Назад: Март

Дальше: Май

Апрель

Джоффри Макинтош содержится в тюремной больнице. Состояние здоровья не позволяет перевести его в камеру. Джоффри постоянно держат на кислороде, поскольку легкие были обожжены при взрыве оранжерейного комплекса. Пластиковая трубка канюли закреплена за головой таким образом, что высвободить ее и причинить вред себе самому он не может. Или же, как подозревает Эддисон, чтобы этот вред ему не причинил кто-то другой. Нападение на Кейли попало в общенациональные новости.

Когда-то он был симпатичным, представительным мужчиной. Садовник… Его фотографии есть в деле и в Интернете. Приятный, харизматичный, за пятьдесят, глаза цвета морской волны, темно-русые волосы, всегда безупречно одетый. В средствах не стеснен – что-то получил по наследству, что-то заработал, немалые суммы тратил на благотворительность.

И, конечно, на оранжерею. На свой Сад.

Таким был Джоффри Макинтош.

У человека на больничной кровати вся правая сторона туловища покрыта волдырями и незаживающими ранами. Пальцы распухли и не сгибаются. Провалившееся горло в оспинах, рот стянут в одну сторону едва ли не до подбородка, обнажая местами зубы и кости. Глаз практически исчез. Череп покрыт ожогами. Левая сторона выглядит лучше, но и ей тоже досталось. Боль прочертила глубокие морщины у рта и глаза. Некоторые ожоги сопротивляются лечению и гноятся, заражая пересаженную кожу.

Этот несчастный совсем не похож на человека, в течение тридцати лет похищавшего, убивавшего и державшего при себе юных девушек, составлявших его коллекцию Бабочек.

Испытывая какое-то извращенное чувство, Эддисон жалеет, что не может сфотографировать Садовника и показать снимки выжившим. Поддержать их. Придать им уверенности.

И испытать тот же мстительный восторг, который наверняка вспыхнет в глазах Блисс.

Адвокат Макинтоша – точнее, один из нанятой им команды – сидит слева от кровати, там, где его видит оставшийся глаз больного. Высокий, худой, в дорогом, но не слишком хорошо скроенном костюме, как будто ему не хватило терпения подождать, пока портной сделает все по правилам. В результате костюм словно поглощает человека, и без того испытывающего явный дискомфорт в больничной палате.

– Ваше посещение моего клиента оправдано какой-то причиной? – резко спрашивает адвокат… Редлинг? Рид?

Вик прислоняется к изножью кровати. Прочесть выражение его лица не может даже Эддисон. Впечатление такое, будто он опасается, что может проступить, если ослабить самоконтроль.

Это Эддисон понимает.

– Можете назвать это добротой, – обманчиво мягким тоном произносит Вик. – Мистер Макинтош, полтора часа назад ваш сын Десмонд обнаружен мертвым в своей камере. Он порвал брюки, смастерил из них петлю и повесился. Сломать шею не получилось, но поступление воздуха прекратилось. Время смерти – пять часов пятьдесят две минуты.

Если не считать всплеска на кардиомониторе, Макинтош никак не реагирует на новость, и только взгляд его мечется по палате между агентами, адвокатом и тем уголком на кровати, где, как говорит медсестра, иногда сидел его сын.

– Самоубийство? – Адвокат тянется к телефону. – Они уверены?

– После проверки прошлым вечером в камеру никто не входил. Его нашли лишь сегодня утром. Он оставил записку.

– Мы можем ее увидеть?

Записка уже лежит в пакете для вещественных улик. Среди подписей на ярлычке Вик третий, но он поворачивает пакет так, чтобы текст был виден. Впрочем, там всего четыре слова. Написанные в одну строчку черными чернилами буквы слегка наклонены, как будто автор послания спешил: Скажите Майе: мне жаль.

Адвокат бросает взгляд на своего клиента, но Макинтош не выказывает эмоций и как будто не замечает самой записки.

Подошедшая медсестра смотрит на монитор и касается рукой здорового плеча заключенного.

– Сэр, вам нужно дышать.

– У него только что умер сын, – негромко говорит адвокат.

– Ему нужно дышать, если только он не желает присоединиться к сыну, – резонно замечает медсестра.

Секунду-другую Вик молча смотрит на больного, потом поворачивается к адвокату:

– Нам ничего от него не нужно. И вопросов у нас нет.

– Это все ваша доброта?

– Он услышал новость от того, кто не злорадствует. От того, у кого тоже есть дети. Это и есть доброта.

Прежде чем выйти вслед за Виком, Эддисон в последний раз смотрит на человека на кровати. Он ничего не говорит. И не собирался. Он здесь ради Вика и, возможно, ради выживших.

Ради Инары, которая понимала отношения между отцом и сыном, пожалуй, лучше, чем сами Макинтоши. Ради Инары, которая будет знать, что Десмонд наконец сдался. Что вызвав полицию, он не явил смелости, не поступил как следовало, а просто сдался.

Они выходят из тюрьмы, получают назад оружие, забирают машину, и все это время Вик молчит. Говорить приходится Эддисону, но он знает, как общаться с охраной. Это не то что с жертвами, – тут никакого дискомфорта не испытываешь.

Они сворачивают на дорогу к Куантико, а Вик все еще погружен в свои мысли. Эддисон достает телефон, просматривает сообщения, отвечает. Они уже подъезжают к гаражу, когда Брэндон получает то, которое ждет. Он набирает номер, и звонок принимает автомобильный «блютус». Услышав рингтон, Вик искоса смотрит на него.

– Ну ты и мерзавец, звонишь до полудня, – сонно ворчит Инара.

В другой раз он поиздевался бы над ней, но не сегодня.

– Хотел, чтобы ты услышала это от нас. – Он бросает взгляд на Вика – тот кивает. – Остальные еще спят?

– Конечно, спят. Сейчас же только начало девятого.

– За вашей дверью стоит коробка. Возьми ее, захвати телефон и поднимайся на крышу.

– Чего ради?

– Пожалуйста, Инара. – Есть в голосе Вика что-то такое – печаль, усталость, – из-за чего Эддисон ерзает на сиденье. Судя по шуршанию ткани, на Инару его тон тоже подействовал.

– Блисс, давай, – шепчет она. – Надо подняться.

– Да рано ж еще, – жалобно стонет Блисс. – Зачем?

– Можешь спать.

– А, черт… Значит, что-то важное. Куда идем?

– На крышу.

Шорох простыней и одежды, шлепанье ног по полу – девушки встают. Интересно, кому из них выпала бессонная ночь, думает Эддисон. В Саду, когда такое случалось, девушки искали утешения друг у дружки.

Фоном идут другие звуки: сонное сопение – одно мягкое, тихое, другое способно заглушить бензопилу, а еще мелодичный звон. Дверь закрывается, и в трубке слышится еще один стон – это Блисс.

– Господи, ну и тяжелая ж коробка… Какого дьявола, Эддисон?

– Ты меня поражаешь, – сухо говорит он. – Такое красноречие с утра…

– Да пошел ты…

Эддисон усмехается. Вик лишь качает головой.

– Возьми телефон, – слышится голос Инары. – А я возьму коробку.

Глухой стук, связь обрывается.

Эддисон снова нажимает кнопку вызова.

– Заткнись, – отвечает Блисс. – Координация по утрам ни к черту.

Бранится она постоянно, и ее сквернословие звучит подтверждением стабильности и устойчивости мира. Это как рассчитывать на прилив.

– Ну вот, мы на крыше, и здесь охренительно холодно. Что происходит?

– Ты на громкой связи?

– Да.

– Инара?

– Здесь, – говорит она, похоже, подавляя зевоту.

– У нас для вас новости.

– Хорошие или плохие?

– Думаю, просто новости. Как быть, решайте сами. – Эддисон вздыхает. Ну почему это приходится делать ему, а не Вику? – Десмонда нашли мертвым сегодня утром в его камере.

Долгая пауза, на линии только щелчки. Слышно, как свистит ветер, как где-то далеко сигналят машины.

– Покончил с собой, – говорит наконец Инара.

Блисс фыркает прямо в телефон.

– А может, кто-то пришил отморозка?

– Нет, он сам. Сам, да?

– Сам, – подтверждает Эддисон, и Блисс бормочет под нос проклятие. – Коробка для тебя, если захочешь что-то разбить. Попросил друга закинуть.

– Если захочется… Эддисон… – Но он уже слышит негромкий смех и понимает, что Инара открыла коробку.

Брэндон знает – поскольку к ним имеет отношение его кузина, – что коробка набита отвратительными, безобразнейшими дешевыми чашками, раскрашенными настолько дико, что остается только удивляться, как кто-то вообще покупает такое, пусть даже и за четвертак.

Кузина покупает их оптом и использует в терапевтических целях в женском приюте, которым сама же и управляет. Польза от них в том, что, разбивая такое уродство, испытываешь истинное удовольствие и облегчение.

– Если понадобится больше, дай знать. Могу связать.

Треск разбитой керамики… Вик вздрагивает.

– Это Блисс, – сообщает Инара. – Как он это сделал?

В этом-то вся штука: разговор с Инарой как хождение по кругу. Даже когда у нее нет такой цели, даже когда все делается не нарочно, она имеет обыкновение ходить вокруг да около того или иного предмета, пока не найдет для подхода наиболее подходящий угол. Нужно лишь подождать.

– Пытался повеситься, – отвечает Вик, – а в результате задушил сам себя.

– Мудак, – ворчит Блисс, – даже это не смог сделать как следует.

– Инара…

– Всё в порядке, Вик, – мягко говорит Инара, и, как ни странно, Эддисон ей верит. – Садовник на суде может попытаться взять наглостью и дерзостью в расчете на недостатки системы и собственное чувство превосходства. У Десмонда такой уверенности никогда не было.

Вик ведет машину одной рукой, а второй трогает карман, где лежит предсмертная записка Десмонда. Эддисон качает головой.

– Садовник? Ему сказали?

– Мы только что из тюремного лазарета.

– И ты сам ему это выложил?

– Нет. Вик, как отец.

Реакция на данное заявление разная: резкая, с одной стороны, понимающая – с другой.

– Звонили из офиса прокурора, – говорит Инара. – Спрашивали насчет содержания писем. Они считают, что его состояние дестабилизировалось после смерти Амико.

– Ты говорила, что их связывала музыка.

– Узнал, что я передала письма, не читая… да еще этот запрет на контакты… в общем, удивляться не приходится, да?

– Тем не менее удар сильный, – говорит ей Вик.

– Верно. Но… но все оказалось не так плохо, как я думала.

– Не так плохо, что умер он?

– Думала, вы звоните, чтобы сообщить о смерти еще одной из наших девушек.

Черт. О такой возможности Эддисон определенно не подумал. Вик, судя по болезненному выражению лица, – тоже.

Ну и утречко выдалось…

На другом конце линии вдребезги разбивается еще одна чашка.

– Да, похоже, твой контакт скоро понадобится.

– Инара… Если вы расстроились, если опечалены его смертью, в этом нет ничего плохого.

– Я не знаю, Вик. Не знаю, что делать. – Она невесело смеется. – Наверное, я не хочу, чтобы он претендовал на мое время или внимание. Он этого не стоит. Но ведь так нельзя, да? Так несправедливо.

– Что? – спрашивает Брэндон, не успев как следует подумать.

Инара фыркает, и в этом звуке эхо больничного коридора, расхаживающего беспокойно отца и испуганной девочки.

– Мы берем сегодня отгул. Может быть, снова выберемся на тот пляж.

– Помогло?

– Там можно бегать и бегать, не боясь, что налетишь на стеклянную стену.

Значит, помогло.

– Постарайтесь никому больше пока не рассказывать. Они хотят проконтролировать, как это попадет в новости.

– Спасибо, что рассказали. И за эти долбаные чашки тоже спасибо.

Слышно, как грохается еще одна.

Эддисон не выдерживает и прыскает в руку.

– Я дам тебе имя моего контакта; она скажет, где берет их сама.

– Нет, Блисс, нет, только не с крыши!.. – Связь обрывается.

Но Вик уже чуточку улыбается, лицо смягчается, жуткая мрачность рассеивается.

– С ними ведь все будет в порядке, да?

– Думаю, Инара помучается пару-тройку деньков, попереживает, но в целом, да, они справятся. Думаю, ей даже станет легче – такая ноша с плеч…

Звонок сотового, оба вздрагивают. Эддисон ощущает вибрацию у ремня и достает телефон. Сердце сжимается – на экране высвечивается имя Прии.

– Прия? Ты в порядке?

– Петунии на крыльце. – Голос резкий, почти надрывный, и тонкий, хрупкий. – Мама позабыла что-то дома и вернулась, не выехав даже из города, а они уже были там. И камеры ни черта никого не увидели.

Пятничная запись на протяжении получаса показывает помехи, статические разряды вместо доставки петуний. На этот раз картинка не застывает как прежде, цифры на таймере продолжают бег, да только сама картинка – непрерывный снежок. Но так продолжается лишь полчаса, потом запись возобновляется в обычном режиме. Арчер предполагает, что причиной временных помех является генератор электромагнитного импульса ближнего радиуса действия. Найти такой генератор нетрудно, а изготовить в домашних условиях еще легче.

Такие вот достижения техники.

Пока Арчер возится с камерами, Стерлинг спорит по телефону с начальником отдела, пытаясь получить разрешение на поиски Лэндона в тех кварталах, которые Эддисон счел наиболее вероятными. Разговор складывается не слишком удачно, и сразу после него Стерлинг звонит Финни. Снять ограничения, наложенные начальником отдела, тот не может, и в его раскатистом голосе слышатся отзвуки тех же, что и у Стерлинг, чувств. Насчет камеры Арчер оптимизма не испытывает.

– Будем надеяться, экран защитит ее от еще одного импульса, – говорит он, прикручивая крышку.

– Будем надеяться? – Мама еще не переоделась, и ее голос не обещает ничего хорошего. – Это же обычная камера для системы домашней безопасности; неразрушимой ей быть не положено. – Она хмурится, сердито поглядывает на камеру и бормочет что-то под нос.

В воскресенье мы ездили в Денвер – предположительно за покупками, а на самом деле, чтобы отдохнуть от Хантингтона. Мама показывала здания, где работает, но войти не предлагала. После Бостона она решительно разделила работу и дом, и даже если б я захотела познакомиться с ее коллегами, тратить время на это не стала бы.

Первые два года компания посылала ее наводить порядок в отделах кадров оказавшихся в тяжелом положении филиалов. Мамина задача состояла в возвращении ситуации к тому состоянию, в котором эта ситуация и должна быть. Сразу же после переезда в Сан-Диего ей предложили место директора по кадрам в парижском отделении. Нынешний директор собирался уйти в отставку в ближайшие годы, но женщину, которую он готовил себе на смену, сманила немецкая промышленная фирма. Теперь руководство не только бросало маму то сюда, то туда тушить пожары в разных офисах здесь, в Штатах, но и готовило ее к работе на европейских площадках, где требовались иные подходы.

Наверное, именно это и сблизило меня с Эми, потому что в других местах я старалась избежать дружеских отношений. Узнав, что мне предстоит жить в Париже, она пришла в восторг – Франция была ее мечтой. И если другие в классе довольствовались минимумом, которого хватало для окончания школы, то мы с Эми сводили учительницу с ума, требуя большего и большего.

