Мне кажется, или стало темнее?

Я провела в камере Ори за закрытой дверью несколько минут и теперь вырвалась на свободу, но вокруг душная, вязкая, как смола, тьма. На теле выступает пот, футболка липнет к и так липкой коже. Тяжелые капли, срываясь сверху, обрушиваются мне на спину, струйками стекают по позвоночнику. Капли сбегающие со лба, разъедают глаза. Мне стыдно за то, что там, в камере, я так разоралась. К тому же у меня теперь саднит царапина на шее, ломит бедро, а голень распухла.

– Томми! Сарабет!

Вдали прокатился какой-то гул – должно быть, всего лишь отзвук моего голоса.

Ни Томми, ни Сарабет не откликаются.

Ненавижу себя за слабость, но зову его:

– Майлз!

А ведь на долю секунды я подумала, что он хочет меня поцеловать. Какой же кошмар и стыд! Хуже того, я бы ответила на поцелуй. Мне бы и в голову не пришло его оттолкнуть.

Никто не откликнулся, ни он, ни Томми, ни Сарабет. Куда они все подевались?

Иду вперед. Пробую включить фонарик. Он зажигается.

По-моему, у меня слуховые галлюцинации. Когда иду, то слышу все тот же гул голосов, а стоит остановиться, как он затихает. Кто там кричит? Томми? Сарабет? Нет, одному такой шум не поднять. Похоже, там много людей. Малюсенькие окна под потолком бесполезны, они почти не пропускают света. Передо мной лишь тусклое пятно от моего фонарика. Остается лишь шагать вперед по этому коридору.

Внезапно у меня в ушах зазвучала песня Бейонсе. А ведь я не люблю Бейонсе!.. Через мгновение все стихает, ни слов, ни мелодии больше не слышно.

Стены здесь начали рушиться. Какие-то покосившиеся полки полувисят-полулежат на земле. Спустя несколько секунд до меня доходит, что я шагаю не по мху, как мне показалось сперва, а по изорванной на мелкие клочки бумаге – страницы из книг. Очередная полка загородила проход, приходится ее сдвинуть. Нечаянно ступаю на размокшую книжку – все, что осталось от «Завтрака у Тиффани». Книгопечатное месиво липнет к моей сандалии. С отвращением трясу ногой. Только потом до меня доходит, что фонарика в руке больше нет. Наверное, упустила где-то по дороге.

Слышу голос Томми. Он кричит, что нашел рубильник, сейчас включит его и посмотрит, что будет. Кричу: «Не лезь!», но поздно, все уже сделано.

Зажигается свет – тусклый, бледно-зеленый. Оглушительно воет сирена, будто во время воздушной атаки.

Томми ругается. Видимо, он повернул еще какой-то выключатель, потому что лампочки начинают взрываться, в воздухе пахнет горелым. Сверкает искра, подобная молнии, отражается в моем браслете.

Он все еще у меня на руке. Ори была равнодушна к украшениям, однако этот браслет ей нравился. Она поддевала ногтем фигурки балерин, чтобы они плясали. Каждый год родители дарили мне по новой подвеске, их собралось довольно много, я легко могла снять парочку для Ори, но так и не сделала этого. И поносить браслет не предлагала, не давала примерить даже у себя в спальне, где бы она его точно не потеряла.

Я выхожу в просторный холл. Все стихло. Глаза уже привыкли к полутьме; видны надписи и рисунки на стенах, комки пыли и трубы с облупившейся краской, отставшие лоскуты штукатурки. Поднимаю руку, чтобы прикрыть рот и нос.

И тут на меня будто обрушивается ледяной водопад. Я цепенею от ужаса. Не может быть! Я ни за что не расскажу об этом ни Томми, ни Майлзу, ни Сарабет. Они все равно не поверят, станут расспрашивать, а мне не хочется расспросов. Я едва отваживаюсь спросить себя, правда ли это.

Но я ее вижу. Я вижу Ори. Или кого-то другого? Клянусь, здесь кто-то был. Шагаю вперед. Не знаю, зачем, однако окликаю ее по имени.

– Ори! Это ты?

В темноте что-то движется, мелькает быстрее, быстрее, подобно танцу, который я никогда не смогу повторить, а уж темпа мне всегда хватало.

В серых сумерках силуэт в зеленом комбинезоне. Она видит меня, она спускается по лестнице, она идет ко мне.

Останавливается и хрипло спрашивает:

– Кто ты? Как ты сюда попала?

И тут я понимаю, что комбинезон на ней грязно-зеленого цвета, а Ори любила ярко-зеленый, праздничный. И эта девушка ниже ростом. Ори была высокой, выше меня. Незнакомка полнее, шире в груди, напоминает бульдозер – ничего общего с изящной Ори Сперлинг. И голос чужой.

Я не знаю, кто это, что это.

Отступаю назад, шепчу:

– Кто ты?

– А ты кто такая?

– Как ты тут оказалась?

– А ты?

Неужели я говорю с призраком?

Ноги сами собой приходят в движение. Они знают, что делают. Па-де-бурре и па-де-ша запечатлелись в мышечной памяти навечно. Но сейчас включается основной инстинкт. Я бегу прочь.