Глава 3
– Есть у нас кофе? – спрашивает она, услышав, как он ворочается во сне.
Она за кухонной стойкой, в ночном халате, открывает сосновые шкафчики.
– Нет, – отвечает он, щурясь. Комната полна солнечного света. – Не думаю.
– Я пью кофе только утром, – объясняет она.
Сейчас десять утра, и обычно в это время они спят.
Балаж не двигается в своем спальном мешке, потому что на нем нет ничего, кроме трусов.
– А… Габор вернулся? – спрашивает он.
– Он спит, – сообщает она.
Эмма уже перестала изучать шкафчики и теперь просто стоит и смотрит в растерянности на барную стойку.
– Где же мне взять кофе? – вопрошает она.
И тогда, словно это совершенно естественно, он говорит:
– Если хочешь, я тут знаю одно место…
Она смотрит на него, голого по пояс в своем спальном мешке, опирающегося на мускулистую руку с татуировками, на его накачанную грудь и в его маленькие искренние светлые глаза.
Немота между ними кончилась – теперь они говорят друг с другом, пусть круг тем для разговора пока невелик. И все же спускаться вместе по лестнице, выходить из дома и идти рядом по улице – в этом чувствуется совершенно особая интимность.
Балаж уже хорошо знает дорогу к улице с магазинами и кафе, и среди них есть несколько с металлическими столиками на узком замусоренном тротуаре. Они сидят на алюминиевых стульях, под хлопающим на ветру навесом. На нем темные очки в спортивном стиле, с узкими радужными стеклами и оранжевая футболка, заправленная в джинсы. Он потягивает кофе через прорезь в крышечке стаканчика и оглядывает залитую солнцем многолюдную улицу.
– Приятный день, – говорит он.
На ней тоже темные очки, и она улыбается ему, не без симпатии.
– Хорошо спала? – спрашивает он.
Она отвечает, что да.
Но вообще она держится несколько скованно, словно чего-то опасаясь.
Повисает молчание.
Балаж, раздумывая, что бы еще сказать, встает налить себе очередную чашку кофе.
Не придумав ничего, он предлагает ей сигарету «Парк-лейн», и она берет ее. Он подносит ей зажигалку. На столе стоит простая стеклянная пепельница.
И тут он говорит:
– Я думаю пройтись по городу сегодня. Осмотреться – как тут что.
Он надеялся, что она как-то проявит интерес к этой идее, но ничуть не бывало. Она сидит по другую сторону круглого столика в своем топе без рукавов – тонкий бицепс обвивает татуировка колючей проволоки – и просто затягивается сигаретой, ничего не говоря.
– Здесь, должно быть, уйма всего интересного, – продолжает он. Снова не дождавшись отклика, он переходит к более решительной тактике: – А ты хотела бы увидеть что-то? Пока мы здесь.
Она издает смешок.
– Я не знаю.
Звучит это насмешливо, и он уже готов закрыть тему, когда она вдруг спрашивает равнодушным тоном:
– А что тут есть?
– Ну, как же… – Он старается казаться естественным. – Есть музей восковых фигур. Так ведь?
– А, ну да.
Похоже, Габор несколько преувеличил ее энтузиазм в отношении этого места.
– Ну, и что ты думаешь? – спрашивает он с намеком.
Она говорит, что не знает, где это находится.
Он говорит, что найти такое место не проблема.
Теперь в ней, кажется, проснулся интерес. Она улыбается ему, словно он рассказывает что-то веселое.
– Тебе это правда интересно? – спрашивает она.
Он пожимает плечами.
– Ну, да, – говорит он. – Почему бы нет?
– Не знаю, – говорит она. – Ты не похож на такого человека.
– Какого человека?
Продолжая загадочно улыбаться, она говорит:
– Ты понимаешь, что я хочу сказать.
– На человека, которому интересны восковые фигуры?
– Да.
– Мне интересны восковые фигуры, – говорит он не очень убедительно, а затем, уловив ее настрой, спрашивает: – А на какого человека я похож?
