Меня вызвали на следующее утро. Был обычный ничем не примечательный вторник. Проступков за мной вроде бы не числилось, так что я понятия не имела, для чего им понадобилась.

Сопровождать меня в обшитую деревянными панелями комнату в той части тюрьмы, где я никогда не бывала, назначили Сантосуссо. Он почему-то был весел, чуть не подпрыгивал на ходу, когда вел меня по коридорам – честное слово! – подпрыгивали синяя фуражка и пистолет на поясе.

– Тебя ждут хорошие новости! – сообщил он.

Сантосуссо распахнул дверь. Они сидели за длинным столом.

Трое чиновников. Одна из женщин – кругленькая, неприметная, вторая – тощая, с остро заточенными ногтями и хищным лицом. Мужчина был выше, чем обе дамочки, если их рост сложить вместе. Он царствовал в кресле, рыжебородый, похожий на Тора, как будто сошел со страниц скандинавских мифов. Викинг кивнул мне, дамочки не шевельнулись.

Стены комнаты были обшиты деревянными панелями, и комната выглядела темной и сумрачной, несмотря на то что горел свет. Я вдруг почувствовала себя беспомощной. Надо мной снова учинили процесс. Я будто тонула, и моя жизнь зависела от этих троих. Выбор был за ними – протягивать мне руку или нет.

По другую сторону стола стоял всего один стул, видимо, для меня. Сантосуссо подвел меня к нему и усадил. Я положила руки на стол. Наручники на меня не надели.

– Добрый день, мисс Смит! – сказала Кругленькая. – Спасибо, что пришли, – добавила она, словно у меня был выбор.

Они велели Сантосуссо выйти. Он заявил, что ждет за дверью, – уж не знаю, кого он хотел подбодрить, меня или чиновников, которым предстояло остаться со мной наедине.

Дверь закрылась. Мои руки покоились на столе – пластиковые неподвижные руки манекена со слипшимися пальцами.

И тогда они сообщили мне новость.

Я не поняла до конца, я ведь не изучала законодательство, как Пичес, на тот случай, если по ее делу вдруг назначат повторное разбирательство, тогда бы она встала и выступила в свою защиту сама.

Суть в том, что пока я отбывала свой срок, снаружи что-то произошло. «Смягчение сердца». Явно не юридический термин, однако тощая тетка выразилась именно так.

До нынешнего момента мне ничего не говорили. Ни писем от адвоката, ни визитов, ни лишних денег, зачисленных на мой счет в столовке, а то бы я шоколадных батончиков накупила. Тем не менее мама боролась за меня, сказал Викинг, и склонился вперед, так что мог бы накрыть мои руки своей, но не накрыл.

Нет, невиновной меня не признали. Это значило бы, что машина правосудия дала сбой и допустила чудовищную ошибку, а признать ошибку для законников немыслимо.

Вместо этого они сказали, что для своего юного возраста я отсидела уже достаточно. Затем меня долго мучили рассуждениями, много ли я понимала в том возрасте, о случайности, имевшей место и повлекшей за собой преступление, об импульсивности, ставшей тому причиной, они даже договорились до того, можно ли вообще назвать произошедшее преступлением.

То есть, когда я подобралась к мотору грузовика отчима и перерезала топливопровод, откуда мне было знать, что случится утечка бензина и грузовик взорвется, как ящик с петардами. Мне ведь было всего тринадцать – совсем ребенок.

Свидетелей тому, что я изучала схемы двигателя, которые он аккуратно хранил на полке в гараже, не нашлось. Отчим никого не пускал в свой гараж, и никто не видел, как однажды после ужина, не включая свет, я проскользнула туда, пока он задерживался на работе. Это все чистые домыслы, их не докажешь. И никаких следов разлитого бензина на коврике для ног, а проверить – не проверишь, от машины почти ничего не осталось, как и от водителя. Пришлось обратиться к записям дантиста, чтобы идентифицировать останки.

