Мы встретились лицом к лицу на пороге камеры – теперь нашей общей. Глаза у нее карие, глубокие. Мои глаза когда-то тоже были карими, но я уже сто лет не смотрелась в нормальное зеркало. Может, они давно поменяли цвет.

На какое-то мгновение каждая из нас испытала узнавание, будто мы виделись раньше. Затем искорка угасла, подобно тому, как выключают свет в камере на ночь, когда мы еще не готовы, и остается лишь сделать очередную зарубку на каменной стене, свидетельствующую, что прошел еще один день навстречу свободе, навстречу новой жизни. Хотелось верить, что у нас две жизни – как у кошки девять. Одна, которую мы загубили, и еще одна – на будущее.

Она первой отвела взгляд и отступила в сторону, дав мне войти.

Она уже заняла место Дамур – застелила верхнюю койку, разложила на ее полках свои вещи, сунула тапочки в ящик на двери, оставшись в одних носках. Ступни у нее были узкими и длинными. Теперь нам с ней дышать одним воздухом.

Мне следовало заговорить первой. Сказать: «Добро пожаловать!» Или что-нибудь покороче – например, «Привет!» Поделиться опытом, накопленным за три года, один месяц и пятнадцать дней, проведенных в заточении в «Авроре». Но я держала язык за зубами. Однажды я уже проявила гостеприимство с Дамур, и что из этого вышло?

И вообще мне было о чем подумать. Я лишилась тележки. Меня перевели на кухню, о чем возвестила надпись на табличке с моим именем у дверей камеры. Чувство неизбежности того, что только грядет, уплыло за горизонт сознания. Впустив забвение, тяжелая дверь к памяти захлопнулась. Чтобы открыть ее вновь, придется постараться.

Я уселась на нижнюю койку и подтянула колени к животу. На кухне мне придется разливать по тарелкам мерзкое прогорклое варево. На руках появятся ожоги от плиты и горячих кастрюль. Ладони сморщатся от вечной возни в воде с грязной посудой. Я провоняю насквозь.

Никаких тебе больше книг. Ни успокаивающего шороха страниц, ни шершаво-бархатистых переплетов. Никаких новостей, подслушанных у дверей камер. Никакого рокота тележки, развозящей слова, из которых складываются истории.

Мне было одиноко и тоскливо, совсем как в комнате для допросов в полицейском участке, где мне отказали в стакане воды. Они не дали даже подняться из-за стола. Сказали, что нашли мой дневник и прочли, что я там написала. А я звала маму, я спрашивала, откуда у них мой дневник, кто им его дал, я просила пить и снова звала маму. Но мне не принесли воды, и мама не пришла.

Надо мной нависла новенькая.

– Что-то не так? Ты расстроилась, что меня подселили?

Я хмыкнула.

Я пробыла здесь достаточно, чтобы знать, как вести себя с хладнокровной убийцей. Нельзя выказывать волнения. Нельзя раскрываться, нужно, чтобы видели только лишь крохотную частицу тебя – верхушку айсберга, а остальное следовало схоронить в темной пучине вод. И, прежде всего, нельзя дать почувствовать, что боишься, иначе тебя сожрут.

Хотя новенькая совсем не походила на хладнокровную убийцу, лучше поостеречься. Так безопаснее.

– Тебе сказали, кто я? – Голос у нее дрогнул.

– Орианна! – Имя сорвалось с моих губ, я не смогла его удержать.

– Зови меня Ори. Я не против.

Я коротко кивнула. Ноги у нее дрожали. Их очертания угадывались под тканью мешковатого оранжевого комбинезона. Она не спросила, знаю ли я, за что ее посадили.

– Я твоя новая соседка по комнате.

Смешно. Будто камеру, в которой нам предстоит ютиться, можно назвать комнатой. От этого слова веяло чем-то уютным, домашним, будто нас вовсе не заперли в сырой темнице.

– По камере, – поправила я.

– Ну да.

– Меня зовут Эмбер. Можешь звать меня Эмбер.

– Я знаю. Мне сказали. Я слышала, что ты невиновна.

– Кто так сказал?

– Остальные.

С одной стороны, было неприятно, что меня обсуждали за моей спиной; с другой стороны, мне польстило, что кто-то вообще обо мне говорил. Я бы улыбнулась, но мое лицо никогда не выражало того, что творилось в душе. Я казалась злой, когда мне было грустно. Я казалась злой, когда была счастлива. Даже когда я поднимала глаза к настенным часам посмотреть на время, я все равно казалась злой. Мне говорили, что я родилась хмурой, со сжатым в нитку ртом. Выходит, я равна себе, только когда злюсь.

