Неизлечимая болезнь старпома
Случилось однажды так, что Александр Никифорович заболел.
«Ну и тоже мне завязка для беллетристики, – возможно, подумает в этом месте читатель. – Вон сколько людей болеют, а некоторые так и вовсе делают из этого факта себе флаг и размахивают им во всех общественных местах без разбору!» Оно-то да, безусловно, но хочу заметить, что всё, что касается обычных людей, не совсем примеряется к старшему помощнику командира по боевому управлению подводным крейсером.
Тут одно название должности чего стоит, а если к нему учесть ещё и отношение Александра Никифоровича к больничным, то тут-то точки над «ё» и встанут в дружный ряд. А отношение его было следующим: Александр Никифорович считал, что всего три записи в больничном листке моряка дают ему право манкировать своими должностными обязанностями:
1. Отсутствие головы вследствие попадания в неё снаряда.
2. Отсутствие ног (выше, чем по колено) вследствие попадания в них осколка бомбы.
3. Полное умственное помешательство – и то, тут ещё надо думать, потому как в минёры вполне ещё может и сгодится.
В отличие от большинства (но далеко не всех) воинских начальников, Александр Никифорович мало того что декларировал эти причины как минимально необходимые для увиливания от выполнения долга, но и сам их неукоснительно соблюдал. О том, что он в данный момент болен, можно было узнать лишь по трём признакам: надетый под РБ водолазный свитер из верблюжьей шерсти в случае простудных заболеваний, следы зелёнки и бинты в случае физических травм и легкий запах перегара в случае травм душевных.
Вполне обыденная ситуация лечения старпома выглядела так:
– Докторила! Где у тебя зелёнка? Лей сюда вот!
– Александр Никифорович! Да у вас кость торчит! Надо в госпиталь! Надо снимок! Надо шить!
– Да что ты елозишь, как хер по стекловате! Дай сюда пузырёк! Вот, учись: сюда нальём и сюда, а то как же там они без меня на швартовке? Поубиваются ведь, косорукие!
– Да кто поубивается? Вон они обратно топают уже!
Старпом выскакивает из амбулатории половиной корпуса и подаёт команды сразу в двух направлениях:
– Доктор, бинтуй здесь, пока я минёров ебу! Минёры! Куда пошли, блядь? Что значит «кончили», а? Не понял? Что за чахлые ростки неполовозрелой демократии на моём любимом флоте, я вас спрашиваю! Кончили – это когда я сказал, что кончили! А ну оверштаг и обратно на палубу! Забинтовал? Ну, нюхни тут нашатыря, а то бледный вон весь – совсем тебя служба измотала. Может, с нами? На воздух? К плеску парусов и скрипу палубы? Знаешь хоть, что парусов у нас нет на лодке? Ладно, потом тобой займусь!
И – концы перетягивать, шлаги перекладывать, коренные петли в другую сторону крутить! И марки кто так вообще накладывает, а, бля?! А не, это не краска, тащ командир, это кровь. Не, никого не убил пока, это мои душевные раны замироточили опять. Да нет, что вы, ну как можно? Я же сегодня старшим на борту остаюсь: никакого алкоголя! Тащ командир, мы же с вами не один пуд съели. Вот вам оно надо: пачкать наши высокие отношения этими чёрными подозрениями без оснований? Да один раз всего было – разве же это основание? Ой, ну три раза, подумаешь! Да прям там восемь – вы их будто считаете! Да и какие могут быть между нами счёты – я же сказал: ни капли в рот, ни сантиметра в… ну вы поняли! До свидания, да, тащ командир! Смирррррна! Вольно! Лёня, ты дебил? Что ты мне машешь своим полотенцем с мостика? Ты не видишь, что я с командиром разговариваю? Ты буркалы-то свои раззявь наконец, а! Очнитесь, Лёня, вы на флоте! Что значит «и так знает»? Откуда он знает? Как это он видел, что ты заносил? А ты бы сказал ему, что это на ужин мне. Ну и что, что лук и хлеб – я, может, Буратино в душе, только с хлебом на десерт. Ты мне напомни через пару дней, чтоб я тебя всего лишил по самые помидоры, ладно? И так всего лишён? Ну, ничего, всё равно напомни: я умный – я придумаю что-нибудь.