В преступлениях такого рода точно все не установишь, это вам не зарезать кого-нибудь. Вот если зарезать, тогда остается оружие, отпечатки пальцев, а то и следы крови жертвы на одежде убийцы. (В своем дневнике я размышляла над возможностью его зарезать, но чиновники не принесли с собой дневник, который в полиции сочли доказательством. И я не стала напоминать о тонкой тетрадке, которую хранила в щели между стеной и спинкой кровати. Приведенный в нем список подтверждал злой умысел, доказывал намерение.)

Немыслимо, что меня посадили в тюрьму из-за несчастного случая на дороге, в котором пострадал один человек. Тем более, когда это произошло, я вообще была дома – заболела и не пошла в школу.

Но еще более немыслимо то, что мама передумала.

Та самая женщина, которая за все эти годы не сказала мне ни единого слова, ни разу не приехала навестить, ни разу не сняла трубку, так что я перестала звонить, ни разу не ответила на письмо, так что писать я тоже перестала. Та самая женщина. Моя мать.

– Все понятно, мисс Смит? – спросила Круглая. – Документы по вашему освобождению готовятся. Точную дату назвать не можем, но в сентябре вас отпустят.

Нет, ничего мне не понятно.

– Мисс Смит, – вмешалась тощая, – вам можно говорить. Если хотите спросить что-то, спрашивайте.

– Она знает? – прохрипела я.

– Она – это кто?

Тощая уткнула нос в бумажки, Круглая растерянно заморгала, а Викинг удивленно вскинул голову.

– Сестра. Младшая. По матери. Перл. Ей в этом году десять лет исполнилось.

– Об этом нам неизвестно, – ответил мне женский голос.

Когда я в последний раз видела Перл, ей было всего семь. В руках у нее была коробка для ланча с нарисованной русалочкой, блестящие лаковые туфельки на ногах. Ее отец сгорел заживо в той машине, а старшая сестра исчезла вскоре после этого. Ей рассказали, что произошло? Она знает, почему меня увезли? Неужели кто-то нашел в себе силы сесть рядом и все объяснить?

В то утро малышка Перл вышла из кухни, размахивая коробкой с Русалочкой. Я лежала в гостиной на диване, укутавшись в зеленый плед, с мокрым полотенцем на голове – притворялась больной, чтобы пропустить школу. Она кинулась ко мне – туфельки процокали по полу, пока звук не поглотил ковер. Перл поставила коробку с ланчем на пол и положила ручонку мне на лоб – воплощенная серьезность.

– У тебя жар, – диагностировала она. – Ничего, ты скоро поправишься, Бэмби.

Бэмби – так она произносила «Эмбер», когда только начала говорить. Имя приклеилось, с тех пор все в семье стали звать меня так.

– До завтра все пройдет.

Не помню, что я ответила, и ответила ли.

До завтра все не пройдет, но решится.

– Пока, Бэмби!

Перл была такой крошечной, такой доверчивой и беззащитной. Не могла я допустить, чтобы он поднял на нее руку.

– Пока, Перл! Хорошего дня в школе.

Цок-цок, зацокотали ее туфельки по доскам пола, как только она сошла с ковра. Я слышала ее шаги по коридору, затем по лестнице. Цокот затих. Должно быть, она села на последнюю ступеньку и переобулась в фиолетовые кроссовки на липучках, как приучила ее наша мама.

Нет, вряд ли Перл до сих пор меня любит. Трудно представить, что она скажет, увидев меня на пороге – очерствевшую, грубую.

– Похоже, новость вас ошеломила, мисс Смит. Вы точно не хотите ничего спросить?

Три гладкие чиновничьи улыбки.

Вопрос у меня нашелся лишь один:

– Меня что, правда освободят?

Три одинаковых чиновничьих кивка. Подробный рассказ о том, как все будет. За мной пришлют автобус и довезут до дома, где живет мать, потому что самой мне не добраться, а она за мной приехать не сможет. Одежду мне выдадут, потому что из той, в которой меня привезли, я, конечно, выросла. Что, когда и как, расскажут в сентябре.

