Как здесь неуютно. Карабкаться наверх пришлось куда дольше, чем я рассчитывала.

Мы продирались через кусты, заросли сорняков, остатки колючей проволоки. Когда добрались до вершины холма и над нами нависла громада из серого камня, все тяжело дышали, а сердца бились где-то у горла, даже у меня, хотя уж я-то должна быть выносливей.

Майлз показывает на покосившийся кусок ограды. Пройдем здесь, свернем на другую дорогу, а там поднырнем под забор, и на месте, говорит он.

– Вы уверены? – пищит Сарабет, указывая на табличку, гласящую, что стена под напряжением.

– Да брось, его отключили сто лет назад, никто не поджарится, – уверяет Майлз.

Сарабет колеблется.

Майлз смотрит на меня. Я киваю. Меня электричеством не проймешь, тем более что оно не работает.

Томми оборачивается ко мне с удивлением.

– А ты не говорила, что ее держали в тюрьме для особо опасных!

– За два убийства? Чего ты хотел! – доносится мой ответ.

И говорить, и слышать это мне неприятно. Почти больно. Вокруг мгновенно сгущаются сумерки, словно надвигается гроза.

Майлз испепеляет меня взглядом. Будь у него в руке камень или еще какое оружие, число жертв возросло бы до трех. До четырех, мысленно поправляет он. Согласна, ведь если по-честному, Ори ведь тоже надо причислить к жертвам.

И здание тюрьмы, и лес вокруг – все отбрасывает в глубь веков. Мне прекрасно известно, что в сторожевых башнях никого нет, но почему-то чудится, что оттуда за нами следят недружелюбным взором. Стены из серого камня. Со всех сторон напирают деревья, берут нас в кольцо, их сдерживает только ограда. Ни спасения, ни надежды. Ни дать ни взять мрачная средневековая крепость.

Я слышала, сюда привозили девочек от тринадцати лет. В голове не укладывается. Перед глазами возникает призрак Ори. Она стоит передо мной, одной рукой держась за ограду, – пятнадцатилетняя, такая же, какой я видела ее в последний раз. Хотя нет, это не та Ори, которую я знала. Это Ори, в которую я ее превратила.

На ней комбинезон оранжевого цвета. В лучах заходящего солнца Ори светится, как фонарь. Сальные растрепанные волосы заправлены за уши. В другой руке – зачем, почему, откуда? – лопата.

Ори отрывает руку от ограды, тянет ее ко мне, машет, как будто зовет подойти ближе.

Делаю шаг вперед, глаза прикованы к ней, поэтому не смотрю вниз, на землю, и попадаю ногой в яму, оступаюсь, падаю на одно колено прямо в грязь.

Майлз смеется. Томми сперва тоже ржет, но, напоровшись на мой взгляд, осекается. Он протягивает руку, но мне не нужна его помощь. Поднимаюсь, ощупываю лодыжку, аккуратно наступаю на ногу. Не сломала ли? Нет, все в порядке.

Смотрю вдаль. Ори исчезла. Не спрашиваю, видели они ее или нет. Конечно, не видели. Им это не под силу. Даже Майлзу.

– Пойдем туда, – говорит он.

Почему так настойчиво меня туда зовет? Неужели думает, что, оказавшись внутри, я пойму что-то такое, чего не пойму снаружи?

Незачем меня подстрекать. Мне самой нестерпимо хочется туда войти. Столько вопросов, на которые надо получить ответ. Как чувствует себя человек, очутившись под этой крышей, за этими толстыми стенами? Пробирает ли мороз по коже, так что хочется укутаться в свитер? Или, наоборот, прошибает пот? Можно ли вытянуть ноги, лежа на койке? Подушки там есть? Что будит по утрам – окрик охранника или сирена? Разрешают поспать подольше в субботу, или за решеткой все дни текут одинаково?

Раньше я гнала от себя эти мысли, а теперь они вдруг мной завладели. Захотелось знать все. Приходилось ли раздеваться догола, когда обыскивали? Случались ли изнасилования? Например, в душе? И как вообще одна девушка может изнасиловать другую? Бывали ли бунты? И если да, били потом охранники или нет? Если да, то дубинками? Или электрошокерами? Как это, когда тебя бьют электрошокером? Наверняка тут действовал целый свод правил. Сбивались ли девочки в группы? И если да, то как – белые с белыми, а чернокожие с чернокожими? А к какой тогда следовало примкнуть, если ты, например, мулатка, как Ори?

