– Есть у нас кофе? – спрашивает она, услышав, как он ворочается во сне.

Она за кухонной стойкой, в ночном халате, открывает сосновые шкафчики.

– Нет, – отвечает он, щурясь. Комната полна солнечного света. – Не думаю.

– Я пью кофе только утром, – объясняет она.

Сейчас десять утра, и обычно в это время они спят.

Балаж не двигается в своем спальном мешке, потому что на нем нет ничего, кроме трусов.

– А… Габор вернулся? – спрашивает он.

– Он спит, – сообщает она.

Эмма уже перестала изучать шкафчики и теперь просто стоит и смотрит в растерянности на барную стойку.

– Где же мне взять кофе? – вопрошает она.

И тогда, словно это совершенно естественно, он говорит:

– Если хочешь, я тут знаю одно место…

Она смотрит на него, голого по пояс в своем спальном мешке, опирающегося на мускулистую руку с татуировками, на его накачанную грудь и в его маленькие искренние светлые глаза.

Немота между ними кончилась – теперь они говорят друг с другом, пусть круг тем для разговора пока невелик. И все же спускаться вместе по лестнице, выходить из дома и идти рядом по улице – в этом чувствуется совершенно особая интимность.

Балаж уже хорошо знает дорогу к улице с магазинами и кафе, и среди них есть несколько с металлическими столиками на узком замусоренном тротуаре. Они сидят на алюминиевых стульях, под хлопающим на ветру навесом. На нем темные очки в спортивном стиле, с узкими радужными стеклами и оранжевая футболка, заправленная в джинсы. Он потягивает кофе через прорезь в крышечке стаканчика и оглядывает залитую солнцем многолюдную улицу.

– Приятный день, – говорит он.

На ней тоже темные очки, и она улыбается ему, не без симпатии.

– Хорошо спала? – спрашивает он.

Она отвечает, что да.

Но вообще она держится несколько скованно, словно чего-то опасаясь.

Повисает молчание.

Балаж, раздумывая, что бы еще сказать, встает налить себе очередную чашку кофе.

Не придумав ничего, он предлагает ей сигарету «Парк-лейн», и она берет ее. Он подносит ей зажигалку. На столе стоит простая стеклянная пепельница.

И тут он говорит:

– Я думаю пройтись по городу сегодня. Осмотреться – как тут что.

Он надеялся, что она как-то проявит интерес к этой идее, но ничуть не бывало. Она сидит по другую сторону круглого столика в своем топе без рукавов – тонкий бицепс обвивает татуировка колючей проволоки – и просто затягивается сигаретой, ничего не говоря.

– Здесь, должно быть, уйма всего интересного, – продолжает он. Снова не дождавшись отклика, он переходит к более решительной тактике: – А ты хотела бы увидеть что-то? Пока мы здесь.

Она издает смешок.

– Я не знаю.

Звучит это насмешливо, и он уже готов закрыть тему, когда она вдруг спрашивает равнодушным тоном:

– А что тут есть?

– Ну, как же… – Он старается казаться естественным. – Есть музей восковых фигур. Так ведь?

– А, ну да.

Похоже, Габор несколько преувеличил ее энтузиазм в отношении этого места.

– Ну, и что ты думаешь? – спрашивает он с намеком.

Она говорит, что не знает, где это находится.

Он говорит, что найти такое место не проблема.

Теперь в ней, кажется, проснулся интерес. Она улыбается ему, словно он рассказывает что-то веселое.

– Тебе это правда интересно? – спрашивает она.

Он пожимает плечами.

– Ну, да, – говорит он. – Почему бы нет?

– Не знаю, – говорит она. – Ты не похож на такого человека.

– Какого человека?

Продолжая загадочно улыбаться, она говорит:

– Ты понимаешь, что я хочу сказать.

– На человека, которому интересны восковые фигуры?

– Да.

– Мне интересны восковые фигуры, – говорит он не очень убедительно, а затем, уловив ее настрой, спрашивает: – А на какого человека я похож?