Они хотели услышать от меня слова благодарности. Они ждали их здесь и сейчас: потока слов, а возможно, и слез.

Когда я узнала, что отчим сгорел заживо в грузовике, едва выехав на шоссе из дома, я не расплакалась. Я будто окаменела. Меня оставили в покое, решили, что я в шоке… А потом меня обнаружили в подвале, в его логове, куда он никого не пускал. Я сидела босиком за его барабанной установкой с палочками в руках. Стучать я не стучала, но он никогда не разрешал мне даже близко подходить к барабанам, а тут я уселась прямо на его стул. Я напевала мотивчик, который не отпускал меня все последующие дни – на поминках, на похоронах, после того как гроб опустили в вырытую яму и на него полетели комья земли, когда сверху водрузили гранитный камень с гравировкой «Любимому мужу и отцу», и потом, когда мать всхлипывала всякий раз, проходя мимо фотографии на каминной полке, изображающей счастливую семью – он, она и моя сестра, разумеется, без меня, – все время я напевала тот мотивчик. Безутешное материнское горе убедило меня в том, что я и так знала: никого на свете она не любила так, как его.

Мотивчик не сходил с моих уст, пока меня не забрала полиция.

Его любимая песня, песня времен его молодости. Я презрительно фыркала, заслышав это старье, но он ее обожал. «Pour some sugar on me», – беспрестанно напевала я. Меня тошнило от этой песни, от сладеньких хриплых завываний, однако во имя ненависти я не прекращала тихонько повторять ее назойливый мотив. Никогда больше не отстучать ему тот ритм на барабанах.

Я всегда придерживаюсь задуманного плана. Если уж что решила, выполню обязательно. Отравить отчима за ужином не вышло (он решил, что перепил накануне и теперь страдает с похмелья), он не разбился, когда полез на крышу менять черепицу (рухнуть-то он рухнул, да только лодыжку вывихнул), зарезать его я не смогла (уже и нож для мяса достала из ящика, но струсила и сунула обратно) – в общем, когда все это не сработало, я не отступила от цели, открыв в себе неисчерпаемые запасы вдохновения и упорства. Все неудавшиеся попытки я зафиксировала в дневнике, указав даты. Размышления о том, как половчее избавиться от него, не отпускали меня ни на секунду. Прокурор не ошибся, назвав убийство предумышленным. Я постоянно думала, как разделаться с отчимом, эти мысли зудели в голове, будто тот самый назойливый мотивчик. Как я надеялась, что все получится, как молилась об этом, воображая золотую статую божка на книжной полке.

Помоги мне.

Помоги мне.

Как это сделать?

Хоть бы он пропал, исчез с лица земли.

Мне рассказали, что его грузовик загорелся на шоссе. Кабина вспыхнула сразу. Мимо проезжало какое-то семейство. Они остановились, но помочь не смогли. Просто смотрели, как он бьется внутри кабины, медленно превращаясь в жаркое, а потом вообще в черный дым. Я слышала, что в последние минуты жизни он, вероятно, испытал ужасную боль. Мучительная агония, сказал кто-то. Я даже полезла в словарь, чтобы узнать, что это значит.

Но в комнате, обшитой деревянными панелями, в присутствии троих чиновников мне было не до победных гимнов. Я еще до суда навсегда перестала зудеть тот мотивчик. Мне не хотелось вспоминать о том, что произошло, так что от привычки напевать я избавилась. Правда, благодаря Ори выяснилось, что я продолжала мычать его во сне.

До сих пор не понимаю, чего ждали от меня чиновники.

Я не издала ни звука. Я могла бы закрыть лицо руками, скрываясь от их взглядов. Я могла бы рассмеяться недоверчиво, как, наверное, рассмеялись бы многие из нас от такой ошеломительной новости. Я могла бы закричать, как не кричала никогда с тех пор, как попала сюда. Я могла бы сотворить что-нибудь еще, чтобы они догадались, что я обвела их вокруг пальца.

