Глава IX. Укушенный
Иноземцев вскочил. Ульяна сделала театральное движение рукой — острая боль пронзила роговицу, не иначе метнула мелкой солью, не спасли и очки.
Когда опомнился, когда наконец разлепил веки и смог оглядеться, не было уже ни ее, ни зверя. Выбрался в коридор, схватил за руку кого-то из поездной бригады, стал расспрашивать, мол, с ним ехала дама в траурном наряде с огромной животиной на поводке. А может, и без поводка, кто ее знает. Железнодорожный служащий только шарахнулся и глаза выпучил: какая такая животина? В состав с животными никого не пускают. Так и ходил в отчаянии по вагону, в каждое купе заглядывал. Но только пассажиров сердил, а Ульянушку свою и не обнаружил.
Пришлось вернуться. Если ее пустили в поезд с этаким псом, верно, за все было хорошо заплачено.
До столицы добрался в состоянии потерянном.
Лаврентий Михайлович, предупрежденный письмом, лично встретил на вокзале. Растроганно обнял, оглядел лицо, сплошь в ссадинах, поохал и повез в родную Обуховку — накладывать гипсовую повязку.
В двух словах, бессвязно Иноземцев пересказал свое страшное приключение, а под конец и вовсе отдал дневник: живописать подробности не было сил. Ларионов, добрая душа, тотчас принялся хлопотать о приличном жилье. При больнице Ивана Несторовича поселить не удалось, все квартиры были заняты. Зато отыскалась старая немка, которая сдавала комнаты с пансионом на набережной Введенского канала в доме под номером 13, за казармами Егерского полка. У Розины Александровны Шуберт как раз пустовали три комнаты. Иноземцев занял лучшую, с чудесным бюро и окном на канал. С одной стороны за стенкой комната пустовала, с другой соседом оказался отставной канцелярист, тишайший старик.
Пока осматривал будущее жилье, успел разглядеть свое отражение в оконной раме. Ссутулился, исхудал, через плечо черная косынка, и рука временами все еще пульсирует болью. Как теперь работать в больнице? И какой отчет отправить в Выборг отцу?
— Писем от Нестора Егоровича не было, дай бог, и не узнает ничего. А если узнает — только гордиться станет. — Ларионов словно прочел его мысли. — И пока не снимут повязку, можете быть свободны.
— Помилуйте, — взмолился Иноземцев, — если позволите, я хотел бы завтра же выйти на службу. Оперировать не смогу, но осмотры проводить — сколько угодно.
— Что вы, голубчик, занятий себе здесь не найдете? — отмахнулся Ларионов. — Сидите уж. Только дом не спалите. Не хотелось бы расстраивать почтенную старушку.
Иноземцев слабо улыбнулся.
— Бросил я это гиблое дело, Лаврентий Михайлович. Для диссертации придется искать другую тему. Вы оказались правы. Теперь хочу как все. Словом, приду завтра. Не прогоните?
Это был его последний разговор с заведующим.
Спал он из рук вон плохо и, едва рассвело, был уже в отделении. Поначалу вроде и не обратил внимания на печальные лица подлекарей и сиделок, но те уж как-то неестественно были тихи. Потоптался в докторской, заглянул в палаты, пробежал глазами по дощечкам у кроватей. Сходил в операционную: фельдшер Лукьянов обрабатывал ножевую рану в плечевом сплетении. Иноземцев только глянул на них и сразу вышел, едва не выбежал: ком подкатил к горлу. Теперь он ни вида крови, ни плоти растерзанной не мог вынести — сразу вспоминал бюловских антропофагов. Слонялся по пустому коридору, пытаясь отогнать видения. Потом, обессиленный, оперся о стену и долго так стоял с закрытыми глазами.
— Ведь это все неправда, неправда, — бормотал он. — Все было неправдой.
— Что неправда, Иван Несторович? — Тонкий девичий голос вывел его из забытья. Он и не заметил, как хлопнула дверь операционной и оттуда вынырнула сиделка с охапкой чистого белья. Иноземцев отшатнулся, встретив вдруг лицо Ульяны. Но нет, марево рассеялось — сиделка оказалась совершенно незнакомой.
— Ничего, — огрызнулся доктор и двинулся было обратно в докторскую, но остановился: — Лаврентия Михайловича не видели?