Она оставляет вопрос без внимания.
– Который час?
Он смотрит на часы – это скопище циферблатов, большинство которых ничего не делают, – и говорит ей время.
– Тебе это на самом деле интересно? – спрашивает она.
Ни один лишний мускул не дрогнул на его лице, когда он отвечает:
– Ага.
Они едут подземкой, и, стоя рядом с ней в шумном вагоне, он наслаждается завистью других мужчин, тем, какие взгляды они бросают на ее ноги в рваных джинсах и в туфлях на высоком каблуке. Она как будто не замечает этих взглядов и вообще ничего постороннего и спокойно стоит, покачиваясь в такт движению поезда, рассматривая сквозь темные стекла очков рекламу службы знакомств, или средства против выпадения волос, или схему линий метро.
Пока они ждали поезда на платформе «Финсбери-парк», она сказала Балажу, что ее впечатлил его уровень знания английского. Где он выучил язык? Он ответил, что в Ираке, и рассказал ей, к собственному удивлению, о своей службе. Он не пытался описывать это как захватывающее приключение, не сказал, что ему было там хотя бы интересно. Большую часть времени ему пришлось провести на военных базах размером с небольшой городок, играя в видеоигры в опрятных комнатах с кондиционером и поедая американскую еду. Ему не пришлось общаться ни с единым иракцем, не считая переводчика, который пытался продать ему наркотики, и он ни разу не выстрелил. Он был в патруле, то есть разъезжал по окрестностям в бронированном джипе, осматривая через узкое окошко блеклые равнины. Ничего особенного с ним ни разу не случилось. Главное, что ему запомнилось – и так он ей и сказал, – это постоянная жара, то, как она охватывала тебя сразу, как только ты выходил из помещения с кондиционером, и постоянный пот на коже.
Поднимаясь по эскалатору на станции «Бейкер-стрит», он спрашивает ее, какую знаменитость ей бы хотелось увидеть больше всего. Ответ его не радует. Он ненавидит этого придурка Джонни Деппа и его пиратские фильмы. Хуже того, он беспокоится, что она, говоря о своей симпатии к Деппу, могла намекать ему, что сам он не в ее вкусе, чтобы он ни на что не рассчитывал. (Ну почему она не сказала – Брюс Уиллис?) Он жалеет, что спросил ее, и больше ничего не говорит, пока они не выходят на улицу.
Поднявшись вверх, они ищут указатели, как пройти к музею. А в итоге замечают огромную очередь страждущих «увидеть звезд». Там, где она начинается, в одном из отдаленных переулков, ответвляется добавочная очередь, состоящая из людей, не вполне уверенных, стоит ли становиться в основную очередь, которая размечена, примерно через каждые двадцать метров, указателями времени, оставшегося до входа в музей. На первом значится «Приблизительно 2½ часа», и это не близко от постоянно растущего хвоста. Ближе к цели – там, где указатель сообщает «Приблизительно 1 час», всевозможные мимы и клоуны на ходулях развлекают измотанных ожиданием детей.
Балаж, принимая ситуацию с присущим ему стоицизмом, встает в конец очереди. Что касается ожидания – в этом он отличается покорностью и долготерпением, – он даже отчасти гордится тем, что делает это без лишних эмоций.
– Мы ведь не собираемся столько ждать? – говорит она, вставая позади него.
– Ну…
Она смеется.
– То есть это же на несколько часов…
– Ага, – соглашается он.
– Нам это действительно надо?
– Не знаю.
Она скрещивает руки на груди, и они стоят минуту или две в легкой тени ранних летних сумерек, минуту или две, в течение которых очередь не двигается ни на метр, и Балаж улавливает недовольство Эммы – она начинает хмуриться, глядя на свои туфли.
– Может, займемся тогда чем-то другим? – пробует он спасти ситуацию и закуривает «Парк-лейн».
– Чем, например?
Он с унылым видом пожимает плечами.