Но я нашла в себе силы только на то, чтобы поблагодарить их, как благодарил бы хозяина за обретенную свободу раб.

Мы все поднялись, ножки четырех стульев скрипнули по полу. Мои запястья по-прежнему были свободны от наручников, голова высоко поднята. Мы стояли в той комнате, как обычные свободные люди.

Дверь открылась, мне сказали, что я могу идти обратно в камеру или куда там мне нужно идти. Ждите новостей. Вернулся Сантосуссо, чтобы сопроводить меня. Викинг и его дамы вышли из комнаты первые, пожелав на прощание всего наилучшего. Вряд ли я встречу их снова.

– Ну как? – спросил Сантосуссо радостно улыбаясь, на щеках у него появились ямочки. – Что я тебе говорил! Хорошие новости, правда?

– Да. – Я не смогла выдавить из себя улыбку. – Спасибо.

Конечно же, он желал мне добра. И полагал, что свобода есть благо. Мы все так считали, но никогда не задумывались о том, что ждет нас дома. Может, родители уже давным-давно выбросили наши старые кровати и сказали братьям и сестрам, что нас переехал поезд.

К тому же родители были не у всех. Пустота, вот что поджидало тебя снаружи. Старый ключ не подойдет к замку. Придется звонить в дверь и спрашивать разрешения войти. В глазке мелькнет тень. Тень незнакомца; семья давно переехала, не сказав тебе. А может, и тень женщины, которая носила тебя под сердцем девять месяцев, потом мучилась четырнадцать часов перед тем, как ей разрезали живот, да только она теперь горько жалеет о том, что дала тебе жизнь.

Исправительная система могла выпустить нас из своих цепких лап, но ее не волновало, с чем и кем мы столкнемся снаружи.

Мать боролась за то, чтобы меня отпустили? Пока не увижу ее и не услышу, как она сама это скажет, ни за что не поверю.

Сантосуссо отвел меня обратно, должно быть, удивляясь, почему я не скачу от радости. Мы прошли мимо окна, в которое пыталась заглянуть Ори, и там мелькнуло чистое синее небо. Я отвернулась.

Трудно было осознать, что меня вскоре освободят. Меня одну. Я выйду, а все останутся.

Я подумала о моей новой сокамернице. Кто поможет ей пережить первую зиму в тюрьме? Нет, радости я не испытывала.

Сантосуссо повел меня не в камеру, а на уроки, потому что по утрам мы обычно занимались. Он проводил меня до учебного корпуса, и я оказалась один на один с обрушившейся на меня новостью.

И тут я услышала два девичьих голоса. Они не пошли на уроки, а «собрались» и о чем-то разговаривали. А нам не разрешали «собираться», пока шли занятия, – одно из главных правил распорядка.

Я выглянула из-за угла. Там была Ори все еще в оранжевом комбинезоне (скоро ей выдадут несколько зеленых, чтобы она не отличалась от большинства). Глядя на нее, я вспомнила, что скоро уйду. Как ей сообщить? Нас посадили в клетку, дверь скоро откроется, но для меня одной?

Ори разговаривала с Пичес. Нашла с кем. Мы все знали, что Пичес ни с кем не дружила. Она интересовалась другими, только когда у нее покупали то, что она продавала.

Они шептались, прикрывая рты ладонями. Я разобрала только, что Ори спросила:

– Что мне надо сделать?

Ответа я не расслышала.

Пичес прятала свои таблетки между большим и средним пальцем ног. Она свободно ходила мимо охранников, и ее осанка или походка не давала им оснований заподозрить неладное. Однако лето выдалось неудачное. После того как однажды ночью на дверях камер открылись замки, наркотиков на продажу ей с воли не приносили. Если таблеток у Пичес нет, о чем тогда с ней шепчется Ори?