— Ох, вы и не знаете, поди, — заохала та. — Его вчера в одиннадцатом часу в полицию повели. И не в простую, а в охранное отделение, на Гороховую. Явились синие мундиры, я сама видела. Еще не вернулся. Никто ничего понять не может.
Иноземцев был потрясен.
— Так сразу в охранку? Да за что?
Вспомнилось тотчас, как отдал вчера Ларионову свой дневник. Так и есть, не иначе, дело в бюловском приключении. Заведующий доктор сам отправил ординатора в это треклятое место. Теперь чиновники будут трясти. Ай, как нехорошо! И ведь коварная француженка назвалась его родственницей, не поверят, что это не так.
Напрасно Иноземцев прождал до вечера — никаких вестей от Ларионова не было. А на следующий день прислали нового заведующего. Некто Алексей Алексеевич Троянов, по распоряжению самого главы больничного дела Санкт-Петербурга.
Подавленный, Иноземцев принял решение самолично отправиться в охранное отделение на Гороховой. Попасть туда оказалось возможным только через парадное крыльцо — через приемную управления градоначальства. Народу битком: просители, арестанты, ожидающие допроса, служащие — всю лестницу заняли, оба пролета, в кабинет градоначальника и в противоположное крыло. Иноземцев потолкался, поозирался, оглядел переполненный бельэтаж — приемную не разглядеть, где уж до нее добраться. Одного чиновника дернул за рукав, чтобы узнать о Ларионове, другого, третьего.
— Это вам к начальству, к Петру Васильевичу Секеринскому, — ответил один.
Отворилась боковая дверь, выскочил чиновник с квадратными глазами, перепуганным взглядом стал водить по головам, пока не выловил в толпе Иноземцева. Заставил себя улыбнуться и принялся спускаться, расталкивая толпу.
— Вы по какому вопросу? По поводу Лаврентия Михайловича? — Приобнял он Иноземцева за плечи и отвел за колонну. — Так все уже кончено с ним — отправили-с на добровольных началах докторствовать во Владимирскую губернию. Градоначальника распоряжение, самого Петра Аполлоновича Гессера.
— Как? За что?
— Ш-ш. Вы не волнуйтесь, а то рука разболится. Идите домой.
— А почему вы и меня тогда не арестуете? — рассерженно прикрикнул Иноземцев. — Это ведь из-за Бюловки все, да?
— Тиш-ше, — болезненно скривился чиновник и стал озираться. — Идите, прошу вас. Господин Делин нам о вас все написал, и записи ваши мы читали — все знаем. Идите, бога ради, только хуже сделаете. У нас здесь и без вас по этому делу такая чехарда. Если надо будет, обязательно позовем-с.
И вытолкал Иноземцева за дверь. Пришлось не солоно хлебавши возвращаться в больницу.
Новый заведующий, Троянов этот, и без того уже косо на Ивана Несторовича поглядывал, предложил даже удалиться на вакацию до полного восстановления руки. Но оставаться одному не хотелось, идти было некуда и делать, по правде говоря, нечего. Прогуляется он час-другой по набережным и проспектам, на острова съездит, а дальше что? Домой, в пансион фрау Шуберт? Стоило ему уединиться в комнате, как в памяти вставали картины чудовищного приключения: то генерал держит в руках бьющееся сердце, то лиловое привидение подмигивает с портрета, то светящиеся упыри или укушенные с окровавленными ртами спешат к нему, а то и гиена африканская с Ульянушкой смотрят из кустов и усмехаются.
Самым неприятным было вспоминать ее. Терзала обида. Не мог он вместить в голове, как же можно было вести себя столь искренним и нежным манером, при этом лгать безбожно. Хоть Делин и разъяснил ему все, но поверить до конца Иноземцев так и не сумел. Куда легче было думать, что есть здесь что-то мистическое, неземное. Внутренний голос нашептывал, что Ульянушка, должно быть, фея или чародейка. Ведь зачем-то она явилась к нему накануне, танцевала на ретортах и мензурках. Это, несомненно, была она. Она! Ее голос, ее янтарного блеска глаза.
Когда мечты уводили слишком далеко, Иноземцев вспоминал о дипломе Военно-медицинской академии и ругал себя за глупые грезы. Но грезы решительно не желали оставлять его. Теперь он мог задуматься прямо на визитации — присесть на край постели больного и унестись мыслями в проклятую Бюловку. Или улыбался, вспоминая Ульянушку, потом бледнел и покрывался липким потом, когда к лицу тянулась рука Энцо или представал образ Мими со шпагой. И никак он не мог внушить себе, что все это фарс. Уж так правдоподобно сыграть или быть таким дремучим болваном, чтобы все так близко к сердцу принять, — как такое возможно!