– А почему ты здесь? В чем тебя обвиняют?

– Не задавай таких вопросов.

В полиции никто не верил, что я невиновна. Отчим, если бы мог, восстал бы из могилы и ткнул в меня скрюченным пальцем.

– Прости, – сказала Ори.

Я разглаживала простыни на койке.

– Если ты невиновна, наверное, ненавидишь тут всех и вся.

Как же она ошибалась. Она попала сюда только что и пока не чувствовала связи с этим местом. Не внимала ритму топочущих ног, не знала, что значит попасть с ними в такт и ощутить себя частью многих. Выглядеть, как все, носить ту же одежду, есть ту же еду. Стоять в строю, когда их – и тебя вместе с ними – пересчитывали охранники, сидеть там, где и им дозволялось сидеть. Иметь свое место в мире, пусть и огороженное колючей проволокой. Но самое главное – ее не было с нами той сверхъестественной ночью, когда пали замки и охранники вдруг исчезли. Ночью, когда шел дождь, когда наш вой, наши крики слились в счастливую мелодию разрушения. Мы помнили об этом, как помнят сон.

Ее с нами не было.

Ори не знала. Она думала, что я забиваю себе голову мыслями о невиновности.

– Сколько тебе дали?

Что ж, на этот вопрос можно ответить. Мы постоянно говорили о том, сколько нам осталось, жалуясь и стеная.

Когда я думала о времени, которое мне еще предстояло провести в тюрьме, то не чувствовала злости – в жилах не закипала кровь, на глаза не набегали слезы. Я не знала, как объяснить это ей или кому-либо еще, но мое заключение больше меня не волновало. Вначале – особенно первой ночью – я задыхалась от ярости, пока моя сокамерница мирно сопела во сне. (Ева, взлом и проникновение, семь месяцев.) Затем пришло смирение. Я привыкла застегивать доверху кнопки на комбинезоне, оставлять тапки в кармашке на двери камеры, убирать с койки книги и опускать глаза, когда охранник сверлил взглядом. Самое худшее даже не то, что нас регулярно обыскивали в самых интимных местах, о чем мы, правда, не любили говорить; хуже всего, что я свыклась с тюрьмой. Говорят, человек ко всему привыкает.

Ори умолкла и принялась складывать два комбинезона, что ей выдали в придачу к тому, что уже был на ней. Она будто смутилась. Может, стоило сесть и рассказать, мол, делай так и никогда не делай эдак, если не хочешь, чтобы тебе расквасили твой милый носик? Кто, кроме меня, ей поможет? Я заметила, что у нее дрожат руки.

Она все смотрела на стену.

– А ты не спросишь, за что меня посадили?

Вероятно, ей хотелось заявить, что невиновна, вроде как мы в одной лодке.

Я не спросила. Если будешь задавать много вопросов, долго не протянешь. Ни к чему демонстрировать любопытство.

– Значит, не спросишь?

– Меня это не касается.

Правда – самое ценное, что у нас оставалось. Ценнее, чем наши тела, каждый закоулок которых обыскивали самыми изощренными способами. Вытряхнуть из нас правду нельзя было даже во время обыска.

Вина или невиновность принадлежали нам, и ей следовало это усвоить.

– Но ведь я разрешаю спросить…

– Нет. Не могу.

– Прости…

Она слишком много извинялась.

Значит, убила двоих?

Интересно, что теперь, когда она почувствовала вкус крови? Остановится на двоих? Или отныне ее жажда ненасытна, и она будет алкать новой крови?

Все эти вопросы я не могла, не должна была задать вслух. И меньше всего о том, виновна она или нет.

Опять же, оставалось два способа выяснить, виновна она или нет, не спрашивая. Первый – прожить вместе бок о бок и узнать обо всем, не задавая вопросов. Второй – самый простой, не требовалось прибегать к самодельному оружию, и это хорошо, потому что у меня не было ничего, кроме пары книг и лишнего куска мыла. Заглянуть в глаза.

Вина в них светилась. Те из нас, кто провел в тюрьме долгое время, умели ее распознать. А ее глаза, карие и раскосые, так и влекли к себе.