Она оставляет вопрос без внимания.

– Который час?

Он смотрит на часы – это скопище циферблатов, большинство которых ничего не делают, – и говорит ей время.

– Тебе это на самом деле интересно? – спрашивает она.

Ни один лишний мускул не дрогнул на его лице, когда он отвечает:

– Ага.

Они едут подземкой, и, стоя рядом с ней в шумном вагоне, он наслаждается завистью других мужчин, тем, какие взгляды они бросают на ее ноги в рваных джинсах и в туфлях на высоком каблуке. Она как будто не замечает этих взглядов и вообще ничего постороннего и спокойно стоит, покачиваясь в такт движению поезда, рассматривая сквозь темные стекла очков рекламу службы знакомств, или средства против выпадения волос, или схему линий метро.

Пока они ждали поезда на платформе «Финсбери-парк», она сказала Балажу, что ее впечатлил его уровень знания английского. Где он выучил язык? Он ответил, что в Ираке, и рассказал ей, к собственному удивлению, о своей службе. Он не пытался описывать это как захватывающее приключение, не сказал, что ему было там хотя бы интересно. Большую часть времени ему пришлось провести на военных базах размером с небольшой городок, играя в видеоигры в опрятных комнатах с кондиционером и поедая американскую еду. Ему не пришлось общаться ни с единым иракцем, не считая переводчика, который пытался продать ему наркотики, и он ни разу не выстрелил. Он был в патруле, то есть разъезжал по окрестностям в бронированном джипе, осматривая через узкое окошко блеклые равнины. Ничего особенного с ним ни разу не случилось. Главное, что ему запомнилось – и так он ей и сказал, – это постоянная жара, то, как она охватывала тебя сразу, как только ты выходил из помещения с кондиционером, и постоянный пот на коже.

Поднимаясь по эскалатору на станции «Бейкер-стрит», он спрашивает ее, какую знаменитость ей бы хотелось увидеть больше всего. Ответ его не радует. Он ненавидит этого придурка Джонни Деппа и его пиратские фильмы. Хуже того, он беспокоится, что она, говоря о своей симпатии к Деппу, могла намекать ему, что сам он не в ее вкусе, чтобы он ни на что не рассчитывал. (Ну почему она не сказала – Брюс Уиллис?) Он жалеет, что спросил ее, и больше ничего не говорит, пока они не выходят на улицу.

Поднявшись вверх, они ищут указатели, как пройти к музею. А в итоге замечают огромную очередь страждущих «увидеть звезд». Там, где она начинается, в одном из отдаленных переулков, ответвляется добавочная очередь, состоящая из людей, не вполне уверенных, стоит ли становиться в основную очередь, которая размечена, примерно через каждые двадцать метров, указателями времени, оставшегося до входа в музей. На первом значится «Приблизительно 2½ часа», и это не близко от постоянно растущего хвоста. Ближе к цели – там, где указатель сообщает «Приблизительно 1 час», всевозможные мимы и клоуны на ходулях развлекают измотанных ожиданием детей.

Балаж, принимая ситуацию с присущим ему стоицизмом, встает в конец очереди. Что касается ожидания – в этом он отличается покорностью и долготерпением, – он даже отчасти гордится тем, что делает это без лишних эмоций.

– Мы ведь не собираемся столько ждать? – говорит она, вставая позади него.

– Ну…

Она смеется.

– То есть это же на несколько часов…

– Ага, – соглашается он.

– Нам это действительно надо?

– Не знаю.

Она скрещивает руки на груди, и они стоят минуту или две в легкой тени ранних летних сумерек, минуту или две, в течение которых очередь не двигается ни на метр, и Балаж улавливает недовольство Эммы – она начинает хмуриться, глядя на свои туфли.

– Может, займемся тогда чем-то другим? – пробует он спасти ситуацию и закуривает «Парк-лейн».

– Чем, например?

Он с унылым видом пожимает плечами.