С каждым днем Иноземцев становился все молчаливее, все угрюмее, все беспокойнее. Ходил как тень. Чуть не падал иногда к ногам заведующего, ординаторов и многочисленных студентов и экстернов с карандашиками, вечно толпившихся в операционной вокруг стола. Едва держась на ногах и ничего не объясняя, выбирался в коридор. А его никто и не упрекал за многочисленные промахи. Напротив, жалели, перестали звать на операции, не утруждали обходами и дежурствами, отпаивали микстурами и порошками, приводили в чувство, а если совсем становилось худо — отпускали фельдшера Лукьянова, чтобы отвел домой страдальца.
На улице та же история — одному ходить стало невыносимо. Всюду мерещились лица, которые он мечтал никогда больше не вспоминать.
Было дело: плелся из больницы по набережной Введенки, и вдруг окликнули — до невозможности знакомый голосок.
— Ванечка!
Иноземцева передернуло, он стал озираться. Было сумеречно, по-осеннему туманно, все сливалось с серостью подступающей ночи. И набережная почти безлюдна — нет-нет экипаж пронесется, да у Александровского моста сидит старичок, опершись о палку. По другой стороне шествовала дама в темно-сером, узком по нынешней моде платье и вела на поводке пса с круглой спиной. Странно: вечер, сумерки, а у дамы омбрелька того же цвета, что и платье, а лица не разглядеть. Да и его ли она звала? Вся такая серая, неземная, она почти слилась с туманом. Тут вдруг опустила зонтик и… Но снова загромыхал экипаж, остановился возле нее, а когда отъехал — не было никого на той стороне. Иноземцев бросился к ограде канала, перевесился, едва не свалился в воду — нет, словно и не было. В том самом экипаже, верно, уехала. А может, испарилась, она как-никак фея, чародейка…
С тех пор во всех барышнях, будь то в больнице, на улице, в проезжающих пролетках, Иноземцев видел Ульянушку. Да что там, теперь он зашел так далеко, что все чаще слышал ее голос, а порой и разговаривал с ней. Точно взрезала скальпелем грудную клетку, вынула сердце и сжала. А сама смотрит, улыбается и еще больнее жмет.
Сам не заметил, как заработал неврастению.
— Иван Несторович, нельзя же так, батенька, — говорил ему Лукьянов. — Вы же доктор, диплом имеете. Эк вас развезло. Надо что-то делать, а не то погонит Троянов из больницы. Или, того хуже, в XIII отделении запрет.
Он снова очнулся. Долго сидел, пытался понять, как быть. Глянул на прикроватный столик, заваленный пустыми пакетиками из-под порошка, вздохнул. Потом налил холодного травяного чаю и залпом осушил чашку.
От настоявшегося горького напитка стало вдруг странно хорошо.
Сердце застучало, захотелось выбежать и непременно что-то сделать — комнатная духота давила, оказалась вдруг тесной. Сколько можно страдать! Ей-богу, как девица какая.
В окне светлел город: громада Царскосельского вокзала, дома, железнодорожные пути на том берегу канала приобретали все более ясные очертания. Иноземцев вскочил, потянулся к форточке и замер. Нет, он смотрел не на дома, а на свое отражение. До чего безобразный вид! Исхудал, волосы отросли и торчат в разные стороны. Заросшие щеки и подбородок делали его как никогда похожим на далекого восточного предка — чалму надень, и готов Авиценна собственной персоной.
Нет, так нельзя. Немедленно попросить согреть воды. Где-то были бритвы. Вынул из шкафа белье, визитку, собрал все в охапку, открыл решительно дверь и отправился к хозяйке — просить, чтобы служанка Варя отпарила одежду. И чтобы освободила прикроватный столик от чайника и лекарств и в комнате убрала.
К завтраку явился одетый, обутый, причесанный — Розина Александровна только руками всплеснула. Хотел даже узнать у хозяйки, что за травяной настой она заваривает, что ему удалось наконец воскреснуть из мертвых.
— Вы, Розина Александровна, настоящий фармацевт, — разулыбался он. Рядом, словно соглашаясь, громко хлюпнул чаем постоялец, которого Иноземцев видел впервые.