Едим в более приятном, чем обычно, заведении – а почему бы и нет? – и все время пока мы там, злость внутри меня расползается, растекается, грызет, жадно требуя больше и больше, чем лежит на тарелке, потому что петунии не выходят из головы.

Все, знавшие Кирстен Ноулз, говорили о ее смехе. Смеялась она всегда, ее смех заполнял всю комнату, и ты сам присоединялся к нему, не успев еще обернуться и посмотреть, что там такого забавного. Кирстен Ноулз была созданием радости. Была до того дня, когда ее тетя – и самая лучшая подруга – погибла под колесами автомобиля, которым управлял пьяный водитель.

Кирстен умолкла.

А сразу после похорон смерть настигла и ее саму. Все отправились на поминальный прием, а она сказала отцу, что хочет немного задержаться, побыть наедине с тетей, проститься с ней. Когда отец, обеспокоенный долгим отсутствием дочери, вернулся в церковь, Кирстен лежала на полу, рядом с гробом тети, обложенная букетиками петуний.

Страшная картина. Я видела эту фотографию в онлайне, как видела и другую, которая не должна была ни попасть в материалы дела, ни вообще стать достоянием мира: допущенный наконец к дочери и упавший на колени отец, опирающийся одной рукой о гроб сестры и протянувший другую к цветам в волосах дочери.

Есть и фотография матери Эми, которая со слезами на глазах вырывает цветы амаранта в саду на крыше их веранды. Сильные, эмоциональные экспрессивные фотографии, шанс сделать которые выпадает один на миллион. Как та, на которой я тянусь к сестре, лежащей на носилках парамедиков.

Эти снимки присутствуют повсюду, потому что наша культура очарована преступлением, потому что мы считаем частную боль семьи достоянием публики.

Дело Кирстен стало первым, которое расследовало ФБР. Один из фэбээровцев – я читала об этом в какой-то статье – дружил с братом Мэнди Перкинс и в разговоре со своим боссом упомянул о сходстве преступлений. Мэнди Перкинс была жертвой номер пять – за пять лет и пять смертей до Кирстен, – той самой, которой нравилось устраивать в саду волшебные деревни.

Мерседес еще только оканчивала колледж и еще даже не поступила в академию, когда убили Кирстен, но есть фотография, на которой запечатлены Вик и Эддисон, беседующие возле церкви с женщиной-полицейским в форме. Вик выглядит спокойным, компетентным, полностью контролирующим все вокруг. У Эддисона вид человека крайне раздраженного.

Возвращаемся домой. На дверной ручке нас ждет стянутый проволокой венок из клевера; сверху, с того места, где должна находиться камера, свисают проводки.

Несколько минут мы с мамой стоим молча, глядя то на венок, то на проводки. Клевер – цветок Рейчел Ортиз, убитой на Ярмарке Ренессанса. Имя Клевер носила ее персонаж, глупая пастушка, повсюду танцевавшая и носившая с собой корзинку с розовыми и белыми цветами, которые раздавала детям. Лиф ее платья украшала оловянная булавка со словами «тюремная наживка», обозначавшая, что она – несовершеннолетняя и, следовательно, ее нельзя обижать.

Рейчел нашли в крохотной деревянной часовне, где проводились венчания, изнасилованную, с лежащим рядом платьем с булавкой.

Мама предлагает позвонить Финни и Эддисону, так что я сердито поднимаюсь наверх и переодеваюсь в пижаму. Арчер будет через несколько минут – он местный; Стерлинг и Финни приедут из Денвера попозже и привезут новую камеру. Арчера мы видели на дорожке сегодня утром, перед тем как он уехал в Денвер. Возможно, организовав патрулирование, Финни и Вик почувствуют себя лучше, но для моего душевного равновесия этого точно недостаточно.

Вниз я не спускаюсь. Дать им мне нечего. Финни, войдя, окликает меня, но я не отвечаю, а немного погодя слышу негромкий голос мамы. Он, конечно, надеется увидеть меня собственными глазами, убедиться, что я в порядке, и сообщить об этом Тройке из Куантико.

Вместо этого я иду в гардеробную, нахожу наверху коробку из-под обуви, где когда-то, когда я участвовала в конкурсах, лежали мои фотоленты, и стаскиваю ее вниз. Ленты я давно переложила в другую, стоящую неподалеку коробку. Сказать по правде, их здесь я храню так давно, что маме и в голову не приходит проверить ее на спрятанный запас «Ореос». Руки дрожат, целлофан шуршит и рвется. Первую печеньку роняю дважды, а потом сжимаю двумя пальцами так, что с нее сыплются темные крошки.

Вкус, как у золы, но я проглатываю ее и тут же сую в рот следующую, быстренько пережевываю и тоже глотаю.

Не надо мне было знакомиться с другими делами. Я говорила себе, что так нужно, что мой долг перед Эми – хранить их имена в своем сердце, и вот теперь я вижу их так ясно, поскольку знаю, что говорили о них друзья и родственники, поскольку у меня такое чувство, словно и я знала их.

Потому что теперь, закрывая глаза, я вижу не только Чави, лежащую в окружении желтых хризантем, лепестки которых окаймлены кровью. Я вижу Эми, руки которой, сложенные на плоской, как у всех балерин, груди, держат букетик амаранта. Вижу Дарлу Джин Кармайкл, его первую девушку, разрезанное горло которой усыпано белыми и желтыми жонкилиями. Вижу Ли Кларк, изнасилованную так жестоко, что она, возможно, не выжила бы, даже если б ей не перерезали горло. Вижу Натали Рут, голова которой, как на подушке, покоилась на толстых голубых, пурпурных и белых стеблях гиацинта…

«Ореос» укладываются поверх и без того плотного обеда, но остановиться невозможно, потому что я вижу окоченевшее лицо папы, когда он встретил нас в больнице, его застывшие в шоке глаза. Я до сих пор слышу плач Фрэнка, пытавшегося оторвать меня от Чави, все еще чувствую холодную и липкую кровь на руках, щеке, груди, кровь, пропитавшую всю мою одежду так, как она не пропитала одежду Чави, потому что моя сестра лежала на церковном полу голая. Перед моими глазами фотография Инары с искаженным яростью лицом, когда она пыталась защитить ребенка от еще одного бессмысленного нападения.

Желудок тяжело и протестующе ворочается, но, закончив первый пакет, я принимаюсь за второй и проталкиваю внутрь чертовы печенюшки вопреки поднимающейся тошноте.

Все это совершенно бессмысленно, и я не могу понять и объяснить, почему они это выбрали – моя Тройка из Куантико, Финнеган, агенты Арчер и Стерлинг. Как они могут заниматься этим день изо дня, встречаться с этим лицом к лицу. Неважно, что это случается с незнакомыми людьми. Кирстен Ноулз, Джули Маккарти, Мэнди Перкинс – никого из них я не знала, – но вижу теперь: под петуниями, фрезией и георгинами, вижу в крови, на церковном полу и…

– Прия! Нет, милая, нет…

Я прижимаю к себе пакет с печеньем, прежде чем мама успевает его отобрать. Она хватает коробку из-под обуви, видит в ней еще два пакета и выскакивает за дверь – вышвырнуть все на лестницу. Потом опускается рядом со мной на колени, берет меня за руки и накрывает вскрытый пакет, чтобы я уже ничего не могла достать.

– Прия, хватит… не надо…

Она плачет.

Моя мама плачет.

Но она же сильная, она всегда в порядке, даже когда не в порядке (и особенно когда не в порядке), так как же она может плакать? Это открытие шокирует меня до такой степени, что я опускаю пакет, и она, воспользовавшись этим, тут же выбрасывает его, не обращая внимания на рассыпавшиеся по серому ковру крошки. Ее пальцы сжимают мое запястье будто тисками.

Горит горло. Я больше не засовываю в рот «Ореос» и чувствую, как поднимается тошнота.

– Идем, милая.

Мама поднимает меня на ноги – сил у меня всегда больше, чем может показаться, – и мы ковыляем через холл к ее ванной, потому что в свою я заглянуть не могу, боюсь увидеть там разбросанные вещи Чави. Мамина ванная чистая и аккуратная, все сложено, все на своем месте: в контейнерах, в чашечках или за зеркалом. Пока она роется в шкафчике, я опускаюсь на мягкий коврик между ванной и туалетом. Он бледный и отсвечивает золотом, как зажженная свеча.

По лбу и лицу стекают и падают капельки пота. Дрожь поднимается от пальцев по рукам и распространяется по всему телу.

– Два стакана, – говорит мама, опускаясь на пол рядом, и протягивает первую чашку с соленой водой. Вкус отвратительный, и я давлюсь чаще, чем глотаю, но когда все же выпиваю, она дает мне вторую. Меня выворачивает, рвет, и это всегда больно и противно, но лучше сделать это сейчас, чем потом, когда оно пойдет само собой.

И все равно плохо.

Мама стягивает на затылок мои волосы, завязывает их в растрепанный хвостик и убирает с влажного лба под свой махровый ободок разлохмаченные прядки. Чашка для маникюра стоит у нее на коленях, сложенное полотенце лежит в прохладной воде. Ничего такого со мной не случалось уже несколько месяцев, но дело-то знакомое. После одного, особенно сильного спазма меня рвет в туалет. В промежутках между спазмами мама меняет воду, отжимает полотенце и вытирает мое потное лицо. Даже когда судороги вроде бы прекратились, неприятное ощущение все равно остается, и я не тороплюсь выходить из ванной.

В груди больно, так что даже каждый вдох дается с трудом, во рту сильный кисловатый привкус, горло дерет, как наждачной бумагой, и я начинаю плакать, хотя от этого только хуже.

Мама сворачивается рядом, поглаживает мои волосы, горло; пальцы у нее прохладные и влажные от полотенца.

– Все обойдется, – шепчет она, прижимаясь губами к моим волосам. – Прорвемся.

– Я только хочу, чтобы все прекратилось, – хриплю я. – Но…

– Что?

– Мы сами сказали ему, где нас найти. Сказали, куда поедем, и сами пригласили его. Бросили вызов.

– Бросили вызов? Нет. Упросили, – твердо говорит мама. – Но если ты сомневаешься, мы остановимся. Прямо сейчас.

Когда мама предложила вернуться в Бирмингем, все выглядело так просто. Если убийца действительно следит за нами, если его появление в Сан-Диего не было совпадением, он почти наверняка обратит внимание на профиль в «Экономисте». Скажи ему, где будешь, и он тоже будет там, предположила мама. И для него это будет самый лучший шанс попасться.

Может быть, да только мы ни фига не можем его найти.

Кто же мог предвидеть, что денверское отделение ФБР получит начальника прямиком из ада. Мы должны были догадаться, что он обойдет камеры; небрежность и беспечность не помогли бы ему так долго оставаться на свободе. Каким блестящим казался нам обеим этот план, хотя и по разным причинам. Мама хочет найти ублюдка и убить. Я хочу передать его нашим агентам.

Хотела.

Теперь же я хочу… Не знаю. Плохо думается, когда боль стягивает живот, когда чувствуешь себя загнанным в угол. Нет, я знаю, что не одна, но логика – плохой помощник, когда тебя одолевает страх, когда сознаешь, что ФБР ставит подножку собственным агентам и что страдаем от этого мы.

– Мы не сдадимся, – бормочу я.

– Милая…

– Он будет убивать, пока его не остановят. Разве не так они всегда говорят? У тех, кому это сходит с рук, нет причин останавливаться.

– Прия…

– Своих дочерей потеряют другие матери.

– Другие сестры – своих сестер… – она вздыхает. – Знаешь, мне так и хочется отослать тебя куда-нибудь на каникулы. Или отправить в Париж подготовить наш дом.

– А он продолжит убивать.

– Если чтобы остановить его, нужно потерять тебя, то оно того не стоит.

Я смотрю, как мама встает и выходит. Знаю, далеко не пойдет. Может быть, в мою комнату – прибраться и подмести крошки, пока они не привлекли каких-нибудь насекомых… Недолго урчит пылесос, а потом мама возвращается с моей зубной щеткой.

Во рту погано, и я не уверена, что стоит лезть туда со щеткой, но послушно чищу зубы и сплевываю, а когда угроза нового приступа проходит, мама помогает мне умыться. Еще рано, особенно для нас, и мы ложимся на ее кровати, ставшей слишком большой после смерти папы. Она включает телевизор, пробегает по каналам и наконец останавливается на документальном фильме о природе. Ведущий – мужчина с глубоким, умиротворяющим голосом.

Мама говорит, что из всего лондонского ей недостает лишь Би-би-си.

Не знаю, засыпает ли кто-то из нас по-настоящему, – скорее, мы просто дремлем, эмоционально измотанные и отпевшие. В ответ на звонок будильника мама бросает его через комнату.

Будильник продолжает звонить.

Тычусь лицом в ее плечо.

– Из розетки не вытащишь.

– Знаю.

– Он не остановится, пока ты его не остановишь.

– Молчи.

Проходит еще минут пять, прежде чем каждый из нас чувствует, что готов предпринять попытку подняться, но и тогда все заканчивается тем, что мы стаскиваем одеяло вниз и заворачиваемся в него на диване. Мама держит телефон в руке, и я слышу, как она постукивает ногтем по экрану, набирая какое-то сообщение. Скорее всего, своему боссу.

Или, может быть, Эддисону.

Надо бы, наверное, сообщить ему о моем инциденте с печеньем, но желания нет. Не потому, что он огорчится – Эддисон понимает, – а потому, что новость его встревожит.

Вот дерьмо.

В конце концов желудок у мамы начинает урчать, так что волей-неволей ей приходится вылезти из нашего теплого гнездышка. Есть хочется, но при мысли о еде мне становится нехорошо. Она приносит тарелку с овсянкой и бананами – для себя – и вручает мне смузи. Хороший компромисс. То, что нужно моему организму, но не отяжелит его. К тому же еще и напиток. Не знаю, существенна ли разница между тем, что можно выпить, и тем, что нужно кусать и жевать, но у меня в голове она есть.

– Может, тебе станет легче, если сходишь к шахматистам?

Принадлежность к воинскому братству – не единственная причина того, что ветераны держатся вместе. Для тех, кто видит в других своих собственных демонов, это место безопасно. Там тебе разрешается быть не в порядке. Ты идешь к своим братьям (и сестрам), и они не только присмотрят за тобой, когда ты сам явно не в состоянии это сделать, – они никогда не скажут тебе быть кем-то другим, не самим собой, даже если в этот конкретный день ты – живая развалина.

– Может быть, – говорю я после паузы.

– Тогда прими душ и оденься. Я пойду с тобой.

Мама сталкивает меня с дивана.

Когда я снова, развозя по губе ярко-красный блеск, спускаюсь в холл, мама уже стоит у лестницы полностью одетая. Пока я запираю дверь, она проверяет, на месте и работает ли новая камера.

Учитывая, с какой легкостью он отключил и демонтировал камеру в прошлый раз, новая тоже не станет для него проблемой.

Но сейчас мы запираем двери, как бы убеждая себя, что укрепляем свою безопасность, поэтому я жду, когда мама закончит возиться, а потом первой иду по тротуару. В конце улицы она останавливается, оглядывается через плечо и качает головой.