– Мы могли бы прогуляться немного, – говорит она неуверенно.

В конце переулка виднеется зеленый свет, и они идут в эту сторону, поначалу молча.

И когда молчание грозит стать неловким, она спрашивает:

– Так когда ты вернулся из Ирака?

– Э… – Ему нужно собраться с мыслями, чтобы вспомнить. – Восемь лет назад.

Кажется невероятным – просто немыслимым – что прошло уже восемь лет.

На самом деле даже больше – был декабрь 2004-го, ветреный зимний день на аэродроме, когда он вернулся домой.

– Восемь с половиной, – уточняет он.

Ему тогда было двадцать, а в армии он находился с восемнадцати. Он говорит ей, что оставался после этого в армии год или два.

– А чем ты занимался потом? – спрашивает она. – Работал в спортзале?

– Ну да, – отвечает он. – Работал в спортзале и еще кое-где.

– А где еще?

– Одно время я охранником работал, – говорит он и называет торговый центр «Теско» в Будапеште, который она тоже знает. – Вот там я и работал.

На этом тему можно было бы считать исчерпанной, но она спрашивает:

– И как там было?

Как там было? Была душная нейлоновая форма по образцу МВД, долгие часы шатания перед входом и унылые экраны наблюдения в комнате охраны.

– Ничего так.

Они дошли до перекрестка. На другой стороне выстроился ряд великолепных старинных особняков кремового цвета, в широком проеме между которыми просматривался зеленый парк. Улица, по которой они идут, проходит между этими особняками, где начинается велодорожка из красного щебня, и дальше ведет в парк. Они ждут на светофоре зеленого света. Он смотрит на высокие особняки и думает, что это место просто сделано из денег.

– В конце концов меня уволили, – говорит он. – Из «Теско».

– А почему?

– По подозрению в сговоре со злоумышленниками, – поясняет он.

– По подозрению?

– Ага, по подозрению. Но я ни с кем не сговаривался.

– А почему тебя подозревали?

– Ну, там много всего воровали. Так что от меня им все равно пользы было мало.

Правда заключалась в том, что у него была склонность попадаться в расставленные ловушки. Подстроенная потасовка, разыгранный сердечный приступ, старая цыганка, продающая фиалки, или старик, рассказывающий бесконечную историю. Он все это принимал за чистую монету. Очень может быть, менеджер это понимал. И все же гораздо проще уволить человека, приписав ему злой умысел.

– Так ведь? – спрашивает он.

Они входят в парк и идут по асфальтовой дорожке вдоль края узкого зеленого озера. Людей вокруг немного.

– Ты сопротивлялся? – спрашивает она.

– Не-а. Мне сказали, если я уйду по-тихому, то мне напишут нормальную рекомендацию, так что…

Он пожимает плечами.

– И ты ее получил?

– Ну да, – говорит он.

– А потом ты получил работу в спортзале?

– Ну, в общем, да.

В самом узком месте через пруд перекинут маленький деревянный мостик, и они ступают по нему.

– Но мне этого не хватает, на самом деле, – говорит он. – По сути. Это ведь просто временная работа. Так что приходится заниматься чем-то еще.

– Чем-то, как это, – подсказывает она.

– Ну да, – говорит он.

Они останавливаются на мостике, и он смотрит на мутно-зеленую воду и закуривает. Ему, похоже, не по себе, он испытывает смущение от того, что она затронула тему, почему они в Лондоне. Или он первый ее затронул? Он этого не хотел, так ему кажется. И теперь он пытается замять эту тему.

– Когда я был мальчишкой, я хотел быть игроком в водное поло.

– Правда?

– Ага. Я был в форме, – говорит он. – Думал, что смогу стать профессионалом.

– И?..

– Я не знаю, – говорит он. – Как-то не получилось. Может, мне не хватало напора. Там были другие ребята, более напористые. – Он щурится, глядя на воду. – В общем, этого не случилось.

– Очень жаль.

– Ага.