Тут распахнулась и хлопнула наверху дверь, за ней исчезла темная тень в высоком картузе. Столько времени прошло, что и в пустующую комнату за стенкой справа успели найти постояльца. Студент, определил Иноземцев.
— Так оно и езть, — кивнула хозяйка, усердно начищая кастрюлю. — Милий мальтчик. С фами мечтает познакомиться. Кафорит, злышан о фаш изключительный изопретательнозт.
— Какая уж там изобретательность, — отмахнулся он. — Ваши настои — вот истинные изобретения! Дайте поглядеть, что у вас там хранится?
Отставил чашку, глянул на аккуратный по-немецки рядок банок и мешочков с травами. Потянул носом, прикрыл глаза, замер. И позабыл, что же его так заинтересовало.
— Пора, пора, — выдохнул он. — Надо спешить, а не то действие вашего волшебного снадобья закончится, а я не успею произвести на нового заведующего должного впечатления. Пора.
На улице было по-осеннему пасмурно, небо затянули низкие тучи, но Иноземцеву казалось, что улицы светятся, сквозь плотную плеву облаков проникают лучи солнца и даже греют. Он торопливо шагал, то сжимая, то разжимая кулак в кармане. Может, сегодня снять повязку? Да спрашивать никого не нужно: сам себе доктор — вели, и снимут.
В больнице было непривычно шумно и оживленно, в поперечном флигеле на втором этаже и того пуще. Сиделки, сестры милосердия, фельдшерицы носились туда-сюда. Студенты ходили толпами, хохоча и нисколько не заботясь о больничном порядке.
Сослуживцы встречали Иноземцева изумленными возгласами, жали руку — искренне радовались выздоровлению.
Поулыбался направо и налево, забежал в докторскую. Нырнул в халат под щебетание совсем юной сестры милосердия Танюши, водрузил на макушку белую шапочку и устремился на осмотр.
— А к Алексею Алексеичу в V отделение не заглянете прежде? — догнала его Таня. — Вот он обрадуется! Нынче столько больных — все койки в обоих отделениях заняты. А еще эти студенты и курсисты повсюду. Алексей Алексеич операции проводит, учит всех. Сейчас Сергей Осипыч операционную готовить пойдет — будут новый нос Вишняковой приделывать, представляете? Каково, а! Новый нос!
— Это ринопластика называется, Татьяна. Пора бы уже знать, полгода у нас работаете, — бросил через плечо Иноземцев. И тут же остановился: — Вы липкую ленту взяли? — Глянул на поднос, который она держала, снова зашагал вперед. — А что Лукьянов… ему поручили операционную готовить?
— Сергею Осиповичу? Да, он на хорошем счету у заведующего доктора. А давайте мы сейчас пару палат оббежим и к ним пойдем?
— Вы же сами сказали: палаты переполнены. Вон штатные ординаторы зашиваются. Константин Павлович меня взглядом едва насквозь не просверлил. Да, и сегодня хочу гипсовую повязку снять. Надоела, мочи нет таскать гипсовую глыбу. И плечо ноет. Словом, недосуг.
И вошел в палату. Внезапно ощутив небывалый прилив энергии, стал проводить осмотры с таким самозабвением, что сам себе дивился. Усердно обрабатывал раны, штопал, Таню оставил совершенно без дела. Та топталась у него за спиной, поглядывая то за правое его плечо, то за левое.
— Дайте же я перевяжу, — бормотала она. — Дайте мне инъекцию самой сделать.
— Не мешай, — отмахивался он. — Лучше подай зонд. И сбегай за полукруглой иглой.
Оперировал прямо на койках, само собой, к неудовольствию сестер милосердия, которым приходилось ходить во двор в кладовые за свежими матрасами, относить перепачканное белье в прачечную, перестилать постели и отмывать полы. Иноземцев принимался горячо с ними спорить, втолковывая, что за больными убирать — их обязанность, и ничего с этим не поделаешь, а операционная занята, абсцесс требовал прокола.
— Разве ж я виноват, что больные после операций не желают выздоравливать, — бормотал он, осматривая пациента с extirpatio patellae. — Поглядите, начинается гангрена. Его бы в гангренозное перевести, но будет ли от того прок, если там так же сыро и воздух такой же спертый, как здесь? А вы не хотите полы мыть, а?