Ступаем на травянистый островок – с приходом весны он заметно посвежел, – и половина ветеранов, увидев мою мать, неловко поднимается на ноги.

Хэппи и Корги выражают свое восхищение свистом.

Мама отвечает им обворожительной улыбкой.

Свистуны замирают, раскрыв рты, а Пирс громко смеется.

– Так вот где Синенькая научилась своим штучкам, – хрипит он, держась рукой за грудь.

Мама устраивается напротив дремлющего Ганни и бросает взгляд на меня.

– Синенькая?

– Кстати, нам действительно пора подкраситься. Мои корни вот-вот достигнут совершеннолетия.

Самое странное в этом мамином походе в павильон – точнее, одна из странностей, учитывая, что сейчас середина рабочего дня – то, что она терпеть не может шахматы. Не играет сама, не любит смотреть, как это делают другие, и даже слышать о них не может. Однажды даже отменила на неделю нашу подписку на кабельное телевидение, чтобы папа не смог заставить ее посмотреть документальный сериал о знаменитых играх и игроках. То, что она сидит сейчас за столом и с едва скрываемым изумлением наблюдает за ходом партий, объясняется не проснувшимся вдруг интересом к игре, а заботой обо мне.

Мама – не наседка, не надзирательница, но иногда человеку необходимо знать, что те, кого ты любишь, в порядке, что они рядом, и ты даже можешь протянуть руку и дотронуться до них.

Через некоторое время после того, как Ганни, проснувшись, представился маме, неподалеку от павильона останавливается полицейская машина с темно-синей полосой. Все без исключения ветераны выпрямляются, сидевшие спиной к автостоянке оборачиваются. Из машины выходят двое в пухлых черных жилетах поверх формы и с горчичным кантом на брюках.

Некоторые из ветеранов узнают их и расслабляются.

– Пирс, Хорхе, – говорит старший из двоих, полицейский с совершенно седыми волосами. – Вы как сегодня?

– В порядке, тепло да сухо, – отвечает Хорхе. – А вы, Лу? Вас-то каким ветром сюда занесло?

Лу достает из заднего кармана блокнот размером с ладонь.

– Слышали от кое-кого из соседей, что у вас тут Лэндон Бернсайд бывает.

Бернсайд?

Мама тычет меня кулаком в бедро.

Корги потирает нос.

– Ну да, верно, бывает у нас один Лэндон. Фамилии, правда, не знаем. Обычный такой парень. Вежливый, ничем не примечательный.

Напарник Лу показывает фотографию, и на ней, да, Лэндон, хотя иного никто и не ждал.

Корги кивает. Некоторые из стоящих рядом его поддерживают.

– Точно, он. Что натворил? – На меня Корги не смотрит, но другие, Йелп и Стивен, поглядывают.

– Прошлым вечером нашли мертвым дома.

В голове у меня вспыхивают белые огоньки, но яснее не становится, а мигание только слепит. Мама тычет меня пальцем в ребра. Я закашливаюсь. Из моргающих цветных пятен проступает, возвращаясь в фокус, мир.

– Как его убили? – спокойно спрашивает мама. – Можете сказать?

Полицейские обмениваются взглядами и пожимают плечами.

– Пока не ясно. Нашли его не сразу, он уже пролежал какое-то время мертвым. Судмедэксперт пытается выяснить, что с ним сделали.

– Что с ним сделали, – повторяет мама. – То есть вы подозреваете преступление.

– Да, мэм.

Она постукивает меня пальцем по запястью и, когда я поворачиваюсь, кивает в сторону парковки.

– Я расскажу им, а ты пока позвони.

– Мэм? У вас есть информация по мистеру Бернсайду?

– Могу лишь сказать, что ФБР разыскивает его в связи с проводящимся ими расследованием. – Голос у нее сильный, ровный и уверенный, как на работе.

Встаю из-за стола и, стараясь оставаться в поле зрения полицейских, отхожу на несколько шагов в сторону. Руки дрожат, и телефон дважды едва не выскальзывает из пальцев, пока я не беру его удобнее.

Минутой позже из трубки слышится грубоватый голос Эддисона.

– Привет. Проверяешь?

– Фамилия Лэндона – Бернсайд.

– Фамилия? Отлично. То есть… черт, Прия, как ты узнала его фамилию?

Я давлюсь смехом.

– Его убили. Нашли мертвым вчера вечером.

– Кто? Местные копы?

– А кто ж еще?

– Передай, пожалуйста, им трубку.

Полицейские смотрят на меня, хотя Лу при этом внимательно слушает маму. Я подхожу к ним и протягиваю трубку.

– Это специальный агент Брэндон Эддисон. Хочет поговорить с вами.

Напарник Лу настороженно смотрит на меня, потом бережно, словно боится, что я рассыплюсь от его прикосновения, берет телефон и отходит на несколько шагов. Наверное, он представляется, но этого я не слышу. Сесть не успеваю – мама протягивает мне свой телефон.

– Позвони агенту Финнегану. На всякий случай.

Я киваю, снова удаляюсь от столов и набираю номер, который дал нам агент Финнеган. Отхожу. Обычно я связываюсь с ним по электронной почте, хотя в последнее время о каждой новой доставке цветов сообщаю эсэмэской. В ожидании ответа считаю гудки.

– Агент Финнеган, – резко, почти отрывисто бросает он.

– Сэр, это Прия Шравасти. Человек, преследовавший меня, Лэндон, найден мертвым вчера вечером у себя дома.

Он роняет себе под нос с полдюжины китайских ругательств.

– Вопрос покажется вам грубым, но, поймите, я обязан задать его и…

– Полиция не знает, когда он был убит, поэтому я не могу сказать, где мы тогда находились.

– Вы проинформировали Хановериана?

– Один из местных копов разговаривает сейчас по телефону с Эддисоном.

– Хорошо. Я получу у него контактную информацию, и мы попросим разрешить нам допуск к телу и на место преступления. Вам ничто не угрожает?

– Мы с мамой в шахматном павильоне. – Последнее заявление не совсем верно, поскольку не является в полной мере ответом на вопрос. Но ничего другого я предложить ему не могу.

– Как только полицейские отпустят вас, возвращайтесь домой и оставайтесь там. Если не уверены в своей безопасности, поезжайте в Денвер и остановитесь в отеле, только сообщите мне, в каком именно.

– Есть, сэр.

– Прия?

– Да, сэр?

– Мы вам поможем. – Голос твердый, но теплеет, и в других обстоятельствах, я бы, наверное, прониклась к нему доверием и даже позволила бы себя убедить.

Вот только руки у него связаны.

Возвращаю телефон маме и сажусь. В животе тяжестью давит смузи, и теперь мне приходится то и дело сглатывать, чтобы не вырвало.

– Значит, этот человек преследовал вас? – спрашивает полицейский постарше.

– Может быть. – Я едва ворочаю языком. – Он определенно уделял мне чуть больше внимания, чем принято. – Смотрю на маму – та кивает. В любом случае, так или иначе, они об этом узнают. – Я получаю цветы, что соответствует аналогичной картине в серии не раскрытых до сих пор убийств. Учитывая внимание ко мне Лэндона, фэбээровцы предположили, что он может иметь к этому какое-то отношение. Они хотели поговорить с ним, но он перестал приходить в шахматный клуб, а найти его бумажный след у них не получилось.

– Удостоверения личности у него не было; имя и фамилию нам сказал домовладелец.

Его напарник возвращается к столу и протягивает мне мой телефон.

– Везет вам, мисс Прия.

– Извините?

– Я как раз служил в Бостоне, когда погибла ваша сестра. – Акцент у полицейского тягучий, техасский. Неудивительно, что смотрел так пристально – наверняка узнал. – Мы с женой переехали сюда из-за болезни ее отца, но вашу семью мне не забыть. Такая трагедия… Скажу вот что. Вы такая же милая девушка, какой была она.

Я таращусь на него и не могу ничего с собой поделать. Будто окаменела. Мама встает, подходит и становится между нами.

– Если вы считаете возможным разговаривать с моей дочерью в таком духе, то больше вы с ней говорить не будете, – ледяным голосом произносит она. – С нами пообщается ваш напарник, а вы проваливайте к чертям.

Пока полицейский сбивчиво бормочет извинения, Корги наклоняется и стучит меня по колену.

– Учись у своей мамы, Синенькая, – шепчет он. – Вместе вы вполне можете привить миру хорошие манеры.

Я пожимаю ему руку, потому что не могу даже улыбнуться.

– Позвони капитану, – говорит напарнику Лу и, проводив его взглядом, поворачивается к нам: – Примите мои извинения. А с ним я поговорю.

– Напомните мне его имя. – Тон у мамы скорее командирский, чем просительный.

– Майкл Клэр. А я – Лу Хэмилтон. Прошу извинить; знаю, время у вас нелегкое, но в свете новой информации вынужден задать несколько вопросов. Обещаю, что буду только спрашивать. – Он кивает в сторону «Крогера» и обращается к внимательно наблюдающим за происходящим ветеранам. – Полагаю, джентльмены, под крышей вам будет удобнее. Клэр тоже задаст вам несколько вопросов, имеющих отношение к мистеру Бернсайду. Если вы не возражаете.

– Мы подождем его, – кивает Ганни. – Будьте осторожнее, мисс Прия.

В кафе Лу усаживает нас за столик и идет за напитками. Неподалеку, через два столика от нас, читает книгу Джошуа. Бариста за прилавком приветствует полицейского как хорошего знакомого.

Я не помню Майкла Клэра. Сказать по правде, не помню никого из людей в форме, которых встретила в тот вечер, когда убили Чави, или пару дней спустя. Первыми из посторонних, кто запомнился, была Тройка из Куантико. И вот теперь, пятью годами позже, Майкл Клэр вспоминает меня. Хотя я никогда и не думала всерьез, что за доставками цветов стоит Лэндон, в самом факте подтверждения этого есть что-то ужасное.

Если цветы приносил не он, то кто?

– Итак, Финни, ты копаешь уже целую неделю, так расскажи что-нибудь хорошее.

Беспомощный смех звучит не очень-то обнадеживающе.

– Я бы с удовольствием, но, к сожалению, мы потеряли единственного подозреваемого.

– Теперь, когда мы знаем о нем больше, похоже ли, что он причастен к предыдущим убийствам? – спрашивает, вытянувшись в кресле на колесиках, Вик. Опершись локтем о пластиковый подлокотник, он вонзил два пальца другой руки в висок и, похоже, отражает приступ головной боли.

Ручка Рамирес выстукивает на столе милю в минуту, но это не помогает.

Вот почему Эддисон предпочитает расхаживать за спиной Вика.

– Лэндон Бернсайд жил в тени. Ни удостоверения личности государственного образца, ни автомобиля, ни кредитной карточки, ни банковского счета, ни недвижимости. Выполнял разовые работы за наличные, снимал за наличные квартиру у друга.

– Но?..

– Друг на самом деле оказался родственником, и имя нашего парня на самом деле Лэндон Купер. Отсидел два с половиной года из семи за изнасилование несовершеннолетней и другие преступления. После освобождения из тюрьмы ему полагалось зарегистрироваться, но вместо этого он уехал из штата и обосновался в Колорадо. Результаты по анализу ДНК пришли сегодня утром и подтвердили его личность.

– Есть шанс, что он побывал в Сан-Диего два года назад?

– Нет, тогда был еще за решеткой. Вышел четырнадцать месяцев назад. Сидел однажды, но под судом был еще дважды, и несколько дел просто не дошли до суда. Любит девочек-подростков больше, чем девочки любят его. Когда убили Эми Браудер, отбывал срок в мичиганской тюрьме.

– А если его убили, чтобы защитить Прию?

Рамирес и Вик одновременно поворачиваются и смотрят на Эддисона. Умолкает даже говоривший по телефону Финни.

Брэндон пожимает плечами.

– Спрашиваю серьезно. Что, если ублюдок убил Лэндона, потому что тот досаждал Прие?

Мерседес по-прежнему смотрит на него молча, и вид у нее нездоровый, но Вику такая мысль определенно приходила в голову.

– Излагай, – предлагает он.

– Цветы можно было бы считать издевкой, если б их получал кто-то другой. Другой член семьи, другая жертва. Но их получает Прия. Цветы имеют отношение к ней, а не к убийствам. Если считать их подарками…

– Он ухаживал за ней, а когда она уехала, убил Эми, потому что она была самым близким другом Прии, – говорит Рамирес.

– Что бы ни мотивировало его, это не секс. Из всех жертв изнасилована только половина, и даже в этих случаях важнее не секс, а наказание. Он видит в них что-то еще, и что бы это ни было, Прия, на его взгляд, лучше. Она нужна ему для чего-то, для чего другие не годились. Она значит для него так много, что он ищет ее не один, а целых два раза. И находит.

– Итак, он снова начинает ухаживать за ней, – подхватывает Рамирес, как бывало в тысячах других обсуждений, когда от шуточек отказываются в интересах дела, когда они все заодно и ведут одну игру. – Цветы, карточки… Но есть еще Лэндон. Если убийца наблюдает за Прией, то знает, что Лэндон досаждает ей.

– Как? – спрашивает Финни. – Откуда?

– Он тоже наблюдает. Знает, когда Шравасти нет дома. Знает, когда доставить цветы или заказать их. У Дешани дневной график был более или менее постоянный, а у Прии изменения зависят от настроения. И мы знаем психологию такого рода подарков: он захочет увидеть реакцию на них.

– Он видит Лэндона, потому что уже следит за Прией.

– И вот тут-то Лэндон и переступает ту черту, которую провел этот парень. Тот считает Прию своей, а Лэндон посягает на чужое.

– Результаты официального вскрытия будут готовы только через несколько дней, – добавляет Финни, и его голос выливается из громкоговорителя с шумом и треском, – но хантингтонский медэксперт готов поделиться своими соображениями. К тому моменту, когда его нашли, Лэндон был мертв примерно три недели, то есть со времени визита Эддисона. Отопления в квартире нет, и разложение замедлилось из-за холода, но потом запах все же стал распространяться по дому, и родственник отправился посмотреть, в чем дело. Сначала Лэндону нанесли несколько ударов, лишив возможности сопротивляться, потом чем-то связали. Возможно, веревкой. Связанного кастрировали.

Эддисон знает об этом от местного лейтенанта полиции, но все равно поеживается.

– Аккуратностью убийца не отличался, – продолжает Финни. – Хотел сделать побольнее. После кастрации еще долго бил, а уже в конце добрался до горла. Там всё в крови. Видно, что убийца был сильно зол.

– Нож во всех случаях один и тот же?

– Установить невозможно. Слепки сделают, но толку от них мало, потому что процесс разложения зашел слишком далеко. Достаточно уверенно можно лишь говорить, что раны очень сходные.

– И никаких улик. После себя убийца ничего не оставил.

– Ничего, только Лэндона. Даже веревку унес.

– Почему же он не попытался проникнуть в дом Прии? – спрашивает Рамирес. – Справиться с камерами, как мы убедились, ему ничего не стоит, но свидетельств того, что он пытался это сделать, даже когда Прия была дома одна, нет. Почему?

Эддисон трет лицо, ворчит и указывает подбородком на стопку ярких папок по делу.