Где-то скрипнула дверь; они отшатнулись друг от друга и разбежались в разные стороны. Я прошмыгнула в класс. Ори вошла вслед за мной и бросила на стол учительнице пропуск, в котором отмечались наши отлучки в туалет.

Мы встретились взглядами. Ее глаза искрились и сверкали. Что же она пыталась скрыть?

Думать о том, что мне предстоит покинуть Ори, стало еще тяжелее. Неужели она подсела на таблетки? Значит, вскоре превратится во вторую Дамур?

Несколько часов спустя Ори вернулась во второй корпус – после обеда где-то задержалась. Я сперва услышала ее и только потом увидела. Раздался рокот колес моей тележки для книг (уж его я узнаю из тысячи). Заднее колесо по-прежнему не крутилось, так что с ней трудно было совладать. Тележку везла Ори, довольно ухмыляясь.

Как это понимать? Ее перевели в библиотеку? Во мне забурлила ярость. Но когда я увидела беспечную улыбку и сияющие глаза Ори, кулаки разжались сами собой.

– Она твоя, – объявила Ори, остановившись в дверях камеры. – Я поговорила с Пичес и охранниками. Тебе вернули книжки.

Разве такое возможно? Однако деревянная тележка, полная книг, вновь в моих руках. «Книжный вор», «Дающий», «Цветы на чердаке» и продолжение – «Лепестки на ветру». Все книжки стояли вперемешку, но я решила, что расставлю их по алфавиту попозже. Вудсон, Этвуд, де ла Пенья, Кристи, Альенде, Гейман, Майерс, Зарр. Появился наконец и третий том «Заколдованных», который многие из нас так долго ждали.

Вот теперь я по-настоящему обрадовалась. Такой реакции напрасно ждали чиновники, сообщившие о том, что скоро меня освободят. Тогда я ничего не ощутила, зато сейчас меня распирало от счастья.

Я посмотрела на Ори.

– Как…

Ее глаза загадочно сверкнули.

– Как тебе удалось?..

Она покачала головой.

Надо было сказать ей, но я не нашла слов, чтобы объяснить, что тележка с книгами уже ничего не значит. Когда наступит сентябрь, ее перепоручат кому-нибудь другому. Стоило подумать об этом, как внутри шевельнулось предчувствие, которое я тщетно пыталась забыть. По телу поползли мурашки. Вот она, загадка подсознания.

Сентябрь никогда не наступит.

Никто из нас его не увидит.

Я навалилась всем весом на тележку, и минутное затмение прошло.

Ори подмигнула и ушла, сказав, что ей пора идти в сад, ведь настало время общественно полезного труда, а еще пробормотала, что Пичес о чем-то ее попросила.

Я не стала забивать себе этим голову, ведь со мной была тележка.

Ори помогала не только мне. Тем августом многие из нас испытали на себе ее доброту. Стоило ей услышать, что что-то пошло не так, она тут же мчалась все исправлять. Отыскала потерянную тапочку, и хозяйке не пришлось идти к охранникам с просьбой выдать новую пару. Отдала свою порцию шоколадного пудинга девушке, лишенной в наказание десерта. Постоянно вмешивалась в ссоры, пока задиры не опускали кулаки и не расходились, смеясь. Конечно, она была одной из нас. Но этого мало. Она была лучшей.

О ней начали говорить. Я делила с ней камеру, поэтому меня часто звали, чтобы обсудить ее.

– Думаете, она правда убила тех двоих? – спросила Мирабель, которая налево и направо заявляла о том, что не виновата (опасное вождение; наезд на ребенка), хотя все мы знали, что ребенок погиб из-за нее.

– Понятия не имею, – ответила Шери. – А ты как считаешь?

Мирабель пожала плечами, и тут все девочки из второго корпуса перевели взгляд на меня.

Я открыла было рот, но кто-то перебил.

– Судьи ни в чем не разбираются, сами знаете!

– Да-да, точно! Не слышат и не видят ни черта! Меня судил идиот с дипломчиком.