Помял пальцем почерневшее колено пациента, задумался. Как же нехорошо, что больница стоит на воде! От Фонтанки и Введенки несет сыростью, а от плесени у больных гниют раны. Неужто в самом деле нет средства избавиться от грибка, который здесь всюду: на стенах палат, в лаборатории, даже в операционной? Хоть топи круглый год. Но от печек дымно, а из-за гари зимой нечем дышать. И окна не открыть — рамы замерзают.
Вдруг он вскочил, приставил табурет к стене и под изумленными взглядами больных и сестер стал рассматривать почерневший угол.
— Татьяна Степановна, будьте любезны подать шпатель и тряпицу.
Соскоблил лопаточкой плесень в отрез бинта, аккуратно сложил несколько раз, сунул в карман халата. Спрыгнул на пол, поправил очки и вернул шпатель на поднос к использованным инструментам.
Тут в коридоре возбужденно загалдели.
— Студенты, — встрепенулась Татьяна. — Идемте скорее, хоть одним глазком глянем. Пожалуйста, голубчик Иван Несторович!
Он вымученно улыбнулся: не расслышал. А ведь палатная плесень, которая утяжеляет процесс заживления хирургических ран и способствует развитию гангрены, может быть использована для регенерации клеток. Если есть организмы, способствующие образованию гнили, значит, есть и те, что стимулируют сопротивление гниению. Бактерии! Возбудители чумы, сибирской язвы. Брожение с дрожжами прекращается при стерилизации… Но стерилизация убивает патогенные бактерии, а значит, убивает и микробы, которые отвечают за выздоровление. Карболовая кислота, хлорная известь, камфарный спирт и нитрат серебра — мертвые антисептики. Как было бы чудесно, если бы антисептиком стала живая клетка.
— Omne vivum ex vivo, — пробормотал Иноземцев, указывая на гангренозного. — Все живое от живого. Возьмите кровь на анализ больного Стеклянникова. А потом можно и на нос госпожи Вишняковой поглядеть.
Глубоко озабоченный мыслью о плесени и возможностях сопротивления организма, он дал Татьяне вывести себя в коридор.
Операция уже началась. К стеклам снаружи прильнуло с десяток студентов: внутри все переполнено. Иноземцеву с Татьяной пришлось изрядно потолкаться, чтобы протиснуться к столу. Колдовал сам Троянов — насупленный господин лет сорока, с бородой-лопатой, торчащей из-под белой шапочки. Ассистировал незнакомый Иноземцеву молодой человек, тоже невообразимо серьезный. Оба склонились над изрезанным лицом юной барышни. На лбу уже был выкроен треугольный кусок кожи, причем верхний угол уходил под волосы чуть не к самой макушке. На месте носа зияла кровавая дыра. Иноземцев отвернулся: некстати вспомнились бюловский людоед и его воспитанница. К горлу подкатила дурнота.
Татьяна, приподнявшись на цыпочки, с любопытством наблюдала.
— Поглядите, поглядите, Иван Несторович! — шептала она.
— Ничего хорошего не вижу, — буркнул он. — К чему было напрочь удалять остатки ее собственного носа, хотя можно было воспользоваться уцелевшими частями хряща?
Кое-кто из студентов с недоумением глянул на него, самый бойкий осмелился даже указать на перепачканный халат, но Иноземцев не удостоил наглеца ответом.
— Кожа щеки имеет менее напряженную клетчатку, богата жиром и более подвижна, чем кожа лба, а потому более пригодна для пересадки, это еще индусы установили. Шрам можно подтянуть к скулам, его и видно не так будет. Что сказать, — ворчал Иноземцев себе под нос, но вполне слышно для окружающих, — индусы в вопросах пластических операций ушли далеко вперед. Эти попытки изобрести что-то новое, увы, тщетны. Помилуйте, как же можно столь бесцеремонно воровать кожу с лица, калечить лоб или щеки, чтобы починить нос? Шило на мыло получается. Лучше бы занялись разработкой новых технологий ледников, чтобы использовать для вживления кожу тех, кому она больше не пригодится.
— Иван Несторович, — Таня от ужаса даже прикрыла рот ладонью, — это ведь кощунство!
— Кожа с черепа будет вечно нуждаться в бритве, — не унимался он. — Останется ли довольна эта некогда миловидная барышня, когда проснется после хлороформа и увидит, что на лбу у нее зияет рубец, части волос нет, зато изрядное их количество красуется на кончике носа?