– Ответ где-то здесь. Что-то такое, что мы просмотрели. Что-то, что он видит, а мы – нет.

– Финни? – подает голос Вик. – У тебя глаз незамыленный. Глядя на эти дела, что-нибудь бросается в глаза?

В громкоговорителе щелкают кнопки и шуршит бумага. Финни просматривает копии отчетов и собственные пометки.

– Может быть.

Троица ждет продолжения, но тот не спешит с ответом.

Когда молчание уже невыносимо, Рамирес бросает в громкоговоритель ручку.

– Ну что?

– На основании чего он решает, насиловать или нет?

– Этого мы не знаем, – машинально отвечает Эддисон.

– Посмотрите на Ли Кларк, – говорит Вик. К папке никто не тянется – все фотографии из нее агенты видели не раз и не два. – Нападение на нее было самым жестоким. Даже если б она каким-то чудом выжила, то только от изнасилования не оправилась бы до конца жизни. Что такого особенного было в ней, из-за чего он потерял контроль?

– Родители в своих показаниях говорили не всё, кое о чем умалчивали и не хотели отзываться о дочери плохо. Но большинство соседей упоминали, что Ли была настоящей ото́рвой. Секс, сигареты, наркотики… Может быть, избыточная жестокость была наказанием?

– С Сорайдой Бурре обошлись мягче; горло ей перерезали, когда она была без сознания, но не от удара по голове, а от частичной асфиксии. – Вик барабанит пальцами по столу. – Согласно всем имеющимся показаниям, она была хорошей девочкой – семья прежде всего, никаких свиданий, все время проводила дома.

– Но Натали Рот девственницей не была, – напоминает Эддисон, – однако ж ее он не насиловал.

– Рейчел Ортиз, – добавляет Рамирес. – Ее изнасиловали, но медэксперт утверждает, что она почти наверняка была девственницей до нападения.

– Но факты остаются фактами; в каждом случае решение основывается на его восприятии девушек.

– Начинаю понимать, почему ваше начальство никак не хочет разделять вас, – сухо замечает Финни. – Но давайте подумаем: если он, чтобы сложить мнение о девочках, наблюдал за ними, то видел Прию пять лет назад. Сестры были невероятно близки, а значит, присматриваясь и оценивая Чави, он много раз видел и Прию.

– И влюбился в нее.

– А мы не передергиваем? Тем более что сами же говорим, что дело здесь не в сексе.

Рамирес качает головой.

– Я говорила о любви, а не о вожделении. Подобно куртуазной любви, ей полагается быть непорочной, чистой. Подумайте сами, Прия не ходит на свидания, не водится с мальчиками. Она занята уроками, играет в шахматы с ветеранами, по вечерам остается дома с матерью… Если он ценит чистоту, то лучше Прии ему не найти.

– Тогда почему он не напал на нее после того, как там побывал я? – спрашивает Эддисон, и боль сжимает его грудь.

– Ты не остался на ночь.

– Не остался, но мы несколько часов, до возвращения Дешани, провели в доме одни. А на следующее утро вместе пошли в павильон.

Некоторое время все молчат, потом Финни откашливается.

– Ты оберегал ее. Расспрашивая о Лэндоне, оберегал Прию. Возможно, он рассматривал тебя как своего союзника.

Рамирес бросает взгляд на коллегу, и уголок ее рта слегка подпрыгивает.

– И всякий, кто видел вас вместе, не мог представить вас иначе как родственниками.

Эддисон не отвечает, но показывает ей кукиш, хотя она и права.

– Так что дальше? Что случится в следующий раз? – спрашивает Финни. – Думаете, он подойдет еще ближе? Нападет на нее?

– Она уезжает через месяц.

– Подруга Чави, Джозефина… – Рамирес пролистывает желтую папку. – Говорит, что на весеннем фестивале, за пару недель до убийства, видела какого-то незнакомого мужчину. Ничего страшного, жуткого, просто был внимателен к девушкам, особенно к Чави и Прие.

– К обеим?

– По словам Джозефины, он говорил, что у него есть сестра. И еще ему понравилось, что девочки так близки. – Родригес закрывает папку и снова выстукивает пальцами ритм, знакомый только ей самой. – Чави и Джозефина близко общались только с матерями и Прией. Дешани говорила, что ее муж взвился бы от ярости, если б узнал об этом, но девочки были лучшими подругами с тех пор, как Шравасти приехали в Бостон, так что никто ничего не подозревал.

– Следовательно, в его глазах Чави была хорошей подругой и отличной сестрой.

– Джозефина… – Пощелкав клавишами, Финни издает негромкий триумфальный вопль. – Она сейчас в Нью-Йорке. Изучает право в Колумбийском.

– Могу съездить, – предлагает Эддисон. – Прихвачу сделанные Прией фотографии, покажу ей; может, увидит знакомое лицо. Конечно, прошло пять лет, но мало ли что, вдруг звоночек звякнет…

– И привези еще кружек от своей подруги, – вставляет Вик. – Инара говорит, что у нее почти все кончились.

– Все кончились? За полторы недели? В ящике было три дюжины!

Рамирес падает лбом на стол и разражается негромким истеричным смехом.

– Днем звонила Прия, – говорит Финни, когда все более или менее успокаиваются. – На крыльце, когда вернулась домой после прогулки, лежали желтые хризантемы. Ходила смотреть мозаичные окна с одним из ветеранов и его внучкой. Первые цветы более чем за неделю.

Желтые хризантемы в темных волосах Чави, словно солнечный всплеск.

– А Прия… – Эддисон умолкает, не зная, как сформулировать вопрос к Финни в присутствии Вика и Родригес.

– Она попросила у меня номер телефона Уорд – сказала, что ее мать хотела с ней поговорить. Кстати…

– Молчи, – жалобно просит Вик.

– Уорд отклонила просьбу выделить охрану дома Шравасти, а потом еще отчитала мне за нецелевое расходование ресурсов Бюро – мол, этим делом занимается местная полиция, и к нам оно не имеет никакого отношения.

– Как это не имеет? – вспыхивает Эддисон.

Вик устало вздыхает.

– Ясно. По ее логике, наш убийца не убивает мужчин – так сказано в его профиле, – и сталкером тоже быть не может, потому что склонности к насилию за ним не замечено. Чистое совпадение.

– Примерно так, и босс ее поддерживает. Хантингтонская полиция ведет себя на удивление вежливо и не предъявляет никаких претензий из-за того, что мы не поставили их в известность о проводимом нами расследовании. Полагаю, за это нужно благодарить Дешани. После того как она отчехвостила их капитана за неподобающее поведение Клэра, они согласились держать меня в курсе их дела.

– На Стерлинг и Арчера Уорд пока еще не давит?

– Сейчас ее главная мишень – я, и хорошо, если б так продолжалось и дальше, но скажу честно, Вик, если она прижмет меня к стене, я, конечно, сделаю все возможное, но…

– Понял. Завтра встречаюсь с одним из помощников директора. Теплых чувств к Уорд он не питает, но и вмешиваться в дела других агентов не любит. Как сложится разговор, не знаю.

– Обе Шравасти дали показания относительно своих передвижений в те дни, когда ориентировочно был убит Лэндон, – сообщает через минуту Финни. – Никаких временных дыр, которые позволили бы местным предъявить им обвинения, не обнаружено. Это уже кое-что.

– Вот как? – Мягкий голос Вика не выдает какого-то особенного чувства. – А по-моему, мы игнорировали тот факт, что Дешани стопроцентно способна убить человека, угрожающего ее дочери.

– Она действовала бы тщательнее, – говорят в унисон Эддисон и Рамирес.

– Ужасная женщина, – вздыхает Финни. – Дайте мне знать, если вытащите что-то из Джозефины.

Разговор заканчивает Рамирес; протянув руку, она выключает громкоговоритель.

– Прия и Дешани очень осторожны, – шепчет агент. – Умны, наблюдательны, ничего не упускают. Если внутренний голос говорит, что что-то не так, они его послушают. Если они никого не заметили, как заметим мы?

Мужчины даже не пытаются ответить.

Никто из них не напоминает, что в списке для доставки осталось всего лишь четыре цветка.

После четвертого за утро громыхания мама переходит на проклятия, навсегда, казалось, оставленные в Лондоне и приправленные индийскими ругательствами. Бросив взгляд в окно, убеждаюсь в том, что грузовой контейнер снова бросили на середине подъездной дорожки, а не справа от нее, как нужно маме для беспрепятственного выезда из гаража. Мне даже становится жаль перевозчиков – маме пришлось снова пропускать рабочий день, чтобы расписаться за доставку, поскольку мою подпись не примут, так как я несовершеннолетняя. Один раз такое проходит, но четыре…

И вот, из-за ее плохого настроения, а еще из-за гиацинтов на ступеньках я надежно укрылась в своей комнате с одним из дневников Чави, чтобы не болтаться под ногами и никому не мешать.

Я не читаю дневники от начала и до конца – слишком уж их много, – но беру первые попавшие под руку и быстренько пробегаю глазами. Если в моих тетрадях полным-полно фотографий, выполняющих роль своеобразных закладок, то у нее повсюду рисунки и наброски, зачастую на самих страницах. Иногда они появляются там, где Чави потеряла нить мысли или не нашла подходящие для выражения этой мысли слова. Читать эти записи я не решилась даже после ее смерти – они казались мне слишком личными.

Чави той последней весенней поры в равной степени переживала как волнение, так и страх. Она была счастлива с Джозефиной, счастлива до головокружения от свиданий с ней, но также и боялась реакции папы, когда рано или поздно ему все откроется. Не потребует ли он порвать все контакты между ними после окончания школы? Да и что дальше? Чави уже приняли в колледж Сары Лоуренс, а Джозефина собралась в Нью-Йоркский университет, так что они были бы недалеко друг от дружки, но Чави, с нетерпением ожидая начала новой жизни, в то же время сильно переживала. Я пропускаю вступление – как они с мамой дарили мне бинди, в основном потому, что это сводилось к дискуссии о тампонах, прокладках и прочему. Теоретически, проводя столько времени рядом с сестрой и мамой, я была готова к первым месячным, но все же… Мне тогда не исполнилось и двенадцати, и урок на тему использования тампонов способен обескуражить и оглушить.

Ближе к концу дневника появляются наброски, засунутые между впечатлениями о весеннем фестивале. Разного рода мероприятия устраивались в старой церкви довольно часто: иногда чтобы собрать денег на ее ремонт, иногда чтобы втайне от Фрэнка поднять для него зарплату, иногда – на благотворительность, а порой – просто так, повеселиться. Все два дня Чави рисовала забавные личики и карикатуры, а я помогала детям помладше плести цветочные гирлянды и носиться по лабиринту из старых простыней.

Тогда же, глядя на детвору, бегающую с цветами и стелющимися по воздуху пестрыми лентами, у меня появилась идея и для собственного дня рождения.

Оставив ноутбук, я соскальзываю с кровати и выдвигаю средний ящик туалетного столика, предназначенный, по-моему, для носков или чего-то еще. У меня этот ящик выстелен бархатом, и в нем лежат цветочные короны с моего дня рождения. У Чави корона была из шелковых хризантем и походила на бахромчатый ободок, мамина представляла собой колючий, угловатый венок из лаванды, в котором она напоминала смуглокожую Деметру, а на мою пошли белые розы, тяжелые и в полном цвету, переплетенные синей лентой пяти различных оттенков. Корона и сейчас еще тяжелая, но уже слишком маленькая. В перерыве Чави гонялась за мной по лабиринту, и мы обе хохотали чуть ли не до упаду, а когда я выскочила из него, то попала в руки Джозефины, и та, схватив меня за руки, кружила и кружила, пока в нас обеих не врезалась с разбегу Чави. Мы так смеялись, что не могли подняться, и катались по земле, задыхаясь от смеха и счастья.

Я не хотела терять контакт с Джозефиной, но, наверное, мы обе знали, что это случится. И пусть для меня она была второй сестрой, между нами появилось пустое место с острыми, режущими до боли краями.

С маленькой, грозящей соскользнуть с макушки короной из роз я снова плюхаюсь на кровать и продолжаю читать.

Чави пишет о втором дне, когда папа устроил маме такую сцену из-за съеденного бургера, что она пошла и купила два хот-дога – просто назло ему. Тон меняется. Помню, как мы сидели с Джозефиной в тени, на расстеленном на траве одеяле, предпочтя его раскладным столикам и павильонам. Мы с Чави взяли за привычку съедать бургеры первыми, чтобы папа их не увидел. Как и мама, он не был религиозен и не соблюдал никаких предписаний, но чувствовал себя виноватым из-за этого. В отличие от мамы, принявшей открытый агностицизм с явным облегчением.

Читая записи Чави, припоминаю, как какой-то незнакомый мужчина, подойдя, спросил, не сестры ли мы. Я сидела у нее на коленях, и хотя была в свои почти двенадцать худышкой, еще не набравшей вес и только ждущей скачка роста, вопрос показался мне глупым. Да, конечно, Чави была темнее меня, но и я выглядела заметно темнее любого из наших белых соседей. Незнакомец был какой-то печальный. Не знаю, почему я так подумала, но это впечатление осталось в памяти. Да, он улыбался нам, но при этом выглядел грустным.

Спустя неделю, после завтрака в кафе по случаю Дня сестры, Чави снова упоминает его. Мы пошли тогда в кино – по воскресеньям там крутили черно-белую классику на больших экранах, – и, пока я была в туалете, Чави отправилась купить чего-нибудь сладкого. Вернулась она немного возбужденная, а когда я поинтересовалась, в чем дело, ответила, что какой-то придурок из их школы попросил у нее номер телефона.

Письменная версия, однако, отличалась от устной. Чави заметила то, чего не заметила я, – кто-то следил за нами в кафе. Когда я была в туалете, она подошла к нему и пригрозила пожаловаться полицейскому, если он не оставит нас в покое.

Он поблагодарил ее.

Чави пишет, что вся эта ситуация чертовски ее смутила, но он действительно поблагодарил ее, сказал, что она хорошая сестра, и сразу же вышел из кинотеатра.

Больше о нем не упоминается.

А через неделю ее не стало.

Вот же черт… Ничего больше я о нем не помню. Кроме того, что у него была сестра. Сама я о нем не писала, а после смерти Чави какое-то время только читала и перечитывала записи последних недель с ней. И даже теперь я перечитываю этот дневник чаще, чем какой-либо другой.

– Прия! – кричит снизу мама. – К нам Арчер!

Арчер, наверное, только-только приехал в Денвер, когда мы отправили эсэмэску Финни, и ему пришлось разворачиваться и катить назад.

Спускаюсь. Он стоит у крыльца, рядом с завернутыми в бумагу гиацинтами. Взглянув на меня, строит гримасу.

– Стерлинг просит сообщить ей, если я поведу себя неподобающим образом, – она сделает мне больно на следующем занятии в спортзале.

– Мне нравится Стерлинг.

– А мне жаль, что необходимость в такой защите возникла из-за меня.

– Почему?

Арчер отвечает не сразу и, опустившись на корточки, фотографирует нетронутые цветы.

– ФБР использует нераскрытые дела в учебных целях на занятиях в академии. Цель таких занятий – показать, что не каждое преступление раскрывается, – говорит он наконец. – Предполагается, что они учат нас прагматизму.