– Они только по внешности решают. Десять секунд – и готово. Бедная, темнокожая, говоришь с акцентом… Еще юбка, может, слишком короткая. Или нос кривой – прости, Шери. Да им что угодно может не понравиться! Например, что жвачку жуешь. Или дышишь не так. А то и вообще все сразу. Если семья не пришла, считай, кранты. Закроют в тюрячку, и до свиданья.

Нам очень нравилось раздувать предубеждения судей до слоновьих размеров. Мы свято верили, что так и есть. К тому же некоторые из нас видели фотографии тех девушек, которых якобы убила Ори, – хорошо одетые, симпатичные. Мы знали: это имело значение.

– Но ведь у нее был нож…

– Да, канцелярский.

Серьезный аргумент. И все же.

– Ее поймали прямо с ножом в руке. Я в новостях видела, когда на пост охраны заходила.

– Подумаешь, взяла зачем-то.

– Ага, коробку открыть.

– Может, она с ним везде ходила.

– У меня двоюродного брата посадили, потому что пистолет в багажнике нашли. А брат понятия не имел, что там лежит. Подкинули!

– А моего отца раз задержали, потому что он, видите ли, похож на какого-то бандита. Правда, потом признали, что ошиблись. Бывает и такое.

– Не говори! Мою подружку Надю из Пикскилла на десять лет в Райкерс упекли, мол, она на кухне наркоту готовила, а это мамочкин приятель развлекался.

Нам очень нравилось поминать ошибки правосудия, обнажать недостатки системы и обсуждать, как несправедливо обошлись с нами и с нашими родственниками и друзьями, сетовать на то, как страшно облажались судьи. Нам рассказывали сказки, что перед судом все равны, но мы-то знали, как обстоит дело. Стоило разуть глаза и осмотреться.

– Ладно, допустим, но если она убила в состоянии аффекта?

– А что, может быть! У моего брата сто раз аффект случался.

– А вдруг она чего-то нанюхалась?

– Ага, соли для ванной.

– Или гамбургер протухший сожрала, так что ее пронесло как следует. Я бы точно пару человек после такого укокошила.

Тут они все умолкли и посмотрели на меня.

– А ты как думаешь? Она это или нет?

О том, что я думала и чувствовала, нельзя было говорить вслух. Мы привыкли прятать все теплые чувства. Если две девочки умудрялись подружиться, от остальных дружбу обычно скрывали.

Но благодаря Орианне Сперлинг я изменилась. Мне хотелось, чтобы все поняли, какая она хорошая. Я никогда не хотела этого для себя.

– Она невиновна!

Я знала это так же точно, как если бы в моей тумбочке хранились образцы ДНК, подтверждающие вердикт. Я с легкостью могла бы встать с места и доказать это в суде.

Позже тем вечером, лежа в постели, я подняла взгляд на койку сверху.

– Ори, ты спишь?

– Теперь не сплю, – беззлобно откликнулась она.

– Расскажи мне, что случилось. С той девушкой на портрете. С Вайолет. И с канцелярским ножом. Как все это вышло? Скажи правду.

Мы обе знали, что задавать эти вопросы не принято, но я спросила.

Ори заворочалась, вздохнула, однако не сказала «нет». Сейчас она заговорит, и я узнаю, правда ли она сделала то, в чем ее обвинили.

Я чувствую, она не убивала.

Да, меня посадили в «Аврору» в четырнадцать, но мне многое известно о тех, кто остался снаружи.

Пусть они свободны, пусть они опрятно одеты и выглядят так, что радуется глаз, это не значит, что все они – хорошие люди. Потому что они худшие из лжецов. Подлые, бессовестные предатели. Трусы. Лицемеры. Соловьем разливаются, будто пекутся о нас, а на поверку для них ничего нет важнее собственной шкуры. Они ни на секунду не задумаются, прежде чем оговорить нас. Пихнут под автобус и убегут. В том, что они говорили о нас, правды не было ни на грош.

Я знала об этом задолго до того, как Ори начала свой рассказ.