Пара студентов прыснула, что заставило операторов оторвать головы от стола и отыскать в толпе возмутителя спокойствия. Сам Троянов, как оказалось, обладал прекрасным слухом.
— Ваша критика, доктор, вполне уместна, — спокойно ответствовал он, и Иноземцев тут же покраснел от смущения. — Пока коллега орудует лигатурой, попробую объяснить, почему для госпожи Вишняковой был выбран этот способ, а не какой-либо иной. Для начала о ледниках. Увы, пока нет технологий, позволяющих осуществить мгновенную заморозку кожных покровов. Сохранение органической жизни в отпоротом лоскуте возможно при двух условиях: мгновенность заморозки и вакуум, иначе полное отсутствие воздуха. Потому-то самым распространенным видом трансплантации пока остается пересадка лоскута на ножке. Чем кожа щеки проигрывает коже со лба? Именно эластичностью. На щеке кожа тонка и подвижна, а ведь нам необходимо сконструировать перегородку, не так ли? Здесь может оказаться полезна и надкостная плева, чего нет в районе щек.
— Вместо надкостницы я бы использовал серебряную проволоку. — Иноземцев выступил из толпы и сделал шаг к столу. — Однако надобно работать над ледниками и возможностями консервирования лоскутов кожи. Равно как и над средствами, ускоряющими регенерацию. Иначе мы никогда не уйдем дальше пластики на ножке. А это, согласитесь, коллеги, негуманно и не слишком эстетично.
— Согласен, Иван Несторович. Когда вы откроете удобный способ хранения частей тела и откроете средство, ускоряющее регенерацию, я первым пожму вам руку и поблагодарю за новшество и принесенную пользу человечеству.
Троянов стоял и улыбался нахмуренному, погрязшему в размышлениях Иноземцеву. В операционной воцарилась странная тишина — спустя мгновение все глядели только на него. Но Иван Несторович не сразу это заметил, а когда огляделся и осознал, что натворил, каким тоном позволил себе говорить с заведующим врачом, открыто раскритиковав его при студентах, побледнел и хотел развернуться, уйти, но сдержался. Хотел извиниться, объяснить, что вовсе не желал быть грубым, что его интересовал лишь сам процесс операции, а вовсе не желание выставиться этаким умником. Но вместо слов извинений он ограничился коротким: «Я подумаю над этим». Студенты шарахнулись в стороны, когда он двинулся к дверям. Пораженная Таня не посмела пойти следом, хотя понимала, что с ординатором сегодня не все в порядке, какой-то он чересчур деятельный, болезненно возбужденный, точно принял каких-то пилюль.
Расстроенный Иноземцев до самого вечера промаялся, будто сам не свой. Разумеется, после этой невообразимой выходки в операционной из больницы его попросят…
Пробрался в лабораторию, уже давно принадлежащую не ему одному, уселся на подоконник, вздохнул, сунул руки в карманы. Пальцы наткнулись на нечто — ах, сложенная тряпица и соскобленная со стены плесень! Тотчас просияв, как ребенок, и позабыв о горе, Иноземцев взялся за микроскоп, давно без него пылящийся в углу.
После произведенной операции во флигеле сразу стало тихо. Студенты ушли, ушел и заведующий, оставив отделение на попечение штатных докторов, Лукьянова и двух сестер милосердия. В лабораторию порой заглядывали, но, увидев занятого у прибора Иноземцева, тихо покидали ее. Раз заглянул старший ординатор — попросить Ивана Несторовича остаться сегодня на ночь вместо него. Тот кивнул, внутренне обрадовавшись, что не придется плестись домой на Введенку.
Являлась и Таня, звала на ужин в буфетную. Но Иноземцев и головы не поднял, пробубнив: «Занят я, занят!»
И не сразу заметил, как наступила ночь.
Вдруг тишину больничного двора прорезал жалобный стон, крики и девчачий визг. Потом затопали и захлопали уже в коридоре. Дверь распахнулась, влетела Таня.
— Ой, Иван Несторович, там такой случай. Вы из хирургов один остались на всю больницу. Его сюда несут.
— Какой случай?
— Укушенный, Иван Несторович… да нет, просто растерзанный, — задыхалась Таня. — Его в справочной конторе не принимали. Дежурный доктор говорит, без толку — от такого не выживают. Некое чудище весь бок оттяпало. А потом еще и чуть с носилок не уронили, пока через двор несли. Я так напугалась!