– А чему учат на самом деле?

– Знаете, я привык считать, что преступления остаются нераскрытыми только из-за недоработок и лености следователей. – Агент опускает цветы в пакет для вещественных улик, запечатывает его и подписывает, а выпрямившись, прислоняется к стене, показывая, что готов поговорить. – Я был самоуверенным идиотом. Мы в академии, бывало, хвастали, что за нами нераскрытых дел не останется.

– А потом узнали, что жизнь – штука грязная?

– Я вырос в небольшом городке в Южной Каролине, где гордостью нашей школы был генерал-конфедерат. Я считал, что знаю про жизнь все. Теперь же люди смотрят на меня – в костюме и со значком – и думают, что я чужой.

– И вы хотите доказать, что они не правы.

– Да, хочу. Но не могу пользоваться для этого другими людьми. Видя, под каким напряжением вы живете… Я поступил невероятно глупо, предположив, что тебе следует стать наживкой. Я многого не понимал и теперь искренне прошу извинения.

– Принято.

Арчер удивленно смотрит на меня.

– Если вы на самом деле хотите покаяться, могу передать вас маме; она лучше знает, чего требовать в таких ситуациях.

Он усмехается, стягивает неопреновые перчатки и сует их в карман.

– Ну, ты и вправду та еще штучка.

После отъезда Арчера отправляю Стерлинг эсэмэску: Лишать мужского достоинства не требуется. Он даже извинился.

В ответ получаю: Хорошо, но я все-таки попробую. Чтобы урок лучше запомнился.

Грузовой контейнер установлен наконец в нужном маме месте, и она, освободившись, отправляется в Денвер – провести в офисе хотя бы несколько часов. До отъезда три недели, и маму, чтобы убедиться в ее готовности, вовсю загружают работой. Я, со своей стороны, тоже готовлюсь и теперь сажусь за урок.

Около четырех – стук в дверь.

Замираю и смотрю на дверь так, словно, если постараться, ее можно пронзить взглядом. Открываю рот – спросить, кто там, – но не издаю ни звука. Сползаю с дивана, беру софтбольную биту, с которой теперь не расстаюсь. Ножи пришлось упаковать. Бита плотная и тяжелая, и в руках ее держать удобно.

– Мисс Прия? – Голос мужской. – Мисс Прия, вы дома?

Это же… Тот полицейский, Майкл Клэр?

Включаю подключенный к камере монитор. Так и есть. Клэр стоит на крыльце, шляпа в руке. Акцент определенно техасский. Отвечать ему я ни в коей мере не собираюсь, а представившейся возможностью пользуюсь, чтобы понаблюдать за ним. Лет, наверное, за сорок. Лицо усталое, ничем не примечательное. Пытаюсь вспомнить, не мелькало ли оно среди лиц полицейских на месте убийства Чави. Что-то смутно знакомое есть, но с чем-то конкретным оно не связано. Если Лэндон не вызывал вообще никаких отголосков, то Клэр не пробуждает мгновенного яркого воспоминания.

– Если вы дома, мисс Прия, – повысив голос, говорит он через дверь, – то я хочу извиниться за вчерашнее. Загляну как-нибудь в другой день.

День извинений.

Теперь у мамы есть контактная информация для Хэмилтона. Я отправляю ей сообщение о визите Клэра. Почему он пришел один, без напарника, в дом, где ожидал застать только несовершеннолетнюю девушку? Одно дело, когда так поступает Эддисон – он свой, почти член семьи, и чтобы стать своим, ему потребовались годы. Может быть, учитывая все происходящее, у меня паранойя, но появление здесь Клэра мне совсем не нравится.

Мама присылает три ряда огненных эмоджи.

Ее зовут Чави Шравасти, и таких, как она, больше нет.

Когда ты видишь ее в первый раз, она рисует лица на весеннем фестивале. Прошли годы, но ты до сих пор помнишь двуличие, лживость и зло Ли Кларк. Какой милой скромницей казалась дочь проповедника, однако то была лишь маска, скрывавшая ее истинную сущность.

Но в Чави есть что-то другое. Она смеется и шутит с детьми, и изводит взрослых до такой степени, что они позволяют ей раскрашивать их лица. Она талантлива, и обычные карнавальные символы превращаются у нее в маски, детально проработанные портреты. Как большинство девочек – и многие из мальчиков, – она носит на темных волосах корону из крохотных матерчатых роз.

Ты не уверен, что понимаешь ее. Она дружелюбна, но не флиртует с парнями и мужчинами, лезущими из кожи вон, чтобы заслужить ее внимание. Судя по поведению, она хорошая девочка, но ее внешность… ярко-красные ленты в волосах, белые, золотистые и черные полосы на лице, бросающиеся в глаза губы… В носу и между глаз яркие блестки…

Потом появляется ее сестра, нескладный худющий ребенок с открытой улыбкой и звонким смехом. В волосах у нее тоже ниточки лент, только не ярких, а темно-синих, и макияж ее приглушеннее и мягче, и губы более сдержанного оттенка розового. Вполне уместно для девочки ее возраста. Заинтригованный, ты оглядываешься в поисках их родителей. Найти их нетрудно; в этом квартале люди с такой смуглой кожей бросаются в глаза. В волосах у матери никаких украшений, но даже издалека ты видишь ее темно-красные губы, золотое кольцо в нижней губе и искрящиеся кристаллики в носу и между глаз.

Какой-то мальчишка сменяет Чави у столика с красками, и девочки, взявшись за руки, смеясь и пританцовывая, убегают. Ты следуешь за ними, наблюдаешь как зачарованный издалека. Даже после перерыва, когда все возвращаются на свои места, девочки не теряют друг дружку из вида, постоянно переглядываются, обмениваются улыбками. Чави такая хорошая сестра… Наблюдая за ними две недели, замечаешь, что Прия – ты наконец-то узнал имя младшей – все фотографирует, а Чави постоянно рисует. У каждой свой круг общения, но ты никогда еще не видел сестер, которые с такой радостью проводили бы время вместе.

Прия не замечает тебя, но Чави…

Чави замечает, и ты не знаешь, что делать. Ты привык оставаться незамеченным, но она смотрит на тебя каждый раз, когда ты неподалеку от нее или ее сестры. И это совершенно необычно. У Чави истинно творческая душа, способная замечать то, что пропускают другие.

Ты устраиваешь так, чтобы она видела тебя у небольшого каменного строения, которое то ли было церковью, то ли снова ею будет. Церковь в лимбе, в этом есть что-то забавное, ведь правда?

Ты на празднике по случаю дня рождения. Веселится едва ли не весь квартал, повсюду цветы, настоящие, расцветшие вокруг серой церквушки и в любовно обустроенных клумбах, и искусственные, шелковые и пластмассовые на головах у большинства. Девочки Шравасти тоже здесь – в летних платьях и открытых кофточках, бегают босые по весенней траве.

Милая Прия, с белыми розочками в темных волосах.

Живая, пылкая Чави, с желтыми хризантемами, почти такими же яркими, как и ее улыбка.

Гуляние в субботу, но ты наблюдаешь за ними и в воскресенье, когда семья празднует вместе. Они уходят и возвращаются. Прия трогает нос с новым пирсингом. Вообще-то такие вещи не в твоем вкусе, но с ней вся семья, а значит, для них это что-то значит.

В понедельник, следуя за сестрами в школу, ты слышишь, как Чави напоминает Прие, что не сможет встретить ее после занятий. Ты провожаешь Прию сам, идя за ней на безопасном расстоянии. Шравасти живут в спокойном районе, богатом пригороде, где люди знают друг друга и готовы присмотреть за детьми и помочь при необходимости. Но ты-то лучше многих знаешь, как трудно распознать зло, даже если оно таится на виду.

После встречи в клубе Прия сразу же возвращается домой, останавливаясь по пути только для того, чтобы перекинуться парой слов с соседями.

Ты гордишься ею. Такая хорошая дочь.

Такая хорошая сестренка.

Вечером Чави идет в церковь, такая пылкая, страстная, полная любви к сестре… Ты уже почти не хочешь ее убивать, не хочешь отбирать ее у Прии, но осенью Чави уезжает в колледж, а ты видел, что колледж может делать с людьми, как он пожирает хороших девочек, оставляя только шелуху.

Ты веришь в ангелов и хранителей и знаешь, что это к лучшему. Чави останется хорошей и всегда будет оберегать свою младшую сестру.

И Прия будет слушать ее, потому что Прия – хорошая девочка.

Ты кладешь хризантемы на ее волосы, и они как солнца в космосе. Так и должно быть, думаешь ты. Как ярко пылает Чави…

– Ешь.

Эддисон вздрагивает от неожиданности и машинально хватается за стол, тем самым спасая себя от падения на пол.

– Господи, Рамирес, носи колокольчик.

– А ты мог бы практиковать ситуационное восприятие. – Мерседес кладет на стол перед ним большой бумажный пакет и садится чуть поодаль, сбоку, так, чтобы видеть его и не находиться постоянно на виду. – А теперь ешь.

Эддисон ворчливо раскрывает пакет и достает еще теплый контейнер с говядиной и брокколи.

– Сколько у нас сейчас?

– Почти три.

– Господи… А ты что здесь делаешь?

– Кормлю тебя, приношу еду из единственной в Куантико китайской забегаловки, открытой после полуночи.

Он постоянно забывает, что Рамирес в нерабочее время одновременно мягче и жестче, чем Рамирес при исполнении. Мягче, потому что остроугольные костюмы, туфли на каблуках и макияж в стиле «а-ну-попробуй-тронь» меняются на джинсы, свободный свитер и пушистый «хвост», отчего подойти к ней уже не кажется рискованным предприятием. Но при этом жесткость никуда не исчезает и даже, пожалуй, проступает еще явственнее, потому что в отсутствие боевого макияжа ничто не скрывает ее шрамов – длинных бледных полос, тянущихся от левого глаза через щеку под челюсть.

Эти шрамы – напоминание о том, что она – настоящий боец, со значком, пистолетом и абсолютной готовностью вышибить дерьмо из кого угодно, если только это поможет спасти ребенка. Большего от напарника нельзя и просить.

– Так ты даже не станешь притворяться, что удивлена? Не станешь делать вид, что не ожидала застать меня здесь?

Она отмахивается.

– Прия получила вчера камелии, а сегодня – амарант. Остался всего один цветок. Учитывая, что ничего толкового там ты не сделаешь, где еще тебе быть, как не здесь?

– Ненавижу тебя. Немножко.

– Продолжай повторять, mijo, и однажды сам поверишь… Ладно. Что просматриваешь?

– Данные почтового учета, – отвечает Эддисон с набитым овощами ртом. – Если он наблюдает за жертвами, то вряд ли просто проездом, вот я и просматриваю адреса для пересылки корреспонденции.

Мерседес кивает и тут же хмурится.

– Я вижу здесь по меньшей мере две проблемы.

– Он не оставляет адрес для пересылки корреспонденции.

– О’кей, уже три.

Эддисон смеется и пожимает плечами.

– Так какие две у тебя?

– А если он живет не в самом городе, а где-то поблизости, и приезжает…

– Чем меньше городок, тем заметнее там приезжий. Люди знают друг друга лучше, и для него останавливаться в таких местах рискованнее. К тому же я просматриваю не города, а штаты.

– Слишком большой объем информации.

– Ивонна показала, как сделать, чтобы бо́льшую часть работы выполнял компьютер.

– Покажешь мне?

Брэндон указывает на белую доску, половина которой занята пошаговой инструкцией, как установить параметры поиска во внутренней сети Бюро. Команда Вика предпочитает работать с Ивонной, которая, как их технический аналитик, знает сильные и слабые стороны каждого агента в том, что касается компьютеров.

Включите компьютер – это, пожалуй, перебор, но, надо отдать должное, он поймал ее уже на пороге.

– А вторая проблема?

– Что, если он не переезжает непосредственно из пункта А в пункт Б? Прия и Дешани прожили в Бирмингеме лишь четыре месяца, а в Чикаго – меньше трех. Они не единственные, кто так живет.

Эддисон бросает на стол пустой контейнер.

– Тогда как же мы его найдем? Как найдем, если он чертов призрак?

– Если б я знала, разве мы здесь сидели бы?

Ярость клокочет под кожей, рвет когтями мышцы. Ярость и страх. Сегодня после полудня Вику позвонила Дешани; спросила, что делать Прие, если мерзавец приблизится к ней. Не зная, что сказать, Вик посоветовал сохранять спокойствие, отвлечь его разговором и позвать на помощь. Они знают, что мерзавцу нужна Прия, но для чего?

Он убил, оберегая ее, но он же ее самая большая угроза.

– Идем, – говорит вдруг Рамирес и поднимается из-за стола.

– Мне надо…

– Компьютер делает свое дело и оттого, что ты на него пялишься, быстрее работать не станет. Обещаю, что позволю тебе вернуться, но сейчас – идем.

Видя, что Эддисон не проявляет должной, по ее мнению, живости, Рамирес выхватывает из-под напарника стул и толкает его самого к двери. В последний момент Брэндон спотыкается и тем спасается от встречи с дверным косяком.

– Прекрати. Я уже встал и иду, – возмущается Эддисон.

Вместо ответа она берет его за локоть и тащит за собой к лифту. В конце концов они оказываются в спортзале, пол которого уложен толстыми матами. Одна стена выложена тяжелыми мешками. Мерседес указывает на них.

– Вперед.

– Рамирес…

– Эддисон. – Она отпускает его локоть и складывает руки на груди. – Ты устал, вымотался. Ты зол, тебе страшно, у тебя путаница в голове, ты не способен думать логически. Ты упускаешь очевидное и закапываешься все глубже, отчего толку мало. В таком состоянии, как ты сейчас, уснуть не получится – так что давай, бери мешок и выбей из него всю дурь.

– Рамирес…

– Вперед. Врежь ему.

Брэндон бормочет что-то насчет командирш, сующих нос куда надо и не надо, но она только ухмыляется, и он сдается и идет к мешкам. Закатывает рукава, принимает исходную стойку и… смотрит в никуда.

– Черт тебя дери, Эддисон! Включайся! Бей!

Он бьет, и с первым же джебом тугая, скручивающая внутренности пружина лопается. На мешок обрушивается град удар. Эффективность и точность не важны; он колотит и молотит со всей злостью, всей силой, всей жестокостью. Мышцы протестуют против внезапной активности, но Брэндон не замечает боли и полностью сосредоточен на движении подвешенного мешка и выборе места, в которое должен попасть кулак.

Мало-помалу движения замедляются, а потом Эддисон и вовсе останавливается, прислонившись к мешку и тяжело дыша. Руки пульсируют болью, и он даже немного боится посмотреть на незащищенные пальцы. С другой стороны, Брэндон действительно чувствует себя лучше: более собранным и сосредоточенным.

Рамирес берет его левую руку и осматривает костяшки пальцев.

– Ничего не сломано, – мягко говорит она. – Синяки и припухлости не помешают, а содранная кожа осталась на мешке.

– Ты почему не напомнила, чтобы я обмотал кулаки?

Мерседес тянется за другой рукой и вместе с тем смотрит на него из-под ресниц.

– Мне показалось, тебе нужна боль.