Работу свою Александр Никифорович любил, знал хорошо и выполнял всегда до последнего оборота плюс ещё один контрольный, на всякий случай, за что штабное начальство его в душе уважало, но виду не показывало – ну кто будет открыто благоволить человеку, который с вами спорит, дерзит и смеётся на замечания, хоть бы даже они и правда смешные? А над несмешными шутками начальства, наоборот, – не смеётся.
– Ты чего не смеёшься, Саша? – шепчет ему замполит. – Начальник штаба пошутил же сейчас. Видишь: и я смеюсь, и офицеры штаба смеются!
– А мне похуй: я прикомандированный, – бурчал в ответ Александр Никифорович, хотя, временно прикомандировавшись в наш экипаж, служил в нём уже года три.
Внешняя суровость характера Александра Никифоровича (а на самом деле он был добряком и даже любил аквариумных рыбок) довольно успешно подкреплялась и суровостью наружности: был он высок, крепко сбит, кряжист, с руками, похожими на грабли, огромными чёрными усищами, с глазами, которые очень удачно умел делать навыкат, и с гулким басом за крупными белыми зубами. Одно слово – титан.
И вот этот самый титан захворал и зачем-то решил поболеть дома, в чём командир, более лояльный по отношению к недугам, совсем и не стал ему препятствовать, а зря, как оказалось. За себя старпом пообещал посадить на корабль помощника командира без схода, на что, конечно, командир удивился – он и так думал, что помощник в посёлок ездит только за бумагой для принтера.
Супруга Александра Никифоровича, Александра Прокофьевна, как и любая женщина в этом мире, ничем особенно и не занималась: работала в школе учителем, воспитывала двоих детей, добывала продукты, мыла, стирала, гладила, убирала, готовила, ухаживала за тремя (как она выражалась) недорослями, всех собирала, за всем следила, вела домашнюю бухгалтерию, планировала досуг, хорошо выглядела, всем уделяла внимание и была всегда во всём виновата. Ничего такого этакого, как вы сами можете видеть: ни защиты рубежей, ни подвигов, ни тягот и лишений. А, впрочем, какой с женщины спрос, правда ведь?
Решению мужа поболеть дома она должна была обрадоваться: за десять лет совместной жизни они виделись, может, года два, ну от силы, три в общей сложности. Родина как зарядила Александра Никифоровича в обойму в Гремихе, так всё и отказывалась его оттуда вынимать, руководствуясь простым принципом: чтобы корова давала больше молока, её надо чаще доить.
Не в силах оставить службу совсем, хоть и на несколько дней, Александр Никифорович набрал с собой домой всё, что мог из корабельной документации, с которой ему нужно было поработать, включая ну как бы секретную, но не то что вот совсем уж очень.
– Ты зачем домой этот хлам притащил?
– Молчи, женщина! – и, ловко увернувшись от чумички, Саша (а в домашней обстановке давайте будем называть его вот так вот запросто) шмыгнул на кухню с ревизией.
– Что ты там гремишь? – его жена убрала за ним ботинки на место, повесила шинель и взяла с места шапку и варежки – посушить.
– Ищу что-нибудь вкусненькое, Саша!
– Саша, для того, чтоб в холодильнике появилось что-нибудь вкусненькое, его надо сначала купить, а потом, ты не поверишь, ещё и приготовить! А я только с работы пришла! Ты чего так рано-то?
– А вот решил тебя проверить! – и Саша выглянул из кухни, как ему показалось, с хитрым и суровым видом.
Но, блин, ребята, жуя кольцо краковской колбасы, нельзя выглядеть хитро, а уж тем более и сурово.
– Любовников твоих тут погонять или застать тебя врасплох за другим каким пустым времяпрепровождением!
– Так а чего ты в холодильник-то полез любовников искать? В шкафу бы посмотрел, под кроватями: ну какой ты беспомощный! Всему тебя учить надо! Так чего так рано-то?
– Да приболел что-то, – закусывая колбасу эклером, доложил Саша. – Слабость какая-то, ломит кости и хвост… а, нет же хвоста у меня! Ну и командир домой меня сослал болеть, чтоб я остальных не заражал.
– Так! Ну-ка продукты на место, руки мыть и на осмотр! У нас полколлектива на больничном – грипп лютует со страшной силой, а ему лишь бы пожрать!