Иноземцеву показалось, что он ослышался. Укушенный? Уже второй месяц эти укушенные, повешенные, полусъеденные всюду мерещатся.
— С ним был кто?
— Никого не было. Извозчик привез, говорит, какой-то паренек обнаружил на обочине, помог в дрожки перенести, денег на дорогу дал и ушел.
— Пойдемте, поглядим, — поднялся Иноземцев, стараясь не выдать дрожи в руках и голосе.
Тем временем в операционную внесли не то мещанина, не то чернорабочего. Изодранная домотканая чуйка, коленкоровая рубаха свисали клочьями, будто огромная, чуть не львиная лапа прошлась не раз, оставив ровные борозды от когтей. Но самое страшное — оголенный кусок мяса и свисавшие с правого бока петли кишок. Несчастный стонал, хрипел, вскрикивал, рана пульсировала кровью.
Иноземцев встал точно вкопанный. Перед глазами возникли картинки из прошлого, в ушах вдруг совершенно отчетливо зазвенел тот неповторимый дьявольский хохот, что издавал пятнистый круглоухий зверь. Чмокающая, лязгающая пасть сомкнулась и разомкнулась у лица ординатора, мохнатые лапы уперлись в грудь.
— Что скажете, Иван Несторович? — вывел из туманного кошмара голос фельдшера — тот всем телом налегал на плечи больного, метавшегося на операционном столе, как на жертвеннике. Таня удерживала лодыжки. Оба с ожиданием глядели на Иноземцева. — Пациент в возрасте, может долго и не протянуть.
— Несите хлороформ, — проронил доктор.
Тут сознание Иноземцева внезапно очнулось. Этого несчастного надо непременно воскресить! Ведь он только что повстречался с гиеной генераловой воспитанницы. Сестра милосердия кинулась в аптеку. А Иноземцев вдруг принялся хлестать раненого по щекам.
— Прошу вас, ответьте, кто на вас напал? Это важно. Был ли кто рядом с этим зверем? Как он выглядел? — Фельдшер недоуменно глядел, как пытал больного ординатор — мечущегося и бессвязно стонущего.
Иноземцев выругался, распотрошил одежду вокруг раны.
— Раздеть, закрепить ремнями. — И метнулся к умывальнику.
Когда анестезия была произведена, перетянул лигатурой сосуды, вернул на место петли кишечника и попробовал соединить рваные края кожи корнцангом. Похожая на неправильную звезду рана сошлась лишь отчасти, в центре осталась зияющая дыра. Очевидно, животное вонзило зубы в бок и принялось терзать из стороны в сторону. Благодаря одежде и сальнику в дюйм толщиной, зубы не коснулись кишок и других органов.
В памяти ординатора вдруг всплыл нос Вишняковой. А не прибегнуть ли к трансплантации кожи?
— Татьяна Степановна, будьте любезны ножницы и горячую воду. Снимем гипсовую повязку. — Иноземцев уверенно расправил плечи.
Разрезанная пополам полая трубка из гипса глухо ударилась об пол. Ординатор стал растирать онемевшую руку, то и дело замирая и рассматривая ее с внимательностью ювелира. Кожа иссохла, посинела, даже сосудистыми сеточками покрылась, чуть ниже локтя вился шрам зигзагом — эх, Богомолов зашил тяп-ляп.
— А ну и так сойдет, — вынес вердикт Иноземцев. — Выбирать не приходится.
И взялся натирать ее карболовой кислотой.
— Зачем вы, батенька, это делаете? — не сдержал удивленного восклицания фельдшер.
— Вам придется помочь, Сергей Осипович. Только сразу предупреждаю, без возражений. И без криков, Татьяна, — добавил ординатор, глянув на девушку исподлобья. — Можете называть следующее как хотите. Но для меня это и возможность спасти жизнь пациенту, что есть мой врачебный долг, и любопытный эксперимент. Итак, лезвием я обозначу необходимый участок кожи. А вам, Сергей Осипович, потребуется отпороть его от плоти со слоем сосудов и клетчатки.
— Вы в своем уме, батенька? — глаза фельдшера расширились от недоумения. — Рисковать, жертвовать собственной конечностью ради неизвестного, каких сюда тысячами приносят? Вы в своем уме? Вы хорошо подумали?