Ответа у него нет.

– Идем, перевяжем твои раны. У тебя дома есть чем сменить перевязку завтра утром?

– Кое-что есть. Чего нет, куплю… – Эддисон умолкает, словно потеряв от усталости нить мысли. Рамирес ждет, задумчиво глядя на напарника. – Как думаешь, много ли вблизи Хантингтона мест, где продают георгины?

– Что?

– Георгины. Вообще-то их не так легко найти. Когда в прошлом году убили Джули Маккарти, мы целую неделю искали, откуда взялись ее георгины. Флористы держат их нечасто.

– О’кей.

– До сих пор мы пытались играть в догонялки, а почему бы не попытаться его опередить? Если он хочет дойти до конца списка, то должен отыскать где-то георгины. А не попробовать ли связаться со всеми флористами…

– Со всеми флористами в штате? Эддисон, это…

– Согласен, список большой, да; так составим список, возьмем агентов, технических работников да ребят из академии, и пусть звонят. Цветы при доставке всегда свежие, значит, он покупает их за день, самое большее за два. Продажа цветов более редких и запоминается лучше. Может быть, нам даже удастся получить фотографию покупателя георгинов или составить словесный портрет по показаниям продавца.

– Ну… Вообще-то идея не такая уж плохая, – соглашается Мерседес. – Хотя заниматься этим должна бы Ивонна.

– Что?

– Даже получив от нее инструкции, мы с такого рода поиском можем не справиться. Масштаб слишком большой.

– Хорошо, тогда…

– Вызывать ее на работу в четыре часа утра мы не будем, – твердо говорит Рамирес. – Сначала займемся твоими руками. Потом поднимемся наверх и запишем все это, чтобы в подходящее время ввести Вика в курс дела и получить добро на привлечение Ивонны к сверхурочной работе. И только потом вызовем саму Ивонну. Ты уже знаешь, что будешь делать до звонка Вику?

– Буду делать, что скажешь, а не то ты заставишь меня пожалеть, да?

– Вот видишь, mijo? – Она берет его под руку и тянет к двери. – Ты уже соображаешь лучше.

Ее зовут Эми Браудер, и она – Божий дар. Ты беспокоился из-за Прии. Ты уже уехал из Бостона – больше шести месяцев ты в одном месте не задерживаешься, – но когда вернулся с визитом, Прии там не было. Времени, чтобы найти девушку, понадобилось немало. В конце концов ее имя всплыло в одном журнале как имя финалистки конкурса на лучшую фотографию. Ты сразу же отправился в Сан-Диего – убедиться, что она в порядке.

Но Прия не в порядке. Да, она по-прежнему та же хорошая девочка, какой ты ее помнишь, но ее тепло ушло, ее свет погас. Она такая хрупкая, такая одинокая…

А потом она находит Эми.

Будто зачарованный, ты наблюдаешь, как Эми терпеливо вытягивает Прию из ее боли, щебеча с ней на французском и пританцовывая вокруг нее на ходу. Иногда буквально – она такая грациозная, Эми, и проводит так много времени на занятиях… Даже по дороге из студии поздно вечером, едва держась на ногах от усталости, она выглядит такой счастливой, такой влюбленной в танец, что ты не можешь отвести глаз.

И ты видишь, как Прия начинает расцветать, улыбаться, иногда даже смеяться и говорить о французском кино, опере и балете.

Эми знакомит Прию с мальчиком, который берет у нее уроки, и ты сразу видишь, что парнишка влюблен в нее по уши. Ты не винишь его, но внимательно наблюдаешь, чтобы, если понадобится, вступить самому. Однако такой нужды не наступает. Прия знает, чего сто́ит, знает, что значит быть хорошей, и не поощряет мальчика, не дает ему ни малейшего повода, не позволяет даже сидеть ближе, чем положено, и не принимает приглашений погулять.

Мать Эми добавляет в готовку амарант, который растет на крыше их передней веранды. Ты никогда раньше не думал, что у цветов может быть иное предназначение, кроме как служить украшением, кормить пчел и что там еще, – но ты слышишь, как Браудеры подтрунивают друг над дружкой, дразнят этим самым амарантом, который и в кухне, и в волосах у Эми. Женщины легко и неспешно перебрасываются шутками на смеси французского и испанского, отец время от времени бубнит на немецком, которого никто не понимает, но который неизменно всех смешит. Они привязались к Прие почти так же, как Эми, и ты благодарен им за это; благодарен людям, которые вернули ей свет. Ты посылаешь Прие цветы, стараешься показать, что ценишь ее доброту, и на сердце у тебя теплеет, когда ты видишь, как она смеется над «Дыханием ребенка», как прикалывает цветы к волосам своей подруги, словно венчает ее колючей сказочной короной.

А потом Прия исчезает. Ты уезжал на несколько дней, искал нужные цветы в ближайших городках, чтобы никто не связал букеты между собой или с тобой. Ты не смог бы делать это столько лет, если б не был осторожен. Всего несколько дней, но ты пропустил и машину транспортной компании, и прощания, и отъезд. Ты так долго ее искал – и вот…

Эми тоже скучает по Прие; ты видишь это еще до того, как она говорит об этом своей матери. Ты видишь, как она вертит в руке гроздь амаранта, как смотрит на нее с печальной улыбкой, а потом прикалывает к волосам. Ты собираешь амарант столько, сколько можешь, чтобы только сад ее матери не оголился совсем. И ждешь. Ты наблюдал за ней долго и знаешь, что, когда не спится, она не беспокоит ни родителей, ни брата или сестру. Она выскальзывает из дома и бежит за три улицы к церкви, дверь которой всегда открыта, и танцует там. Раньше она шла сначала в другом направлении, узнать, не хочет ли Прия присоединиться к ней, и тогда они проводили в церкви по несколько часов – Эми танцевала, а Прия фотографировала мозаичные стекла и танцующую грацию в лунном свете.

Для Эми ты делаешь это безболезненно. Ты делаешь это не только ради нее, но и ради Прии. Она такая хорошая девочка, такая хорошая подруга для Прии… Ты окружаешь ее темно-розовыми пучками амаранта, сидишь с ней рядом какое-то время, смотришь на окна и думаешь о Прие.

Она была такой хорошей младшей сестрой… Достойной защиты. Она совсем не такая, как Дарла Джин. Прия останется хорошей и будет благодарна, когда узнает, как сильно ты любишь ее.

Ты найдешь ее снова – и тогда не остановишься, пока она не узнает о твоих чувствах. Ты ждешь не дождешься, когда она скажет, что любит тебя.

Георгины появляются во вторник. Три цветка, каждый величиной с мою руку. Они такие темно-пурпурные, что кажутся черными. Почти год назад в одной из церквей Шарлотты, Северная Каролина, была изнасилована и убита четырнадцатилетняя Джули Маккарти. Три выложенные в линию георгина – рот, грудь, промежность – словно обезумевшая карта чакр.

Мой первый звонок не Эддисону, не маме и не Финни, а Ханне Рэндольф, внучке Ганни. После того как мы узнали об убийстве Лэндона – точнее, после того как в клубе узнали об обстоятельствах его смерти, – ветераны категорически потребовали, чтобы я приходила в павильон и уходила домой только в сопровождении кого-то из них. Ханна предложила подвозить меня, учитывая, что ей в любом случае приходится все время сидеть в машине. Поскольку за Ганни присматривали другие, она могла легко сделать крюк в полторы мили к моему дому.

Они явно готовились спорить со мной, если я откажусь, и немало удивились, когда услышали «да» и «спасибо». Решение действительно здравое, и мне остается только поблагодарить всех. Перед тем как отправиться в павильон, я звоню Ханне и сообщаю, что собираюсь выходить. Или, как в сегодняшнем случае, предупреждаю, что остаюсь дома.

– Не против, если я посижу у тебя? – тут же спрашивает Ханна. – Хотя бы до приезда агентов? Представляю, как ты там одна, и мне это не нравится.

– Ганни…

– За ним прекрасно присмотрит Пирс. А уж если что-то случится, до павильона пять минут езды.

– Мне бы, конечно, было спокойнее, – признаю́сь я. – Спасибо.

– Отлично, уже еду. Звони своим агентам.

Отправляю эсэмэску Эддисону, готовлю горячий шоколад и звоню Финни.

Приехав, Ханна осторожно, чтобы не коснуться цветов, поднимается по ступенькам, принимает с улыбкой чашку и кивком указывает на телефон у моего уха. Я просматриваю запись с камеры, а она усаживается с вязаньем в кресле.

Думаю, мне тоже следовало бы научиться вязать – похоже, это занятие прекрасно успокаивает нервы.

– Что показывает камера? – устало спрашивает Финни.

– Отрубилась в девять тридцать восемь, – отвечаю я. – После – ничего.

– Снежит?

– Вообще ничего. Такое впечатление, что она просто не принимает сигнал, но сеть в порядке.

– Тыльная камера?

– У нее все хорошо, следит за белкой. Такую толстуху я еще не видела.

– Вы чувствуете себя в безопасности? Продержитесь до нашего приезда? Могу, если хотите, попросить местный отдел полиции прислать кого-нибудь.

Перед глазами возникает навязчивый Клэр, и мне становится не по себе.

– Со мной здесь Ханна.

– Хорошо. Мы постараемся приехать побыстрее.

Минут десять проходят в уютном, насколько это возможно в данных обстоятельствах, молчании. Степенно звякают спицы, и в самом этом звуке есть нечто умиротворяющее и настраивающее на созерцательность.

В дверь стучат.

Агенты так быстро добраться не могли. Даже с учетом их манеры езды.

Господи! А если это…

– Мисс Прия? Мне сказали, у вас могут быть проблемы…

Тот самый полицейский, Майкл Клэр. Взял привычку заворачивать в шахматный павильон, причем один, без напарника. Говорит, что проверяет, всё ли у меня в порядке. И Лу, и капитан уже сказали ему больше так не делать и оставить меня в покое, но его никакие предупреждения не останавливают. Когда мы сталкиваемся, говорит, что идет в магазин или на ланч.

– Мисс Прия, я знаю, что вы дома. Вижу машину мисс Рэндолф. Я лишь хочу, до приезда федералов, убедиться, что у вас все хорошо.

Ханна бережно откладывает вязанье.

– Я его спроважу, ладно?

– Пожалуйста, – шепотом прошу я.

Она идет к двери, приоткрывает ее ровно настолько, чтобы показаться, и при этом закрывает меня от посторонних глаз.

– Мы в порядке, – вежливо говорит Ханна. – Никаких проблем. И, пожалуйста, отойдите от улики.

– Я могу остаться с вами и…

– Спасибо за заботу, но в этом нет необходимости.

– Я был там, вы же знаете. Был там, когда она потеряла сестру. Бедняжка… Иногда думаю о своей сестре, и… Девочек нужно беречь и охранять.

– В данный момент никакой помощи от вас не требуется. Пожалуйста, уходите.

Клэр повышает голос.

– Мисс Прия…

Открываю журнал звонков, нахожу капитана полиции, вызываю. Ответ строго официальный, никаких «здравствуйте» или «добрый день».

– Капитан, это Прия Шравасти, и…

– Только не говорите, что вам опять досаждает Клэр, – рычит полицейский.

– Он у моей двери и отказывается уходить.

– Приношу извинения, мисс Шравасти. Я позабочусь, чтобы он вам не надоедал. – Пробормотав что-то вроде «ну я тебе задницу поджарю», капитан дает отбой.

Ханна в конце концов захлопывает дверь перед носом незваного гостя, закрывает ее на оба замка и, подумав, накидывает цепочку – не помешает.

– По-моему, он не совсем прав, что так зацикливается на тебе, – говорит она, возвращаясь в кресло, к вязанью.

– Вероятно, дело в особенном характере этого случая, – вздыхаю я. – Мерседес как-то объяснила мне его психологию. Если в жизни человека происходит что-то неладное, он может застопориться в чрезвычайной ситуации. Некоторые одержимы преступлением и думают лишь о том, как его раскрыть. Другие постоянно озабочены безопасностью семьи…

– В Бостоне было то же самое?

– Я ничего такого не помню, но если Клэр был в то время в Бостоне, это могло проявляться у него намного менее явственно.

– Если? – эхом отзывается Ханна.

– По словам Мерседес, вовсе не редкость, когда в расследование втискивается детектив-любитель. Она сейчас проверяет его биографию.

Ханна качает головой:

– Люди, конечно, чудны́е создания, но это, по-моему, уже чересчур.

Долго ждать Финнегана и Стерлинг не приходится. Финни выходит из машины не совсем уверенно и со слегка позеленевшим лицом. Сидящая за рулем Стерлинг пытается выглядеть скромницей, но гордость проступает изо всех ее пор.

– Поиграли с сиреной и мигалкой? – спрашиваю я.

Она самодовольно ухмыляется и тут же натягивает непроницаемую маску профессионала.

– Потеряли время из-за дорожной аварии; не хотелось заставлять вас ждать.

Финни картинно закатывает глаза и, повернувшись к Ханне, протягивает руку.

– Спасибо, что побыли с ней, мисс Рэндолф.

Она отвечает на рукопожатие.

– Мне остаться? На потом? Когда вы уедете?

– Вообще-то… – Он смотрит на меня. – Ваша мать просила привезти вас в Денвер, если, конечно, сами вы не против. Думаю, ей будет спокойнее, если она сама сможет присматривать за вами.

– Отлично. А вам, Ханна, огромное спасибо.

– Всегда пожалуйста. – Она коротко обнимает меня. – Береги себя.

Так, вместо «до свидания», всегда говорит ее дедушка, только он называет меня «мисс Прия». Как хорошо, что Клэр ничего в этом смысле не испортил! Кстати… Рассказываю Финни о визите полицейского, поднимаюсь в свою комнату, бросаю в сумку кое-какие вещи. Есть ли у мамы в офисе вай-фай, я не знаю, так что уроки как вариант не рассматриваю.

– Отключил камеру, а потом снова перекусил провода, – говорит Стерлинг, когда я спускаюсь.

– И что теперь?

– Сейчас мы отвезем вас к матери, – отвечает Финни. – А варианты защиты рассмотрим позже.

Варианты защиты в данном случае означают, что в течение дня компанию мне составляет Арчер, а на ночь в доме остается Стерлинг, и все молятся за то, чтобы начальник отдела Уорд не перекрыла финансирование. Формально все это проходит как личное одолжение, что само по себе чревато проблемами. Если что-то все-таки случится, агентам влетит по первое число.

Неделя растягивается в бесконечность, и это впечатление только усиливает постоянная ротация. От своего присутствия агенты освобождают нас только в рабочее время – считается, что мамин офис дает некоторую гарантию безопасности.

Я устраиваюсь в углу почти стерильно чистого кабинета и открываю лэптоп. Надо бы заняться уроками – пароль от локальной сети мама мне дала, – но вместо этого я просматриваю фотографии из церкви, которую показали Ганни и Ханна. Чудесный выдался денек, а интересные окна стали приятным бонусом. Сцены писались прямо на стеклянных панелях полупрозрачной краской, но свет, просачиваясь сквозь стекло, менял их удивительным образом.