Они не бегали, не ускользали. Когда они встретились с моими – когда я позволила ей заглянуть в мои, – я не заметила предательских, выдающих истину знаков, которые встречала в глазах у других (у Мирабель, у Лолы, у Шери, у Крошки Ти, у Дамур… список можно продолжать бесконечно). Она глядела без хитрости, без утайки. Она не пыталась ничего скрыть, не пыталась что-то вытянуть из меня. Я поняла, что могу спать спокойно.

Больше всего меня поразило чувство, которое таилось за грустью.

В глубине души она до сих пор не верила, что ее посадили в тюрьму. На меня смотрела девушка, которая даже в страшном сне не могла представить себе, что окажется здесь. Либо она была опытной изощренной лгуньей, либо не делала того, в чем ее обвиняли.

Жизнь. Мы давным-давно узнали, что жизнь жестока. Но новенькая, видимо, впервые столкнулась с несправедливостью.

– Слушай, – начала я.

И тут услышала до боли знакомый звук.

Стук колес моей тележки – левое заднее не прокручивалось, скрежетало не в такт. Звук смолк. Тележка остановилась рядом с открытой дверью в нашу камеру. Оставалось всего несколько минут до окончания свободного времени, а она только что добралась до второго корпуса.

Но катила ее не я. И Ори никогда не узнает, что это моя тележка. Для нее ответственной за книги и библиотеку всегда будет Пичес.

Пичес заглянула к нам.

– Возьмешь книжку?

Я покачала головой. Не буду я брать книжки и не приму извинения.

– Понятно. Еще рано.

Я молча уставилась в стену. Нечего меня дразнить. На тележке почти не осталось книг, а те, что были, валялись растрепанные, в беспорядке. Смотреть на это было выше моих сил.

– Проверю ваше окошко.

Пичес втиснулась в камеру, хотя тут и без нее было не повернуться, и вскарабкалась на верхнюю койку, которая теперь принадлежала Ори. Окно открывалось только у нас. Все это знали. Пичес просунула руку в щель и пошарила по каменной стене, однако вернулась ни с чем. Она попробовала еще раз. Снова ничего. Спрыгнула вниз.

Ори наблюдала за этим, остолбенев от удивления. Надо будет сказать ей, чтобы сдерживала эмоции.

– Там растет плющ, – пояснила ей Пичес. – Мне нужны листья. Но та сучка, которая жила тут до тебя, спалила все к чертовой бабушке.

– Зачем тебе листья? – спросила Ори.

Пичес хмыкнула и пожевала губами, затем повернулась ко мне.

– Ты точно не хочешь книжку, Эмбер?

– Нет.

– Неужели не возьмешь почитать какой-нибудь интересный романчик?

– Не-а.

Она повернулась к моей соседке.

– А ты?

Ори, должно быть, поняла, что за этим таится неладное.

– Нет, спасибо. Что-то я читать не в настроении. Может, попозже.

Пичес хмыкнула, будто та сказала что-то смешное.

– Ладно, мокрушница, не хочешь – как хочешь.

И покатила тележку к следующей камере. Рокот и скрип колес. Рокот и скрип.

Ори обернулась ко мне с вытянувшимся лицом.

– Откуда она знает? Неужели все знают?

– Ты о чем?

– Она назвала меня… – повторить у нее духу не хватило.

Я пожала плечами.

Она выглянула наружу, глядя вслед Пичес, толкавшей мою тележку.

– Тебе хотелось взять книжку, правда?

Я снова пожала плечами.

– Давай я позову ее.

Она ждала ответа, но я не собиралась отвечать, серьезно, не собиралась. И все-таки ответила:

– Она отняла у меня…

– Что, книжку? Которую?

Я покачала головой, кляня себя за несдержанность.

– Все книжки. Все до единой.

Ори пыталась разобраться.

– А ты не можешь попросить ее вернуть их? Поговорить с ней?

– Ты вообще не понимаешь, где оказалась, – вздохнула я.

– Но…

Я отмахнулась.

– Не рассуждай о том, чего не знаешь. Скоро ужин. Не ешь фасоль и мясную запеканку. Дни, когда дают только фасоль и мясную запеканку, самые поганые, тогда не ешь вообще. Садись рядом со мной. После того как поешь, вилку и нож обязательно выброси, будут обыскивать. Ну что ты смотришь? Они пластиковые. Ничего, скоро сама все усвоишь.

Мы снова остались одни поздним вечером, на этот раз за закрытой дверью. Только теперь Ори вновь попыталась заговорить со мной. Она молчала, пока нас пересчитывали, молчала во время ужина и после него, когда нам вновь предоставили свободное время. Молчала, пока мы раздевались друг перед другом на крошечном пятачке. И когда заперли замок – момент истины для любой девушки в первую ночь в «Авроре-Хиллз», – молчала тоже. Я не пыталась отвлечь ее разговором. Ей нужно было прочувствовать все до конца.