Он думал, что давно свыкся с этим. Но теперь на секунду он снова ощущает боль сожаления – даже более отчетливо, более неотступно, чем когда-либо раньше. Он словно впервые понимает, что́ тогда было поставлено на карту – вся его жизнь, вообще все.

– А кем ты хотела быть, – спрашивает он, – когда была маленькой?

Вопрос кажется каким-то странным.

Она как будто задумывается на несколько секунд, стоит ли вообще отвечать.

– Я не знаю, – говорит она. – Сбежать хотела.

Она кладет руки на деревянные перила мостика, на которых пляшут пятна солнечного света, и смотрит вниз, на воду. На зеленую воду, в которой плавают перья.

– Как жаль, что у нас нет хлеба для уток, – говорит она. – Есть что-то успокаивающее в том, чтобы кормить уток. Правда?

Балаж становится рядом с ней у перил.

– Ты так не думаешь?

– Ну…

– Наверное, ты не часто это делаешь, да? – спрашивает она, улыбаясь. – Такой крутой чувак, как ты.

– Ну да, не часто.

– Я пошутила, – говорит Эмма.

– Я понял.

– Когда я была маленькой, – продолжает она, – мы часто ездили в гости к дедушке с бабушкой. Они жили деревне. Я там кормила кур. Но вообще мне это не нравилось. От них так пахло…

– Да, куры вонючие, – говорит Балаж со знанием дела.

Она смеется.

– А разве нет? Ведь правда же.

Они идут дальше, теперь под деревьями, на другой стороне озера, его поверхность с легкой рябью виднеется сквозь колышущиеся листья цвета запекшейся крови темно-пунцового бука.

– Приятно здесь, в этом парке, да? – говорит она.

Он осматривается, как будто только сейчас замечает, что они в парке.

– Ага, – кивает он.

– Он такой ухоженный. Посмотри на те клумбы. У тебя есть подружка? – вдруг спрашивает она, словно невзначай.

Огорошенный таким вопросом, он отвечает:

– Ну, нет, сейчас нет.

Они идут дальше, секунда течет за секундой, а он молчит, хотя чувствует: нужно сказать что-то еще. Но что тут еще можно сказать? Ответ – нет.

– Сейчас нет, – говорит он снова.

Сами того не замечая, они сделали круг по парку и снова оказались в том месте, где вошли в него, рядом с велосипедной дорожкой из красного щебня.

Он спрашивает:

– Ты не хочешь выпить или пожевать чего-нибудь?

Они заходят в паб под названием «Глобус», оформленный в приглушенных красных тонах, с репродукциями Хогарта на обоях в полоску, заказывают по пинте пива и сидят там, среди немногочисленных туристов, пока за дверьми шумит улица.

– А давно вы с Габором?.. – спрашивает он, не вполне уверенный, какое слово лучше подобрать.

На самом деле ему сейчас меньше всего хочется вспоминать о Габоре, но ничего другого на ум не приходит.

– Около года, – говорит она.

– Как вы познакомились? – произносит Балаж, уже залипший на эту тему.

– По работе, – говорит она. – Он занимался фильмом, который я сделала. Так мы и познакомились.

– Он занимался фильмом?

– Да.

– И что он делал? – спрашивает Балаж и сразу же добавляет, как бы извиняясь: – Просто я никогда толком не знал, чем он вообще…

– Технической стороной, – поясняет она уклончиво. – Послепроизводственный этап. Дистрибуция. Больше дистрибуция. Он разбирается в компьютерах. Или знает таких людей. Ну, понимаешь – это же все в основном онлайн.

– Ясно, – говорит Балаж и поднимает свою пинту.

– Это вообще-то был мой последний фильм, – добавляет она через несколько секунд, как будто ему интересно.

– Да?

– Габор хотел, чтобы я это бросила, – объясняет она. – Сначала он к этому нормально относился. Даже более чем. – Она смеется. – Я даже уверена, ему это нравилось. Но потом, когда мы уже пробыли вместе несколько месяцев, это стало волновать его. Тогда он и сказал, что хочет, чтобы я это бросила.

