Глава 70

…не расплатиться никогда, не простить себя. А теперь уж не поворотить времени вспять. Нет такой силы, такой молитвы, чтоб вернуть то, что кануло.

Агата не сразу нашла в себе сил поднять голову. Иларий стоял перед ней, холодно глядя на новую госпожу, и в синем его взгляде сверкал лед обиды, а на лбу пламенел алый знак. Края ожога припухли и покраснели.

Княгиня подошла, потянулась пальцами. С зеленого золотничьего кольца легко соскользнули белые искорки, нырнули манусу под кожу и тотчас выскочили, осыпались снежными звездочками, ничего не исправив.

— Сказали, долго будет болеть, а красным до смерти останется. Знал князь Владислав, как заклинать. Зачем, матушка, клейменого звали?

Иларий поклонился с деланым почтением. Черные кудри упали на глаза, скрыли клеймо.

— Эльжбета… преставилась, — выговорила Агата.

— Прими Землица душу княгини Чернской, благослови ее садами твоими и пажитями, пошли мир и упокоение в недрах твоих щедрых, в чертогах злащеных. — Иларий склонил голову, осенил себя Землицыным знаком, невзначай коснулся тавра на лбу, втянул воздух через стиснутые зубы.

Заболело его болью нутро княгини, изъеденное горем до черноты. Захотелось прильнуть к белой сорочке мануса, обхватить руками сильные плечи и дать наконец, после долгой зимы, волю слезам. Уж свершилось, вот оно. Бродила черной тучей беда, долгонько выжидала, да и ударила в один день. Вколотила в землю, перешибла хребет. И плакать тут нечего — сама виновата. Оттолкнет манус свою жалкую хозяйку — будет в своем праве.

— Прости меня, Илажи, — проговорила княгиня тихо.

— Землица простит. Думал я, что меня не будет, а видишь, сам Чернский волк отдал Землице душу, Эльжбета Казимировна легла в Землицыну ладонь, а я жив. Хоть и хожу, как бык, с тавром. Жаль, лекарку ко мне князь не пустил — может, болело бы не так.

— Да кабы знала я, где та лекарка, прислала бы к тебе. Да тут такое творится, что все переворотилось, перепуталось. Все словно обезумели.

— Что от меня-то надобно, матушка княгиня? — оборвал ее манус.

Агата подошла совсем близко, заглянула молодому магу в синие глаза. Запустила пальцы в темные волосы.

— Не сумела я спасти тебя от клейма, Илажи, не в моей это было силе, но ты можешь меня спасти. Меня и младенца-князя. Пока еще верят многие, что вот-вот вернется Владислав, что не мог умереть, исчезнуть кровавый Чернец. Да только я знаю: не воротится он.

Иларий с сомнением склонил голову.

— Знаю я, что за проклятье его убило. После такого нельзя воротиться, будь ты хоть самый сильный маг. Изорвали Владислава те, кого на ночь не стану называть, чтоб не кликать.

— За многих отомстил тот, кто проклятье это на него наслал. Знал бы, кто это, поклонился бы в ножки, — сухо произнес манус.

Перед взором Агаты встало страшное, перекошенное, обметанное снегом лицо мертвой Надзеи. Светлое личико Эльжбеты, словно невесты, убранной инеем. Она видела их обеих. Видно, упало заклятье Владово с мертвой опочивальни, вот дверь сама и отворилась, впустив сперва девок-служанок, а потом и княгиню — проститься с дочерью.

— Мне кланяйся, Иларий, — сказала Агата с горечью. — На моей совести смерть Владислава Чернского.

Манус опустился на одно колено, поцеловал край княгининой одежды.

— Твой слуга, — проговорил он с жаром.

— Одна я тут, Илажи. Не знаю, на кого опереться, положиться. Поезжай к Якубу, пусть будет ко мне, да захватит с собой людей из тех, что присягали еще Казимежу. Да пусть поторопится, а то, боюсь, не станет меня в живых.

Агата умолкла, плечи ее поникли. В колыбели заплакал Мирослав, но княгиня не сдвинулась с места. Младенец скоро успокоился, словно знал уже — не на всякий крик княжеский слуги бегут.

Иларий молча поднялся с колен, пристально посмотрел в лицо княгине.

— Тебя ли я слышу, матушка княгиня? Неужели это Агата Бяломястовская передо мной? Много лет служил я Бялому и всегда знал, что княгиня в уделе Бялом сильная и гордая. Что никогда не уронит головы, никогда рук не опустит, не снимет с пальца перстня золотничьего. Та княгиня, которой я служу, долгие годы целый удел и мужа в кулаке держала. Она, верно, не стала бы прятаться и жаловаться, получив себе под руку большой богатый край.

Агата от обиды закусила губу, но не оборвала дерзких речей Илария.

— Ты ведь не со двора пришла, зиму с этой землей пережила, весь уклад чернский знаешь, госпожа моя. Люди, что верны были Владиславу Чернцу, поклянутся в верности и его сыну. И тебе будут верны, если покажешь им, что ты только о благе младенца-князя печешься.

Мирослав, словно поняв, что о нем заговорили, снова расплакался, и на этот раз княгиня подошла к внуку, взяла на руки.

— Черна к мужской власти привыкла. Думаешь, удержу я удел после Кровавого Влада? — спросила она, казалось, у внука, а не у замершего в отдалении Илария.

— Сама ты все сказала, госпожа. Выстроил Владислав свой порядок на крови. Неужели не обрадуется народ, когда ты прежние порядки Владовы отменишь, когда перестанут люди бояться за любую оплошность на Страстную стену пойти? Наконец судьба благословила Черный удел белой госпожой, и единственное, что может помешать твоему владычеству, — собственное твое малодушие. Ты прости меня за прямоту, матушка-княгиня, клейменому чего бояться, говорю, что вижу. Неужели сломил тебя за зиму князь Владислав, лишив гордости и силы?

Страстные речи Илария били словно розгами. Агата гневно сверкнула глазами:

— Ты говори да не заговаривайся, манус. Забыл, перед кем стоишь?

Иларий удовлетворенно улыбнулся.

— Приказывай, матушка, что передать Бяломястовскому князю от княгини Черны?

— Не от княгини, от князя Мирослава, племянника его…