Конечно, я никогда не задала бы подобных вопросов вслух. Хотя в голове их вертелось по-прежнему бесчисленное множество. Как это, когда тебе вот-вот должно исполниться шестнадцать, а ты попадаешь сюда после суда, на котором ты отказалась говорить – удивительно и бессмысленно, но у Ори наверняка были на то свои причины, – а затем вошла в эту дверь, вот как мы сейчас, и увидела гулкий пустынный холл, и поняла, что это конец, здесь теперь твой дом?

Внутри темно и отвратительно воняет, пол усыпан битым стеклом. Отовсюду сочится вода; от влажности на коже сперва выступает испарина, а уже в следующую секунду все тело охватывает леденящий холод. Всюду следы разрухи – висящие на одной петле двери, выбитые окна, исписанные стены. Кажется, что так было всегда, хотя я понимаю, что этот холл выглядел совсем иначе, когда ее привезли.

Сарабет, Майлз и Томми крутятся где-то рядом, но мне до них дела нет. Мне хочется пережить то же, что и она, пройти ее дорогой.

Если бы я предстала перед судом, меня все равно не упекли бы сюда, родители легли бы костьми, но этого не допустили. За Орианну Катрину Сперлинг никто не вступился.

У Ори дома был крошечный садик, она обожала с ним возиться. Когда мы с мамой заезжали за ней по пути на балет, Ори встречала нас с выпачканными коленками. Она дарила маме букеты, однако цветы были слишком яркими для нашей гостиной, и мама ставила их в вазу без воды, так что на следующий день они засыхали.

Ори ужинала у нас пять раз в неделю – понятно, почему моя мать считала, что это мы вырастили ее.

Ори не замечала неискренности в ее голосе. Обнаружив, что цветов нет, она приносила другой букет.

Меня не волновало, что думает об Ори моя мать. Оставайся ночевать, когда захочешь, звала я. Мне с ней не было одиноко.

А у нее была я. Когда адвокат запретил мне общаться с ней, Ори осталась одна.

Майлз вырывается вперед. Видно, знает, куда идти.

– Нам сюда, – машет он.

Томми выхватывает лучом фонарика надписи на стенах и зачитывает их вслух:

– «Рей шесть ноль девять». «Класс! Люблю вас, сучки».

Я шагаю следом за Томми, позади плетется Сарабет, практически наступая нам на пятки.

– «Бриджет Лав». Опять «Бриджет Лав». «Монстры, монстры, монстры».

Какая чушь. Об Ори нигде ни слова.

– Вдруг здесь водятся бомжи? – шепчет мне на ухо Сарабет. – Сейчас как набросятся на нас с битами! У них-то, небось, глаза к темноте привыкли.

Уж не знаю, каких она ужастиков насмотрелась. Просто молчу в ответ. Она не слышит. И остальные тоже. Как тут услышишь, если Томми скачет как бешеный, пинает все двери, изображает из себя охранника-садиста?

Майлз привел нас к камерам – снизу и сверху два ряда одинаковых железных дверей. Общее пространство посредине занято какими-то партами со скамейками, намертво прикрученными к полу.

Нужно что-то сказать, что-то важное, а на языке крутится всякая ерунда – вроде того, как же тут холодно, вот это мы забрались. Хотя, похоже, дрожу только я. Обхватываю себя за плечи.

Высоко под потолком, без лестницы не добраться – окна. То есть как окна. Узкие прорези в стене. Сквозь них проникает немного света, чуть разбавляющего окружившую нас тьму.

– Она сидела в этом крыле, – рассказывает Майлз, указывая на зеленую дверь. – Вот, третья камера. Она так писала в последнем письме.

Похоже, он ждал, что я вздрогну при словах о последнем письме, но я невозмутима. Ему хочется, чтобы я начала расспрашивать, о чем она писала. Обойдется.

Дверь в камеру нараспашку. Рядом на стене – старая потертая табличка, висит на одном шурупе. Наклоняю голову и читаю:

И при чем тут Ори?

– Это не ее, – отступаю назад.

– В камерах сидели по двое. Наверное, это вторая. По-моему, ее фамилия как раз Смит. Как же ее звали?.. Эшли? Эмми? Энн? Как-то на «Э».

Сарабет изучает табличку, проводит по ней пальцами.

– Тридцать восемь, – произносит она со значением, будто в этих цифрах есть тайный смысл. – Интересно, что она натворила? Тоже убила кого-нибудь?

Майлз грозно сверкает глазами.

– Наверное, – говорю я. – Тут почти все убийцы.

Я читала об этой тюрьме гораздо больше, чем может предположить кто-то из моих спутников.