Мы легли. Погас свет. Во втором корпусе все смолкло. Я закрыла глаза. Я не боялась, что она накинется на меня с заточкой, сделанной из пластиковой вилки, хотя и не видела, выбросила она приборы после ужина, как я ей советовала, или нет. Все, что мне было нужно, я уже узнала. Я знала еще кое-что, но те вещи ускользали из памяти, и только лежа в темноте с закрытыми глазами, я чувствовала, что они проклевываются из глубины сознания.

Те вещи, что я забыла. Те вещи, что забыли мы все.

Я перевернулась на бок, пытаясь избавиться от них. Все сдерживали стены. Я прикоснулась голой ногой к голой стене, вечно холодной даже в самую сильную жару, и мне нравилось. Прикосновение утешало. Я начала проваливаться в сон.

И тут она меня разбудила.

– Эй, Эмбер!

Голос, произносивший мое имя, пробуждал неясные воспоминания, мне не хотелось, чтобы они выплыли наружу.

– Эмбер!

Я спрятала ногу под одеяло.

– Эмбер, ты спишь?

Я открыла один глаз. Вот теперь мое лицо соответствовало внутреннему состоянию. Я злилась.

– Уже не сплю.

– Мне послышалось, что ты поешь.

Я вытерла струйку слюны, убежавшую изо рта. Подушка намокла, и я ее перевернула. Другая сторона была холодной и твердой, будто камень. Теперь не уснуть.

– Прости, пожалуйста, я думала, ты не спишь.

– А я спала.

Я подняла глаза. С верхней койки свисала мускулистая нога.

– Что ты пела?

– Не знаю, я спала.

Молчание длилось долго. Я снова закрыла глаза.

– Тебе снятся сны?

– Какие сны?

– Не знаю… О прежней жизни. О доме. Хотела спросить, тебе до сих пор снится дом?

Что она хотела выпытать у меня? Правду?

– Охранники услышат. Говори тише.

– Ой, прости!

Во тьме, поглотившей камеру, в моей голове вспыхнула картинка – оранжевый грузовик в оранжевом шаре пламени. Но все растворилось в оранжевом ярком свете. Мой мозг блокировал воспоминания.

Я никогда и никому об этом не рассказывала. Другие девочки не спрашивали. Им не хотелось знать, как доставали из кабины обугленный труп. Что людям, которые шли мимо, оставалось только стоять и смотреть, как он поджаривается внутри. Что никто не мог ему помочь, потому что никто не хотел сгореть вместе с ним.

Никто из других девочек не знал о том, что я желала ему смерти. В общем-то, если бы я призналась в этом, никто бы не удивился. Многие желали смерти мужчинам из прежней жизни. Из наших голосов можно было составить мощный хор.

Других девочек не интересовали страницы из моего дневника, где я перечисляла способы, которыми можно его изничтожить.

Сперва простые и очевидные.

Затем я дала волю фантазии.

Я изучала в газетах заметки о странных смертях.

Я нарыла множество идей.

Я вошла во вкус. Мне приходили в голову все более живописные картины.

Постепенно я увлеклась и перешла к активной позиции.

Если бы я заговорила об этом списке, мне пришлось бы рассказать и о причинах, побудивших меня его составить. О том, что он вытворял со мной и с мамой. Что мог перекинуться на младшую сестренку, потому что однажды я уже заметила три круглых синяка у нее на предплечье, похожих на следы от пальцев, хотя она сказала, что упала с велосипеда. Но я не могла рассказать об этом ни под покровом тьмы, ни при свете солнца. Слова не шли. И я составила список.

Однако написать и сделать – разные вещи. Написать – все равно что загадать желание, задувая свечи на праздничном торте. Разве хоть раз наши желания сбылись?

Ори долго молчала. Может, уже уснула. Но я не спала. Я вспоминала. Я все еще жива, а он нет.

– Почти каждую ночь, – ответила я.

И не дожидаясь, что Ори переспросит, погрузилась обратно во тьму, из которой она выдернула меня расспросами. Погрузилась во мрак, озаряемый вспышками света. Оранжевый грузовик в огне. Полыхающая ладонь, прижатая к стеклу. Удушливый запах бензина. Клубы черного дыма. Сплошное великолепие.

Меня там не было, но как бы мне хотелось это видеть.