Измерив температуру, осмотрев горло и лёгкие (старпом шипел на холодный фонендоскоп и жаловался, что никакой ласки и внимания больным в этом доме), Александра Прокофьевна вынесла вердикт:
– Постельный режим!
– Хоспаде! Ты услышал мои молитвы!
– Чё ты в зал-то побежал?!
– Так тут же телек! – ответило из зала глухим, завёрнутым в плед голосом. – Чайку, может, принесёшь?
– А может, и борща ещё, сибарит?
– И котлетку! Ты ж сама сказала: постельный режим!
Ворсинки пледа уютно щекотали ноздри, вкусно пахло съестным с кухни, и дети, придя из школы, ходили тихо и говорили вполголоса, строго предупреждённые матерью. За окном подвывало, но внутрь жилища проникало только звуками. «Эх, – подумал даже Александр Никифорович засыпая, – жаль, долго не проболею!».
На следующий день грипп не отступил.
И на следующий за следующим – тоже, зато от лежания начали болеть все кости, и Александр Никифорович принялся дерзко нарушать постельный режим, пока жены не было дома. А на третий начавшиеся осложнения болезни в виде тепла, уюта, заботы и любви чуть было и вовсе не угробили Александра Никифоровича. Лежать было совсем невмочь, хотя налитые ленью суставы и требовали их уложить, укутать, а не таскать по квартире. Мозг стремительно терял свою остроту, и принесённый тюк с документами так и остался стоять в прихожей практически нетронутым – домочадцы, не приученные к такому долгому пребыванию главы семьи в семье, не знали, что с ним делать, и предпочитали вежливо и мягко игнорировать, чтоб не нарушать привычного для себя течения событий. Не специально, конечно, и не назло, но тем не менее.
И Александр Никифорович начал маяться.
Он шатался по квартире завёрнутым в плед привидением, ныл, жаловался, стенал, путался у всех под ногами, бесцеремонно вмешивался в уклад и в ультимативном порядке требовал к себе внимания, потому как, судя по всему, жить ему осталось недолго, и хоть напоследок очень уж хочется искупаться в семейном тепле.
– Ну что? – булькал он соплями в детской. – Что делаете?
– Уроки, папа.
– А что за уроки?
– Ну вот… математику.
– А давайте я помогу, что ли?
– Да не, мы сами справимся, спасибо.
– А потом, может, в шашки на вылет партеечку?
– Нет, потом ещё английский, физика и литература.
– Ну во-о-от…
Потом умирающим голосом вопрошал на кухне:
– Ну как? Как тут дела?
– Делаются!
– Может, помочь чем? Пробу там снять или посолить?
– Саша, я же тебе постельный режим велела соблюдать! Зачем ты ходишь и бациллы свои по всей квартире разносишь?
– Худо мне, Саша, совсем мочи нет, как разморила меня болезнь эта. Помру, небось, так будете жалеть потом про свою чёрствость!
– Ты в туалет в пледе ещё раз зайди, так точно помрёшь!
На четвёртый день жена не выдержала и позвонила командиру:
– Здравствуйте, Саша! Это Саша, жена Саши!
– Здравствуйте Саша, я узнал! Ну как там Саша?
– Ой, совсем плохо, болен неизлечимо – не знаю, что и делать!
– А что у него?
– Температура 38, насморк…
– И?
– И всё, Саша. И всё. Но если он ещё дома пару дней просидит, то боюсь, что мы разводиться начнём или я его прибью! А без меня он точно пропадёт – ну вы же его знаете! Придумайте что-нибудь, Саша, прошу вас!
– Так. Сейчас кладём трубки, и я перезваниваю как бы по своей инициативе. На корабль его утащу – надо спасать семью!
Александра Прокофьевна аккуратненько положила трубку и прошмыгнула на кухню, через пять минут аппарат зазвонил.
– Саша! – крикнула она мужу. – Возьми трубку, я занята!
– Да это всё равно тебе из школы звонят, я-то кому нужен? Никому я не нужен!
– Саша, блядь!
– Да ползу уже, ползу! И помереть спокойно не дадут! У аппарата! О, здра желаю, тащ командир! Ну как вы там без меня? Да-а-а? Настолько вот прямо? И когда? И что? А как? Это да, тот не потянет! Нет, ну конечно, я готов, тащ командир, ну о чём речь! Да пять минут на сборы, ну десять, конечно. Да не за что, вы что, я же, ну вы же, ну мы же, вот это вот всё, тащ командир!