Протискиваюсь внутрь мимо Майлза и Сарабет. Томми остался позади, уже залез на парту.

Камера очень тесная, мой шкаф в два раза больше. Крошечное окно в стене заросло плющом, так что почти ничего не видно. Я давно отобрала у Томми фонарик – он ведет себя отвратительно, свет ему ни к чему – и, стоя в дверях, осветила им камеру. Сама я оставалась в темноте, свет падал лишь на носки моих сандалий. Я инстинктивно поджала пальцы, слишком уж воинственно они торчали вперед.

Те двое позади меня молчали, затаив дыхание. Луч света блуждал по камере в тишине, освещая все то, что видела Ори в последние дни своей жизни три августа тому назад. Даже Томми слез с парты и подошел к нам.

Узкая койка, двухэтажная, как в летнем лагере, и твердая, словно камень; спинка у нее прикручена к стене. Здесь ничего нельзя двигать, все навсегда застыло намертво. Хотя нет, вот перевернутый стул. Неожиданно для самой себя ставлю его на ножки и сажусь. Скорее всего, Ори тоже сидела на нем, если это и впрямь ее камера. Осторожно задвигаю стул за прикрученную к полу парту. За ней Ори писала Майлзу письма. Если это ее парта. А вообще, какая разница, если мне она все равно не писала.

Какой жуткий туалет, на унитазе даже нет сиденья. По нужде приходилось ходить на глазах у сокамерницы, у охранников – ведь любой из них мог заглянуть сюда, когда вздумается. А запах, а стыд… Это бесчеловечно. Отворачиваюсь, однако деться особо некуда. В такой комнате не потанцуешь.

Крошечное окно под потолком открыто, но забрано решеткой, так что внутрь не проникнуть. На верхней койке покрывало из веток, жухлых коричневых и зеленых листьев, обильно политых водой. Сквозь решетку пробиваются буйные заросли плюща. На лозе – ядовито розовый цветок. Он не похож на те розы, которые кидали мне под ноги. Дотрагиваюсь до него, и в палец впивается острый шип.

Позади меня толчется Майлз. Комната слишком тесна для нас обоих. Надо, чтобы кто-то набрался смелости и сказал: «Убирайся, оставь меня в покое».

Томми снова куда-то исчез, наверное, сеять разруху. Сарабет, похоже, отправилась за ним. Даже в такой момент не могу не отметить про себя, что моя подружка слишком охотно уединяется с моим парнем, пусть я и собиралась его на днях бросить.

– Не могу представить ее здесь. А ты? – спрашивает Майлз.

Вдалеке мне опять чудится нарастающий гул: какие-то крики, какие-то песни, будто вдалеке идет футбольный матч. Но Майлз задал мне вопрос и ждет ответа, смотрит на меня, хочет услышать слова, что сорвутся с губ.

– Я тоже.

Я не могу представить здесь никого из знакомых, хотя с воображением у меня все в порядке. Просто в голове не укладывается, что кто-то из них совершил нечто такое, чтобы попасть сюда. Тут я наконец вспоминаю о пальцах на ногах и разжимаю их.

– Да уж, – вздыхает Майлз.

Очевидно, я дала правильный ответ.

Иногда просто диву даюсь, до чего он становится доверчив, когда речь заходит об Ори. Неужели он правда считает, что она невиновна, и мечтает это доказать? Как бы он повел себя, обнаружив направленное на себя лезвие? Окровавленное лезвие в окровавленной руке? Попытался бы забрать его у меня? Закричал бы? Сбежал?

– Но я пытаюсь представить, – заговорил он и сделал шаг в сторону, загородив мне проход. Один шаг – вот все, что он может позволить себе в этой камере. – Надо представить. Потому я и приехал уже в третий раз. Мне все казалось, что на месте получится лучше.

– И как? – спрашиваю полушепотом.

В каком-то смысле мы с Майлзом похожи – серьезные, замкнутые. Только Ори могла пробить нашу бронь. Так она говорила. Если бы Майлз попал в беду, насколько далеко зашла бы Ори, чтобы помочь ему? А ради меня?

– Нет. Не получается.

В общем-то, если присмотреться как следует, я могу понять, что она в нем нашла. Медленная грация движений, которую подметил бы любой танцор, внимательный, сосредоточенный только на тебе взгляд. Очень приятно чувствовать себя в центре внимания.

Я падка на подобные вещи. Если он положит вдруг мне руку на плечо, подвинется ближе и наклонится – губы к губам, – я не отшатнусь.