– Мы могли бы прогуляться немного, – говорит она неуверенно.
В конце переулка виднеется зеленый свет, и они идут в эту сторону, поначалу молча.
И когда молчание грозит стать неловким, она спрашивает:
– Так когда ты вернулся из Ирака?
– Э… – Ему нужно собраться с мыслями, чтобы вспомнить. – Восемь лет назад.
Кажется невероятным – просто немыслимым – что прошло уже восемь лет.
На самом деле даже больше – был декабрь 2004-го, ветреный зимний день на аэродроме, когда он вернулся домой.
– Восемь с половиной, – уточняет он.
Ему тогда было двадцать, а в армии он находился с восемнадцати. Он говорит ей, что оставался после этого в армии год или два.
– А чем ты занимался потом? – спрашивает она. – Работал в спортзале?
– Ну да, – отвечает он. – Работал в спортзале и еще кое-где.
– А где еще?
– Одно время я охранником работал, – говорит он и называет торговый центр «Теско» в Будапеште, который она тоже знает. – Вот там я и работал.
На этом тему можно было бы считать исчерпанной, но она спрашивает:
– И как там было?
Как там было? Была душная нейлоновая форма по образцу МВД, долгие часы шатания перед входом и унылые экраны наблюдения в комнате охраны.
– Ничего так.
Они дошли до перекрестка. На другой стороне выстроился ряд великолепных старинных особняков кремового цвета, в широком проеме между которыми просматривался зеленый парк. Улица, по которой они идут, проходит между этими особняками, где начинается велодорожка из красного щебня, и дальше ведет в парк. Они ждут на светофоре зеленого света. Он смотрит на высокие особняки и думает, что это место просто сделано из денег.
– В конце концов меня уволили, – говорит он. – Из «Теско».
– А почему?
– По подозрению в сговоре со злоумышленниками, – поясняет он.
– По подозрению?
– Ага, по подозрению. Но я ни с кем не сговаривался.
– А почему тебя подозревали?
– Ну, там много всего воровали. Так что от меня им все равно пользы было мало.
Правда заключалась в том, что у него была склонность попадаться в расставленные ловушки. Подстроенная потасовка, разыгранный сердечный приступ, старая цыганка, продающая фиалки, или старик, рассказывающий бесконечную историю. Он все это принимал за чистую монету. Очень может быть, менеджер это понимал. И все же гораздо проще уволить человека, приписав ему злой умысел.
– Так ведь? – спрашивает он.
Они входят в парк и идут по асфальтовой дорожке вдоль края узкого зеленого озера. Людей вокруг немного.
– Ты сопротивлялся? – спрашивает она.
– Не-а. Мне сказали, если я уйду по-тихому, то мне напишут нормальную рекомендацию, так что…
Он пожимает плечами.
– И ты ее получил?
– Ну да, – говорит он.
– А потом ты получил работу в спортзале?
– Ну, в общем, да.
В самом узком месте через пруд перекинут маленький деревянный мостик, и они ступают по нему.
– Но мне этого не хватает, на самом деле, – говорит он. – По сути. Это ведь просто временная работа. Так что приходится заниматься чем-то еще.
– Чем-то, как это, – подсказывает она.
– Ну да, – говорит он.
Они останавливаются на мостике, и он смотрит на мутно-зеленую воду и закуривает. Ему, похоже, не по себе, он испытывает смущение от того, что она затронула тему, почему они в Лондоне. Или он первый ее затронул? Он этого не хотел, так ему кажется. И теперь он пытается замять эту тему.
– Когда я был мальчишкой, я хотел быть игроком в водное поло.
– Правда?
– Ага. Я был в форме, – говорит он. – Думал, что смогу стать профессионалом.
– И?..
– Я не знаю, – говорит он. – Как-то не получилось. Может, мне не хватало напора. Там были другие ребята, более напористые. – Он щурится, глядя на воду. – В общем, этого не случилось.
– Очень жаль.
– Ага.