Женщина, выполняющая обязанности церковного старосты – лет ей побольше, чем Ганни, – знала историю каждого окна и имя каждого жертвователя. Когда я упомянула, что интересуюсь окнами, она дала мне карточку с описанием крошечной часовни, находящейся примерно в часе езды от города.

– Некоторые говорят, что Бог дал нам творческий талант, чтобы мы могли прославлять его, – с улыбкой сказала она. – Любуясь окнами в часовне Шайло, в это легко поверить.

Сильно сомневаюсь, что когда-нибудь доберусь туда.

Со вздохом разочарования опускаю крышку лэптопа. Думала, фотографии меня взбодрят, а получилось наоборот. Сую руку в сумку и достаю письмо, попавшее в наш почтовый ящик. На конверте – аккуратный почерк Инары.

Дорогая Прия,

Десмонд Макинтош умер. Мертв уже почти месяц, а я никак не разберусь в своих чувствах. Все считают, что я должна быть в печали, потому что мы были «обреченными любовниками». Такую чушь несут обычно люди, не вполне понимающие истинный смысл выражения.

Или они думают, что я должна быть счастлива, потому что «эй, вы только посмотрите, один из моих мучителей покончил с собой»; словно, видя, как обрывают свою жизнь девушки, я должна преисполниться радости из-за того, что та же участь постигла и его.

И все же по большей части я испытываю облегчение – и что, черт возьми, это за реакция такая? Мне легче оттого, что я не вижу его в зале судебных заседаний, не ощущаю на себе его взгляд, когда даю показания против него и его отца. Легче оттого, что передо мной не маячит часами его лицо с выражением побитого щенка. Оттого, что его судьба решена, и мне больше не надо тревожиться из-за него.

Я всегда знала, что вообще-то я человек ужасный, но теперь осознала это неожиданным образом.

Думаю, я была бы так благодарна, если б Садовник умер от своих ранений или чего-то в этом роде… Я не чувствую в себе потребности убить его; мне даже не нужно, чтобы он убил себя.

Суд не начнется, вероятно, до осени, и хотя я не настолько пессимистична, чтобы думать, что его признают невиновным, варианты могут быть всякие. Я не хочу, чтобы его определили в психиатрическую лечебницу или дом инвалидов. Я хочу, чтобы его поместили в клетку, раздели догола и насильственно переделали бы во что-то ужасно хрупкое.

Но больше даже, чем этого, я просто хочу, чтобы он умер. В варианте с клеткой есть своя притягательность, но у него все еще достаточно денег, чтобы сделать ее комфортной – по крайней мере настолько комфортной, насколько это возможно при его повреждениях. Не хочу, чтобы ему было комфортно. Хочу, чтобы он умер. Но на меня смотрят так, словно я должна быть выше таких мыслей и желаний, словно я должна подняться, – а я, черт возьми, не хочу подниматься. Он не заслужил такой милости. Если тебе, Прия, выпадет шанс, просто убей его, если сможешь. Самозащита – и все кончено.

Да.

Спасибо, Инара, вот теперь я взбодрилась. Однако, раз уж делать что-то, то делать это нужно правильно, поэтому я открываю лэптоп. У всех жертв моего ублюдка есть памятные странички в «Фейсбуке». Даже у тех, у кого никакого «Фейсбука» при жизни не было. Активность на них заметно возрастает весной. С приближением той или иной годовщины люди постят воспоминания или молитвы, хотя встречаются и сообщения ко дню рождения. Обычно комментарии всяких придурков оперативно удаляются модераторами.

Начинаю с Джули Маккарти и двигаюсь назад, читая новые и новые истории. Есть и новые фотографии, помещенные друзьями, родными и одноклассниками. Страничку Чави пропускаю. Я никогда не заглядывала туда после ее смерти. И ничего не имею против людей, которые заходят туда, – многие из них настоящие ее друзья. Модератор – Джозефина, так что волноваться не из-за чего. Если это помогает им скорбеть и двигаться дальше, мое им благословение. Я лишь не хочу, чтобы воспоминания о Чави других людей вторгались в мои собственные.

Дойдя до Дарлы Джин – первой жертвы, – нахожу пост, помещенный ее матерью, Юдорой Кармайкл, и датированный последней годовщиной смерти Дарлы Джин. Юдора рассказывает, каким светом и радостью для всей семьи была ее дочь, как легко звучал ее смех. Упоминает она и своего пропавшего сына, так и не преодолевшего гибель сестры. После молитвы о справедливости помещен семейный портрет с последней Пасхи.

Дарла Джин – вся прелесть блондинки на белом лице, – и рядом с ней Юдора, пухлая, приятная женщина с добрыми глазами, которые перешли от нее к дочери. Позади них – ее сын, и, вот же хрень, я узнаю́ это лицо сквозь семнадцать лет.

Я знаю его.

– Мам! – Голос вырывается из горла с хрипом.

Она вскидывает голову.

– Прия? Все хорошо?

– Подойди. Взгляни на это.

– Прия?..

– Мам, пожалуйста, посмотри.

Она медленно поднимается и пересекает комнату. Садится рядом со мной на твердый, как камень, диван. Переводит взгляд с меня на экран.

– Судя по твоему выражению, это что-то важное, но я не понимаю, что.

Я открываю папку с фотографиями, сделанными этой весной, щелкаю по порядку, пока не нахожу ту, которую ищу. Подгоняю под нужный размер и переношу к фотографии семьи Кармайклов.

Секунду-другую мама смотрит на снимки, и на ее скуле проступает желвак. Это он, и она тоже это знает. Тот, кто убил нашу Чави и кто, почти наверняка, оставляет для меня подарки на крыльце.

Мама с усилием сглатывает и моргает, стирая блеск непролитых слез. Потом снова смотрит на меня.

– Ты не взяла телефон. Это от шока или еще сомневаешься?

Мама знает меня слишком хорошо.

– Сомневаюсь.

– Почему? – Тон не обвинительный – ей просто нужно знать. И к телефону, чтобы позвонить самой, она тоже не тянется.

Протягиваю ей письмо Инары и вижу, как бегают по странице ее глаза.

– Думаю, Инара могла бы мне понравиться, – замечает мама, дойдя до конца страницы.

– Думаю, ты только что описала персональный ад Эддисона.

– И все-таки это точка зрения Инары – а твоя?

Перевожу дыхание, беру паузу – обдумать все по-настоящему. Бывают моменты, когда я понимаю, насколько нетрадиционны наши с мамой отношения. Порой приходится признавать вероятность наличия у нее социопатических тенденций и тот факт, что она просто предпочитает не использовать свои силы ради чрезмерного зла.

А ведь я пошла в мать.

– По-твоему, у них много доказательств? – спрашиваю я наконец. – За семнадцать лет его так и не поймали – ясно, что не идиот. Мы называем его имя ФБР – и как по-твоему, обнаружат ли они что-то важное, какие-то существенные, а не косвенные доказательства? А если б он имел желание признаться, то сделал бы это давным-давно.

– Другими словами, ты полагаешь, что для предъявления обвинения материала может и хватить, а для признания виновным – вряд ли?

– Представь, что его судят и оправдывают. Судить повторно за одни и те же убийства нельзя. Никто из девушек, от Дарлы Джин до Джули Маккарти, правосудия не дождется. И Чави тоже.

– Лэндон, – задумчиво бормочет она.

– Лэндон был педофилом. И правосудие для Лэндона меня не интересует.

Ее губы кривятся в горделивой улыбке.

– Что помешает ему отправиться за нами во Францию? – спрашиваю я.

– Так чего ты хочешь? Заманить в ловушку и выудить признание в прошлых грехах, чтобы записать его? Подкрепить предъявленное в суде обвинение?

– Нет.

Доходит не сразу, но быстро. Еще и потому, что такой, по-настоящему свирепой, я еще не была.

– Вижу, ты настроена серьезно, – произносит мама.

– Хочу с этим покончить, – негромко, почти шепотом, говорю я. – Не хочу до конца жизни оглядываться через плечо или думать, кого он убил. Не хочу переезжать и таскать вот это за собой. Хочу со всем покончить.

Мама глубоко вздыхает. Сцепляет руки на колене. Костяшки пальцев белеют от напряжения.

– Тогда как мы это сделаем?

Я обнимаю ее за плечи. Лэптоп соскальзывает с колен и глухо падает на пол.

– Люблю тебя.

– Но?..

– Но сделаю это я, а не мы.

Одна бровь у нее опасно наклоняется.

– Объясни.

– Если это сделаю я – получится самозащита. Если ты – пойдешь под суд. Может быть, тебя даже оправдают из сочувствия, но свою работу ты потеряешь и уже вряд ли где-то устроишься. Если ты окажешься там, Тройка из Куантико никогда не поверит в случайность.

– Думаешь, они поверят тебе?

– Если я окажусь совершенно одна? Нет, это будет очевидная ловушка. – Я достаю из сумки открытку с изображением часовни в Шайло. – Но что, если со мной будет агент Арчер и в какой-то момент я останусь совсем одна?

– То есть ты все же позволишь ему использовать тебя как наживку?

– Да.

– Ты ему доверяешь? Полагаешь, он не скажет другим?

– Черта с два. Нет, конечно. Поэтому и я не скажу ему ничего. – Мама смеется, и я невольно улыбаюсь. – Извинялся он вполне искренне, а значит, действительно чувствует себя виноватым.

– А когда хороший человек чувствует себя виноватым, он хочет не просто извиниться, но и как-то загладить вину.

– Попрошу Арчера отвезти меня в часовню. Ты отвезти меня не можешь, потому что будешь работать с бумагами, наверстывать упущенное. А в субботу у меня день рождения. Ублюдок перебрал все цветы, а значит, следующий шаг – это то, что он задумал, и ему только нужна лишь благоприятная возможность. Вот такую возможность мы ему и предоставим.

– Господи, хорошо же я тебя научила, да?

– Ты находишься здесь, чтобы тебя не коснулась и тень подозрения, и он, если внимательно за мной наблюдает, последует за наживкой.

– А твой юный, восторженный Арчер увидит для себя шанс поймать с поличным серийного убийцу, закрыть дело и показать себя. Тебя он оставит одну, но далеко не уйдет.

– А значит, у меня будет поддержка на тот случай, если поджилки затрясутся или что-то пойдет не так. Риск сводится к минимуму.

Некоторое время мы сидим молча, переваривая открывающиеся варианты.

– Если с тобой что-то случится, ты знаешь, для Брэндона это будет удар.

Я смотрю на нее недоверчиво.

– Впервые слышу, что ты называешь его Брэндоном. Его никто не называет по имени.

– Его это раздавит. Ты должна это знать.

– Знаю. Поэтому Арчер и представляется мне хорошей идеей.

Маму это тоже раздавит, но об этом мы с ней не говорим. Может быть, она даже расколется по граням, но потом эти грани сойдутся, окрепшие и острые, выкованные из более чистой стали, потому что одного нельзя сделать с Дешани Шравасти – ее нельзя победить. Что бы ни произошло, мама никогда не даст миру сломать себя совсем.

У Брэндона Эддисона, однако, есть то, чего нет у мамы: зияющая, кровоточащая рана по имени Фейт. И пусть он ищет ее в лице каждой встречной блондинки под тридцать, в его памяти она остается той же девочкой с косичками и щербатой улыбкой, милой чудачкой, не видевшей разницы между принцессами и супергероями.

И до тех пор пока ее не найдут, рана не затянется, не залечится. Думаю, там я и живу, и всеми моими кусочками обложено это ужасно хрупкое сердце. Я защищаю его от этой язвы, но из-за меня же его сердце кровоточит. Достаточно сильный удар по мне – и то, что еще осталось от Фейт, рассыплется в пыль. Ни за что я не сделаю ему больно, но и жить той жизнью, которую показала Инара, я не могу. Мне нужна справедливость, а не надежда на нее; но еще больше мне нужно, чтобы все это закончилось.

– Так ты поговоришь утром с Арчером?

Я киваю.

– Проверь все как следует. Если в чем-то не уверена, отступи. Помни, что мы еще можем отдать его ФБР.

– Знаю.

На следующее утро, когда я, справившись с уроками, спускаюсь вниз, Арчер уже сидит на диване перед разложенными на кофейном столике компонентами одной из камер.

– Доброе утро, соня.

– Я не спала, а занималась.

Бреду на кухню соорудить запоздалый легкий завтрак в виде смузи.

Арчер следует за мной.

– Какие на сегодня планы?

Делаю вид, что задумалась.

– Как насчет сходить в шахматный павильон?

– Только при условии, что я пойду с тобой.

Разлив смузи в два термоса, протягиваю ему один и салютую другим.

– Только сумочку заберу.

Выходим. Его глаза в постоянном движении. Машина на подъездной дорожке, но я хочу прогуляться, и он уступает. Есть время собраться с мыслями. С интересом наблюдаю, как Арчер подмечает все вокруг и каталогизирует.

– Эта ваша защита какую свободу действий допускает? – спрашиваю я, когда мы проезжаем мимо заправки. – Если ты или Стерлинг со мной, насколько далеко от города мы можем уехать?

Он бросает на меня любопытный взгляд.

– Имеешь в виду что-то конкретное?

Достаю из сумочки открытку с видом часовни Шайло и подаю ему.

– Питаю слабость к окнам. Точнее, сестра ими увлекалась, а я увлекаюсь тем, чем увлекалась она.

– Немного сложновато, а?

– Ну… В субботу у меня день рождения, и мы с мамой собирались туда съездить.

– Собирались?

– У нее работа. Перевод все ближе, и директор парижского управления кадров чуточку нервничает. По правде сказать, я очень хочу немного пофотографировать перед отъездом, и если б все было как обычно, отправила бы маму на работу и съездила одна, без нее.

– Да, одной тебе нельзя.

– Вот и я про то. Поддержите меня, Арчер.

Он отрывисто смеется и немного расслабляется.

– Значит, ты хочешь, чтобы я съездил с тобой к часовне и ты там пофотографировала окна?

Я снова опускаю руку в сумочку и достаю свое секретное оружие: любимые фотографии из стоящей под кроватью коробки под ярлычком «Чави и церкви». На самом верху лежит та, что нравится мне больше других. Снимок сделан в одной из самых больших католических церквей в Бостоне, с высокими потолками, создающими ощущение легкости и даже невесомости, как будто все плавает внутри безграничного пространства. Пока Чави сидела в главном проходе с блокнотом для рисования, я сделала несколько десятков снимков сестры, интерьера и окон под едва ли не всеми возможными углами.

Но потом я поднялась на хоры, прислонилась к перилам, там, где обычно стоит кантор, и увидела ее силуэт на фоне пламенеющего окна с кружащейся, подобно ореолу, пылью вокруг ее головы. И если на более поздних фотографиях раскрывалась ее личность, то здесь была ее душа, яркая и чудесная.

– Чави всегда пыталась запечатлеть все на бумаге, – тихо говорю я, понимая, что использую для манипуляции ее память. Держись, Прия. – Это чувство цвета, эта его насыщенность, фильтрация. Иногда мне кажется, что если продолжить делать снимки этих потрясающих окон, она и сама придет посмотреть на них.

Агент пролистывает остальные фотографии. На его лице какое-то удивительно сложное выражение. Сложное – это хорошо. Сложное – это значит, что его мысли идут туда, куда я и надеялась их направить. Мы уже приближаемся к шахматному павильону, когда он наконец отвечает.