– Я надеялся, что здесь… Понимаешь, как бы это сказать…

Неожиданно для себя продолжаю его фразу:

– Все обретет смысл?

– Нет. – Он отворачивается, и я больше не вижу его лица. – Ты – единственный человек, который может вернуть всему смысл.

Чувствую, что заливаюсь краской, совсем как глупышка Сарабет. Приходится отвести глаза.

– Да, только ты.

К стене прилеплен измятый листок бумаги, его кончик застрял между стеной и спинкой койки. Если он сохранился здесь с того времени, я хочу знать, что на нем.

– Вайолет!

Ненавижу, когда меня зовут полным именем.

Отрываю от стены листок бумаги и разглаживаю. Не могу представить себе Ори в этом месте. Ни на верхней койке, ни на нижней, ни в том углу, ни в этом, ни на том пятачке, где стоит Майлз, ни на стуле, ни на унитазе, ни у стены – но почему-то легко представить ее с этим клочком бумаги. Внутри зреет чувство, что она наверняка приложила к нему руку.

Это рисунок. На нем голова. Одна голова, даже без плеч.

Плотно сжатый рот, недоверчивые глаза, торчащие уши. Простой, незатейливый, честный портрет. Щурюсь, как будто от яркого света.

Майлз произносит вслух то, что я не решаюсь сказать.

– Это же ты!

Да, это мой портрет, и Ори сделала так, чтобы я нашла его. Пальцы непроизвольно разжимаются, и я роняю листок. Наклоняюсь, чтобы поднять, и слышу, как позади захлопнулась дверь.

Майлз вышел наружу. Закрыл меня в камере.

До двери всего лишь несколько шагов, но вокруг сгустилась тьма, будто мне на голову набросили мешок, и я не вижу, куда идти. Рвусь вперед, бьюсь ногой… должно быть, об унитаз. Раздается всплеск, что-то скользкое, мокрое на моих джинсах. Отступаю и ударяюсь в стену. Шарахаюсь в сторону, острая сталь режет мне шею. Должно быть, край койки. Хватаюсь за горло, отшатываюсь назад. На меня со всех сторон наползает невнятный шепот. Кажется, он идет отовсюду – сверху, снизу, из соседних камер, сочится через каменные стены.

– Сейчас заноет! Стой, стой, подожди! Спорим, завоет, как сучка?

Кто, я? Они обо мне?

– Хватит! – кричу. – Стоп!

Я в западне. Тесно, трудно дышать. Я опять в том туннеле, в курилке, где были мы обе. А потом она услала меня прочь, сказала, что все устроит. Да, сказала она мне, беги, и я побежала, да так и бегу до сих пор.

Если бы я рассказала все, как было, на суде, что тогда? Меня бы привезли сюда с нею вместе, и мы бы вместе съели отравленный обед, а потом в нашу честь возвели бы тот алтарь из полусгнивших плюшевых игрушек?

Я поворачиваюсь в сторону двери, и шепот стихает. Внутри одна тишина и запах пыли. Чихаю.

Глаза чуть привыкли к темноте, мрак рассеивается. В двери забранное мелкой сеткой окно. Выглядываю в него. Фонарик не включается.

В окне лицо Майлза. До меня доносится его приглушенный смех. Выждав, пока он успокоится, кричу:

– Очень смешно, Майлз! Выпусти меня! Открой дверь!

Тяну ее на себя, она не поддается.

– Ну, как? – кричит он. – Привыкается?

– Открой дверь!

– И сколько лет выдержишь, а? В такой камере?

– Майлз, открой дверь!

Он закрывает окошко. Не знаю, чем. Мне ничего не видно. Может, просто прикрыл его рукой, а может, там есть железная заслонка.

Снова темно. Тяну изо всех сил, налегаю на ручку всем весом… Ничего не помогает.

Не слышу ни звука, дверь слишком толстая. Майлз закрыл меня и ушел. Бросил в этой тесной и темной камере.

Холод, подобно назойливому комару, подбирается все ближе. Мне страшно вновь услышать гнусный шепот тех, что назвали меня сукой. Я вся дрожу, изо рта вырываются облачка пара. Меня пробирает до костей. Теперь я знаю, что значит умирать в одиночестве.

– Выпусти меня!

И тут раздается щелчок, будто открылся замок. Откуда у Майлза ключ? Все улетучивается из памяти – где я, кто я, что натворила.

Прижимаюсь щекой к стальной поверхности.

Толкаю. Дверь поддается. Не была заперта, так, что ли? Стоило просто толкнуть?