Кладя трубку, Александр Никифорович сиял.
– Вот! – сказал он громко кому-то невидимому в прихожей. – Нужен ещё старпом-то, а! Три дня не был, а всё рушится на борту! Старый конь борозды не испортит!
– Но глубоко и не вспашет! Чего разорался-то, Саша?
– Вызывают на пароход срочно, Сашенька, не дают помереть спокойно, гады, задачи новые – никто не в силах поднять, акромя меня! Ни! Кто!
– Александр, а вы ведь подпрыгиваете прямо, судя по голосу, а давеча помирать собирались, я помню!
– Да хватит орать-то, мешаете же, ну! – из комнаты высунулась дочь, но, получив радостный щелбан от отца, юркнула обратно.
– Некогда помирать, Александра! Вишь и помереть не дадут!
Александра Прокофьевна выглянула из кухни и обомлела: старпом стоял уже одетый по форме номер пять подтянутый, собранный и даже, казалось, умытый, побритый и со сталью в глазах.
– Ого. Ты диван-то хоть убрал за собой в зале?
– Да щас! Мужик ейный на войну собирается, а она ему за диван мозг канифолит! Ну, одно слово… ладно, не при детях!
– Когда ждать-то?
Но дверь уже захлопнулась и по лестнице в подъезде затопотали бегом вниз.
В центральный старпом спускался, напевая «А волны и стонут и плачут» и сверх необходимого поглаживая поручни трапа. В центральном настойчиво пахло праздником.
– Не понял? – рыкнул старпом на дежурного. – А ну-ка, дыхни!
– Александр Никифорович, ну вот креста на вас нет – я ж дежурным стою!
– Кому сказал – дыхни! Да. Три бутылки кольского позавчера. И правда не ты… Кто в центральном сейчас ходил?
– Механики курить ходили.
– Кто из механиков?
– Да все из механиков. И химик с ними.
– А чего они тут все на борту вечером делают?
– Здравствуйте! День инженер-механика же сегодня!
– Ха! Попались голубчики!
– И химик.
– Что и химик?
– И химик тоже попался, получается.
– Вот я им передам, как ты про них пошутил! Маклауд ты наш, доморощенный! Ну ладно, пиши пока прощальное письмо, а я пойду шалман их накрою.
Но вышло ровно наоборот: шалман при виде старпома загудел ещё радостнее и быстро влил в него штрафную, потом догонную, потом уважительную, а потом и вовсе назначил его тостующим, накрыв с головой, и когда ночью воздух в центральном нюхал командир, то дежурный докладывал уже про механиков, и химика, и старпома.
– А, ну со старпомом-то ладно, со старпомом-то пусть. А химик-то там что делает?
– Ну… родственная душа. Сочувствующий, так сказать.
– Ага. Где «шилом» пахнет, там у дуста и сочувствие.
К вечеру следующего дня старпом звонил домой с докладом, а стоит сказать, что несмотря на всю свою суровость и авторитет, с женой он всегда разговаривал как нашкодивший школяр и, кто бы мог подумать, авторитет от этого ни капельки не страдал.
– Да, Сашенька, ты знаешь, значительно лучше, да. Вот прямо как заново рождаюсь, и насморк почти прошёл, и суставы не ломит, и хвост… а нет же у меня хвоста!.. Нет, Сашенька, ну как же я пил, ты что! Меня же командир вызвал к задаче готовиться – ты же сама свидетелем была, по своей инициативе, да, пропадаю, говорит, без тебя, спасай, брат, а ты говоришь «пил»! Сегодня там повеселитесь ещё, а завтра я уж нагряну – наведу там порядок у вас, да – смотрите там у меня! Ну всё, люблю, целую ручки, адьё!
Если вам когда-нибудь казалось, что мужчины абсолютно не умеют болеть, то уверяю вас, всё это потому, что величина масштабов их предназначения просто не умещается в этот вот весь сопливый быт и скука с тоской по прериям или волнам гнетёт их сильнее, чем какие-то там вирусы или бактерии. Но порой выносить болеющих мужчин невозможно, это да, даже если они старпомы по боевому управлению подводным крейсером, а под руками, как назло, не оказывается группы механиков. И химика.