– Но сейчас он не возражает, чтобы ты… Ну, то есть…

– Это самое? – уточняет она.

– Ага.

– Ну, это не он придумал, если ты об этом.

– Не он?

– Нет. – А затем, словно что-то сообразив, она говорит: – А он сказал тебе, что это его идея?

После секундного раздумья Балаж отвечает:

– Нет.

– Это идея Золи, – говорит она. – Знаешь Золи?

– Золи, ага.

– Это была его идея.

– Он приятель Габора, да?

– Не совсем. Ну, то есть, они не то чтобы дружат. Просто знают друг друга.

– Выходит, это его идея, – говорит Балаж, теперь уже не желая оставлять эту тему, но стараясь не показывать, как сильно она его волнует.

– Ну, он рассказал мне, сколько я смогу здесь заработать, и пообещал все устроить. Я ответила, что подумаю. Габору это не понравилось. Он не хотел, чтобы я занималась этим.

– Ну… даже не знаю, – произносит Балаж задумчиво.

Через открытую дверь паба доносится звук полицейской сирены.

– Я бы не смог с этим жить на его месте.

Она улыбается:

– Приятно это слышать. Тут можно курить?

– Э… – Он ищет взглядом пепельницу, но видит табличку «Не курить». – Я так не думаю.

– Тогда, может, выйдем на улицу?

Они стоят на тротуаре, в шуме уличного движения.

– Золи хочет, чтобы я переехала сюда! – кричит она.

– Правда?

– Он это предложил. В первую ночь, когда мы были в этом отеле и рядом не оказалось Габора. Он сказал, мне лучше переехать сюда. Сказал, что пристроит меня в хорошее место. Мое собственное. И мне придется работать только раз или два в месяц или что-то такое.

– А ты что сказала?

– Я ничего не сказала – просто рассмеялась. Он уверял, что не шутит, что тут нет ничего смешного.

– А ты хочешь переехать сюда?

– Что? И все время видеть Золи? Ну уж нет. Он – полное дерьмо, это точно. Согласен?

– Ну да, наверно, – говорит Балаж так, словно никогда не думал об этом.

Он как будто все еще раздумывает об этом, когда она спрашивает:

– Знаешь, почему ты мне нравишься?

Он молча смотрит на нее.

– Ты не судишь людей, – говорит она.

– Не сужу? – спрашивает он.

– Нет, – произносит она. – Даже Золи. И уж точно не меня. Точно не меня. А я знаю, когда кто-то судит меня.

Когда пинты допиты, он спрашивает, не хочет ли она еще. Но она интересуется временем и отвечает, что нет.

– Думаю, лучше не стоит.

Затем она извиняется и идет в дамскую комнату. Какие-то пожилые американцы за соседним столиком с дорожной картой и безалкогольными напитками, похоже, провожают ее взглядами. Когда она прошла, один из них что-то говорит другому – и они сдавленно смеются. Да, думает Балаж, вот они ее судят, и нависает над столиком, упершись в него локтями, пытаясь рассмотреть Эмму, удаляющуюся в туфлях на пробковой подошве. Почти час дня. Несмотря на то что она отказалась от новой пинты, он предполагает, что вечер они проведут вместе – что еще им делать? – и он ошарашен, когда она говорит ему, вернувшись за столик:

– Тогда пойдем назад в квартиру?

Ему словно залепили пощечину.

– Да? – удивляется он, а затем, словно желая выразить свое неодобрение, добавляет: – Серьезно?

– А ты чего хочешь? – спрашивает она, будто предлагая ему выбор.

– Ну, не знаю. – Он чешет затылок.

На самом деле он очень даже знает – знает отчетливо до боли.

Когда проходит примерно десять секунд, в течение которых он молчит, она говорит:

– Думаю, нам надо двигать обратно.

Он грустно пожимает плечами:

– Ну ладно.

Они идут к подземке молча и почти не разговаривают в поезде.