Он думал, что давно свыкся с этим. Но теперь на секунду он снова ощущает боль сожаления – даже более отчетливо, более неотступно, чем когда-либо раньше. Он словно впервые понимает, что́ тогда было поставлено на карту – вся его жизнь, вообще все.
– А кем ты хотела быть, – спрашивает он, – когда была маленькой?
Вопрос кажется каким-то странным.
Она как будто задумывается на несколько секунд, стоит ли вообще отвечать.
– Я не знаю, – говорит она. – Сбежать хотела.
Она кладет руки на деревянные перила мостика, на которых пляшут пятна солнечного света, и смотрит вниз, на воду. На зеленую воду, в которой плавают перья.
– Как жаль, что у нас нет хлеба для уток, – говорит она. – Есть что-то успокаивающее в том, чтобы кормить уток. Правда?
Балаж становится рядом с ней у перил.
– Ты так не думаешь?
– Ну…
– Наверное, ты не часто это делаешь, да? – спрашивает она, улыбаясь. – Такой крутой чувак, как ты.
– Ну да, не часто.
– Я пошутила, – говорит Эмма.
– Я понял.
– Когда я была маленькой, – продолжает она, – мы часто ездили в гости к дедушке с бабушкой. Они жили деревне. Я там кормила кур. Но вообще мне это не нравилось. От них так пахло…
– Да, куры вонючие, – говорит Балаж со знанием дела.
Она смеется.
– А разве нет? Ведь правда же.
Они идут дальше, теперь под деревьями, на другой стороне озера, его поверхность с легкой рябью виднеется сквозь колышущиеся листья цвета запекшейся крови темно-пунцового бука.
– Приятно здесь, в этом парке, да? – говорит она.
Он осматривается, как будто только сейчас замечает, что они в парке.
– Ага, – кивает он.
– Он такой ухоженный. Посмотри на те клумбы. У тебя есть подружка? – вдруг спрашивает она, словно невзначай.
Огорошенный таким вопросом, он отвечает:
– Ну, нет, сейчас нет.
Они идут дальше, секунда течет за секундой, а он молчит, хотя чувствует: нужно сказать что-то еще. Но что тут еще можно сказать? Ответ – нет.
– Сейчас нет, – говорит он снова.
Сами того не замечая, они сделали круг по парку и снова оказались в том месте, где вошли в него, рядом с велосипедной дорожкой из красного щебня.
Он спрашивает:
– Ты не хочешь выпить или пожевать чего-нибудь?
Они заходят в паб под названием «Глобус», оформленный в приглушенных красных тонах, с репродукциями Хогарта на обоях в полоску, заказывают по пинте пива и сидят там, среди немногочисленных туристов, пока за дверьми шумит улица.
– А давно вы с Габором?.. – спрашивает он, не вполне уверенный, какое слово лучше подобрать.
На самом деле ему сейчас меньше всего хочется вспоминать о Габоре, но ничего другого на ум не приходит.
– Около года, – говорит она.
– Как вы познакомились? – произносит Балаж, уже залипший на эту тему.
– По работе, – говорит она. – Он занимался фильмом, который я сделала. Так мы и познакомились.
– Он занимался фильмом?
– Да.
– И что он делал? – спрашивает Балаж и сразу же добавляет, как бы извиняясь: – Просто я никогда толком не знал, чем он вообще…
– Технической стороной, – поясняет она уклончиво. – Послепроизводственный этап. Дистрибуция. Больше дистрибуция. Он разбирается в компьютерах. Или знает таких людей. Ну, понимаешь – это же все в основном онлайн.
– Ясно, – говорит Балаж и поднимает свою пинту.
– Это вообще-то был мой последний фильм, – добавляет она через несколько секунд, как будто ему интересно.
– Да?
– Габор хотел, чтобы я это бросила, – объясняет она. – Сначала он к этому нормально относился. Даже более чем. – Она смеется. – Я даже уверена, ему это нравилось. Но потом, когда мы уже пробыли вместе несколько месяцев, это стало волновать его. Тогда он и сказал, что хочет, чтобы я это бросила.