– Конечно, мы можем туда съездить. Тем более что у тебя день рождения.

– Правда?

– Ну, это ты мне только что сказала, – защищается он и смеется, когда я хлопаю его по руке. – В память о твоей сестре.

– Спасибо. Большое тебе спасибо. – Я собираю фотографии и кладу их в наружный кармашек сумки. – Если ты предпочитаешь подождать в кафе, иди, а я обещаю, что никуда не уйду из павильона. – Он колеблется, и я вопросительно вскидываю бровь. – Кем бы ни был этот подонок, ему не придет в голову нападать на меня в присутствии десятка мужчин.

– Ладно, но пусть кто-нибудь сопроводит тебя потом, когда закончишь, в кафе.

– Договорились.

Оставив меня одну в часовне, Арчер, конечно, навлечет на свою голову кучу неприятностей. Надеюсь, это послужит ему уроком и поможет стать хорошим агентом. Может, тогда я не буду чувствовать себя такой виноватой.

Ганни просыпается, едва я ступаю на шахматный островок, и улыбается мне с другой стороны доски, на которой сражается с Хорхе. Я улыбаюсь в ответ мягкой и теплой улыбкой, в которой нет никаких острых краев и которая предназначена только для него.

Если я и научилась чему-то у мамы на работе, куда она берет меня время от времени, так это тому, как искать сдвижку в разговоре и незаметно подталкивать собеседника в нужном тебе направлении. Мама в этом деле отвратительно великолепна.

Играя с Йелпом, даю ему возможность раздумывать над каждым шагом и даже брать уже сделанный ход назад, а сама тем временем прислушиваюсь к разговорам вокруг. Кто-то вспоминает, что записался на прием, кто-то обсуждает фильм и шлет проклятия по адресу садящихся за руль идиотов, а потом Пирс сообщает, что сестра приглашает его отметить Первое мая с семьей.

– Кто-то из ее внуков запасся этими дурацкими хлопушками, ну, вы знаете… Шуму от них много, а вот пламени не очень. И даже когда я… – Он замолкает, угрюмо взирая на доску.

– Возьми с собой вот это, – предлагает Хэппи, толкая локтем Корги; в пластиковом стаканчике у него плещется жидкость, в которой виски больше, чем кофе, и мы все делаем вид, что ничего такого не замечаем. – От такой безобразной чашки кошмаров будет больше, чем от каких-то там хлопушек.

– Тупой урод, ты даже не представляешь, насколько сам безобразен, – вполне миролюбиво отвечает Корги. – От твоего уродства зеркала трескаются.

Странная у мужчин дружба.

– У кого еще какие планы на уикенд? – спрашиваю я, спасая от нависшей опасности ладью.

К Йелпу приезжают дочери. Он видится с ними раз в месяц, потому что договор об опеке оформляли в трудное для него время, и он пока не чувствует, что может добиться каких-то изменений. Когда он говорит о дочерях, лицо его смягчается и руки дрожат не так сильно. Думаю, они могли бы ему помочь, но он сам не хочет взваливать на их плечи такую обузу, которой становится в плохие дни.

У Стивена впереди свидание, и все тут же начинают подтрунивать над ним. Он принимает шуточки с глуповатой улыбкой.

– Она – вдова морпеха, – объясняет Стивен, – так что все это ей знакомо.

Ганни собирается в Денвер на балетное представление правнука. Сопровождать его, как всегда, будет Ханна.

– Надеюсь, не усну, – жалуется он. – В последнее время становится все труднее и труднее.

– Накажи Ханне, чтоб разбудила перед выступлением мальчишки, – советует ему Филипп. – Тебе главное – парня посмотреть, а остальное и пропустить можно.

Ганни кивает, берет пешкой ферзя и поворачивается ко мне:

– А вы, мисс Прия? У вас планы есть?

– Маме в субботу на работу – дел много. – Йелп забирает у меня одного из двух слонов и грозит уже через несколько ходов разгромить все мое воинство. – Агент Арчер согласился свозить меня в Роузмонт.

– А что в нем такого, в Роузмонте? – спрашивает Хорхе.

– Очень красивая часовня с восхитительными окнами. Мне про нее староста в церкви Ганни рассказала. Люблю фотографировать мозаичные окна.

– Это ж почти час езды, – замечает Стивен. – Ради окон? Стоит ли?

– Такие стекла очень любила моя сестра, – тихо говорю я, и мужчины переминаются и ерзают на стульях, как птички на проводе. – Может, это как попрощаться перед отъездом…

– В Париже, слыхал, тоже красивых окон хватает. – Корги чешет нос, и вокруг лопнувшей вены расцветают красные пятнышки. – Париж – это где Нотр-Дам, да?

Я сдерживаю улыбку – в версии Корги Нотр-Дам звучит как «Но-тре Дейм».

– Ага. Словами такое не выразишь… Чави те окна тоже видела. Мы, когда помладше были и жили в Лондоне, несколько раз летали в Париж.

– Ты жила в Лондоне?

– До пяти лет. Там и родилась. – Я пожимаю плечами, заметив удивленные взгляды. – Маме предложили отличную работу в Бостоне. – А еще ей так хотелось отделиться океаном от наших родственников… Но этого я сказать не могу – ведь меня слушают мужчины, которые больше всего на свете тоскуют по своим семьям, но не могут быть с ними каждый день, потому что сломлены и разбиты. Не все, но многие.

– По тебе и не скажешь.

– Вы просто не видели меня после Лондонского марафона. – Еще одна моя ладья покидает поле сражения. – Акцент я потеряла в начальной школе, потому что надо мной там дети смеялись. Ну и мама помогла. Вот когда устану, тогда он заметнее.

– У меня с невесткой из Миннесоты такая же картина, – смеется Хорхе. – Тоже краснеет от смущения.

Хэппи начинает жаловаться на телефоны «горячей линии», и я умолкаю. День чудесный, ясный, с ветерком и почти теплый. Хорошо бы провести здесь еще пару часов, но Арчер ждет, и я действительно чувствую себе спокойнее дома. Через автомобильную стоянку, возле кулинарии, идет полицейский Клэр в гражданской одежде. Я нисколько не сомневаюсь, что он сейчас подойдет к столикам и спросит обо мне.

Ханна провожает меня до бакалейного и задерживается, пока нас не замечает Арчер, после чего уходит, чмокнув меня в щеку на прощание.

– Что будешь? – спрашиваю я у агента. – Угощаю.

– Черный кофе, тройной, и спасибо.

– Выспаться на следующую неделю не планируешь? – Я отступаю и поворачиваюсь, чтобы встать в очередь, и наталкиваюсь на кого-то. Сумка падает на пол, и из нее выскальзывают фотографии, открытка и бумажник. – О нет! – Я наклоняюсь, но меня опережают чьи-то руки.

Поднимаю голову и вижу перед собой Джошуа. Он протягивает мне фотографии и открытку. Его чай и книжка неподалеку. За воротом легкого свитера – очки для чтения в тонкой оправе. Прежний, рыбацкий свитер убран – должно быть, до осени.

– Спасибо. Извините, что налетела на вас.

– Всё в порядке. Хорошо, что с вашими фотографиями ничего не случилось.

Он кивает Арчеру, который отвечает тем же.

Кладу фотографии и открытку на стол.

– Так, наверное, надежнее. И, да, Арчер, спасибо, что подвезли. Угощу вас в субботу. В Роузмонте хочу быть до рассвета.

Его проклятия летят мне вслед.

Возвращаюсь с горячим шоколадом для себя и кофе для него.

– Так что, до рассвета? – с кислым видом уточняет Арчер.

– По крайней мере, по возможности пораньше. Скажите, агент, вы когда-нибудь наблюдали рассвет через мозаичное стекло?

– Нет, – хмуро говорит он. – И менять в этом отношении ничего не собираюсь.

– Но у меня же день рождения.

Он вздыхает и пробует кофе.

– Агент Хановериан? Вам посылка.

У двери конференц-зала щурится, глядя в свои бумаги, Эддисон. Вик и Рамирес, судя по тому, сколько времени требуется первому, чтобы подняться, застигнуты врасплох.

Оцепенение заканчивается смехом.

– Мама прислала нам обед.

– Да благословит Господь твою маму, – торжественно произносит Рамирес.

Эддисон сдвигает в сторону заметки, принимает контейнер с еще теплой тушеной говядиной и завернутые в фольгу свежие булочки.

– Она – ангел, – соглашается он.

Некоторое время все заняты только едой – о ланче они уже забыли, – и только когда Виктор раздает по куску орехового пирога, команда возвращается к работе.

– Девушки для него важны, – говорит Вик. – Сохраняет ли он их чистоту или наказывает за порочность, для него это личное дело.

– И что же такого было в Дарле Джин? – Рамирес складывает фольгу в подобие веера. – Она не просто была первой жертвой, она оформила его мотив.

– Согласно всем показаниям, Дарла была примерной девушкой. Ее бойфренд сказал, что они и поцеловались-то в первый раз в тот день, когда ее убили. В городе ее все знали и любили.

– Тем не менее он ее изнасиловал, – напоминает Рамирес. – То есть он видел в ней что-то, что считал греховным. Может быть, тот самый поцелуй…

Вик берет со стола папку и быстро пробегает глазами фотографии.

– Бойфренд никого не замечал, пока к ним не вышел пастор. Потом он сам ушел домой, и пастор тоже никого, кроме Дарлы Джин, не видел. В город священник возвращался пешком. Дарла, по его словам, осталась одна.

– Убегать она не пыталась, – добавляет Эддисон. – И сопротивляться тоже. А когда попыталась, было уже поздно… То есть Дарла не просто знала убийцу, но и доверяла ему.

– Даже с учетом изнасилования, наше первое предположение – семья. Отец, брат, кузен. Кто-то видит поцелуй и решает, что такое ее поведение недостойно семьи.

– Ее отец умер от сердечного приступа за два года до убийства Дарлы, и все ее кузены были либо слишком юны, либо находились в отъезде. Оставался только старший брат. – Вик пролистывает несколько страниц. – Джеймсон Кармайкл. Ему исполнился тогда двадцать один год. В двадцать лет окончил Техасский университет по специальности веб-дизайнер. Получил работу в небольшой маркетинговой фирме в городе.

– Он есть в нашем списке?

Эддисон качает головой, но на всякий случай все же проверяет. Впечатывает имя в поисковую строку и начинает просеивать полученные результаты.

– Похоже, в последнее время его ни в каких списках нет. Работу бросил, из Холируда уехал через несколько месяцев после смерти сестры. Упоминается в чьих-то заметках, но не более того.

– Звучит как-то зловеще.

Эддисон берет телефон и набирает номер.

– Что тебе нужно? – спрашивает Ивонна, отвлекаясь от разговора.

– Твоя мудрость и руководство. Самое малое – твои компьютерные таланты. Сможешь заглянуть вечерком?

– Я одна, с ребенком, но у меня дома лэптоп на безопасном подключении, так что есть доступ ко всем моим системам. Кто меня любит?

– Мы, – смеется Рамирес. – Мы ищем Джеймсона Кармайкла, брата Дарлы Джин.

– А заодно дай нам свежую информацию по флористам, – просит Эддисон.

– Ты хотя бы представляешь, сколько аналитиков ненавидят тебя сейчас?

Они уже слышат стук клавиш на заднем плане и довольное бормотание ребенка.

– Понимаю, занятие отупляющее, но неужели звонить флористам – худшее, о чем мы можем попросить?

– Мне известно примерное количество цветочных магазинов в штате Колорадо. Неужели ты думаешь, что это нечто такое, что я всегда хотела знать?

– Уверен, в Колорадо найдется несколько супругов, которые были бы очень признательны за такие сведения.

– Хитро́, но есть такая штука, как «Гугл». Твой парень, Кармайкл… не думаешь, что он покоится где-нибудь как человек без имени? Потому что он исчез сразу после того, как ушел из дома. Закрыл счет в банке, но другой так и не открыл. Срок действия водительских прав истек, за продлением никто не обращался. И не только в Техасе, а вообще нигде. Ни счетов, ни лицензий, ни договоров, ни паспорта на это имя. В больницы не поступал. Твой парнишка либо мертв, либо страдает от амнезии, либо живет под другим, новым, именем. В тюрьме его тоже нет, разве что как неизвестный. Или же он очень убедительно выдает себя за кого-то другого.

– А та машина, что была зарегистрирована на его имя? Ты ведь можешь отследить ее по идентификационному номеру, если Джеймсон зарегистрировал автомобиль где-то еще или передал права собственности другому лицу? – спрашивает Вик.

– Я могла бы, сэр, но ничего такого он не сделал. Автомобиль попал в аварию через несколько недель после смерти сестры Кармайкла. По мнению полицейских и страховщиков, водитель налетел на пару оленей.

– И олень разбил машину?

– Такое постоянно случается, – отвечает Ивонна. – Бэмби с подружкой на пару могут разнести всю переднюю часть. Кармайкл положил страховку на банковский счет примерно за две недели до того, как закрыть этот самый счет.

Эддисон качает головой.

– Все это можно узнать за несколько секунд, а вот выяснить, кто продавал недавно георгины, – тут и вечности мало.

– Видишь ли, красавчик, в этом случае ты дал мне имя, а не сотни мелких бизнесов и владельцев, которые не всегда берут трубку или перезванивают.

– Я заслужил это, – морщится Брэндон.

– Да-да, заслужил.

– Мне очень жаль, Ивонна.

– Эй, послушай, я знаю, дело важное, – говорит она, смягчившись. – Если б я могла дать миру под зад, чтобы он зашевелился побыстрее, я бы так и сделала.

– Знаю.

– В том деле должны были остаться отпечатки пальцев Кармайкла. Прогони их через систему – а вдруг вынырнут где-нибудь?

Рамирес смотрит на Вика. Из сооружения с карандашом у нее на затылке выскальзывает прядь волос.

– Ни на одном из мест преступлений убийца отпечатков не оставил.

– Верно. Но он мог наследить под другим именем. Имена меняются, но пальчики остаются.

– Ничего, сэр. Полный ноль.

– Проверить стоило, – вздыхает Хановериан. – Спасибо, Ивонна, и, пожалуйста, пришли нам обновленную информацию.

– Сделаю. Постарайтесь поспать. – Она дает отбой, и Эддисон выключает громкоговоритель.

– Она права. Отправляйтесь домой. Оба.

– Вик…

– Мы все устали, – напоминает он и поднимается из-за стола. – Поезжайте домой. Выспитесь. Утром ко мне. Маме будет приятно вас покормить. Свяжемся с Финни.

Эддисон мнется, смотрит на стопки бумаг и папок на столе. Слышит, как вполголоса переговариваются Вик и Рамирес. Дверь закрывается. Чья-то рука сжимает его плечо.

– Вик…

– Брэндон.

Он поднимает голову. Хановериан обращается к нему по имени только в редких случаях, когда хочет донести до его внимания что-то особенно важное.

– У Прии завтра день рождения. Сам знаешь, день нелегкий. И ты нужен ей в самой лучшей форме.

– А если и лучшей мало?

Вместо ответа Вик только сжимает еще раз его плечо. И отпускает.

Назад: Март

Дальше: Май