– Но сейчас он не возражает, чтобы ты… Ну, то есть…
– Это самое? – уточняет она.
– Ага.
– Ну, это не он придумал, если ты об этом.
– Не он?
– Нет. – А затем, словно что-то сообразив, она говорит: – А он сказал тебе, что это его идея?
После секундного раздумья Балаж отвечает:
– Нет.
– Это идея Золи, – говорит она. – Знаешь Золи?
– Золи, ага.
– Это была его идея.
– Он приятель Габора, да?
– Не совсем. Ну, то есть, они не то чтобы дружат. Просто знают друг друга.
– Выходит, это его идея, – говорит Балаж, теперь уже не желая оставлять эту тему, но стараясь не показывать, как сильно она его волнует.
– Ну, он рассказал мне, сколько я смогу здесь заработать, и пообещал все устроить. Я ответила, что подумаю. Габору это не понравилось. Он не хотел, чтобы я занималась этим.
– Ну… даже не знаю, – произносит Балаж задумчиво.
Через открытую дверь паба доносится звук полицейской сирены.
– Я бы не смог с этим жить на его месте.
Она улыбается:
– Приятно это слышать. Тут можно курить?
– Э… – Он ищет взглядом пепельницу, но видит табличку «Не курить». – Я так не думаю.
– Тогда, может, выйдем на улицу?
Они стоят на тротуаре, в шуме уличного движения.
– Золи хочет, чтобы я переехала сюда! – кричит она.
– Правда?
– Он это предложил. В первую ночь, когда мы были в этом отеле и рядом не оказалось Габора. Он сказал, мне лучше переехать сюда. Сказал, что пристроит меня в хорошее место. Мое собственное. И мне придется работать только раз или два в месяц или что-то такое.
– А ты что сказала?
– Я ничего не сказала – просто рассмеялась. Он уверял, что не шутит, что тут нет ничего смешного.
– А ты хочешь переехать сюда?
– Что? И все время видеть Золи? Ну уж нет. Он – полное дерьмо, это точно. Согласен?
– Ну да, наверно, – говорит Балаж так, словно никогда не думал об этом.
Он как будто все еще раздумывает об этом, когда она спрашивает:
– Знаешь, почему ты мне нравишься?
Он молча смотрит на нее.
– Ты не судишь людей, – говорит она.
– Не сужу? – спрашивает он.
– Нет, – произносит она. – Даже Золи. И уж точно не меня. Точно не меня. А я знаю, когда кто-то судит меня.
Когда пинты допиты, он спрашивает, не хочет ли она еще. Но она интересуется временем и отвечает, что нет.
– Думаю, лучше не стоит.
Затем она извиняется и идет в дамскую комнату. Какие-то пожилые американцы за соседним столиком с дорожной картой и безалкогольными напитками, похоже, провожают ее взглядами. Когда она прошла, один из них что-то говорит другому – и они сдавленно смеются. Да, думает Балаж, вот они ее судят, и нависает над столиком, упершись в него локтями, пытаясь рассмотреть Эмму, удаляющуюся в туфлях на пробковой подошве. Почти час дня. Несмотря на то что она отказалась от новой пинты, он предполагает, что вечер они проведут вместе – что еще им делать? – и он ошарашен, когда она говорит ему, вернувшись за столик:
– Тогда пойдем назад в квартиру?
Ему словно залепили пощечину.
– Да? – удивляется он, а затем, словно желая выразить свое неодобрение, добавляет: – Серьезно?
– А ты чего хочешь? – спрашивает она, будто предлагая ему выбор.
– Ну, не знаю. – Он чешет затылок.
На самом деле он очень даже знает – знает отчетливо до боли.
Когда проходит примерно десять секунд, в течение которых он молчит, она говорит:
– Думаю, нам надо двигать обратно.
Он грустно пожимает плечами:
– Ну ладно.
Они идут к подземке молча и почти не разговаривают в поезде.