— Подумал.
— Иван Несторович, не могу я, батенька! Не просите, нет и нет!
— Можете. Без рассуждений. Быстро. Вы должны действовать очень быстро, — проговорил скороговоркой Иноземцев, схватил скальпель и рассек кожу, обозначив четыре ровных надреза на левом предплечье. — Иначе я сейчас напрасно вспорол себе руку. Действуйте же, черт возьми. Уже становится невыносимо больно. Татьяна, потом наложите повязку. Ничего страшного, поди, не со лба кожу взял. Чай, не цинготный, заживет.
Застигнутому врасплох Лукьянову пришлось взяться за второй скальпель.
Это оказалось самым невероятным, что приходилось делать фельдшеру за двадцать лет службы в больнице. Он относился с усердием к своим обязанностям — сопровождал докторов во время обхода, записывал рецепты, вел палатный журнал, выписывал требования по кухне, иногда ставил пиявок, пускал кровь. Но чтобы иссекать кожу для трансплантаций — это впервые! К тому же приходилось одновременно выслушивать замечания и наставления доктора, ибо иссечение лоскута требовало особых навыков.
— Вы сумасшедший, — от усилий и нервного напряжения Лукьянов отчаянно покраснел и покрылся мелкой испариной. — Какой ужас! Принудить к участию в таком безобразии! Да меня вместе с вами завтра же рассчитают.
— Не отвлекайтесь, не теряйте градуса, — обрывал его Иноземцев. — Нам нужна и подкожная фасция.
Операция была завершена только к утру. Иван Несторович отполз от стола, предоставив бинтовать пациента Тане.
— Пойду посплю. — Снял халат. — Зови, как очнется.
Отправился в лабораторию, плюхнулся за стол, голова упала на руки.
Не прошло и четверти часа, дверь отворилась, кто-то скользнул на середину комнаты. Иноземцев так сильно устал и был столь во власти сна, что и слышал, как вошли, но поднять головы не смог, та точно мраморной сделалась, как при катаплексии.
— Прости меня, — донеслось знакомое. — Прости, я не хотела.
Ах, да это ж вновь во сне Ульянушка явилась. И перестал предпринимать попытки вырваться из власти царства морфея. Давно привык к этой странной голосовой галлюцинации, являющейся к нему всякий раз, как смыкались глаза. И сюда, в больницу, явилась, неугомонная. Говорит что-то, говорит, слов не разобрать, рукой не коснуться. Остается только смириться и не слушать.
А потом громко хлопнула дверь. Иноземцев, вздрогнув, вскочил со стула — всего лишь ворвался сквозняк в открытую форточку. Стало светло, часы показывали полдень, в коридоре привычно шумели.
Потерев глаза, вздохнув, поплелся проведать укушенного.
От хлороформа больной отошел, но тотчас же, обессиленный обильной кровопотерей, провалился в небытие, давал отчет Лукьянов. Благо показатели были не столь плохи, и ординатор обрел надежду, что руку свою обезобразил, быть может, не зря.
— К нему посетительница являлась, — шепнула тихо Татьяна.
— Кто? — встрепенулся Иноземцев.
— Не знаю, — пожала плечами сестра милосердия. — Дама в сером платье и шляпке с перьями.
— Что сказала? Кто она ему?
— Ничего не сказала. Я зашла в палату, гляжу: над нашим укушенным дама склонилась. Я смешалась, отвернулась к одному из пациентов. Пока возилась, одеяло поправляла, та ушла.
— Это она, — Иноземцев сжал спинку кровати; его покачнуло.
— Кто «она»?
— Лица не видела? Молода, стара?
Девушка опять лишь плечами пожала.
— В справочной конторе всех посетителей записывают поименно, — прошептал невпопад Иноземцев. И ни слова более не добавив, бросился к двери. Тане и Лукьянову осталось лишь в недоумении переглянуться.
Но в конторе, где и без Иноземцева было полно народу: посетители галдели, спрашивали, толкались, дежурные доктора сбивались с ног, — о ночной гостье никто ничего не слышал.
— Да и кому было бы это надобно, — огрызнулся делопроизводитель. — Бродяга, с перепоя будучи, заглянул, верно, на чужой двор, его и покусали собаки! Зверь! Прямо уж зверь, — ворчал он. — Ага, гиена или тигр из зоосада нарочно удрал по его душу.
Иноземцев поплелся обратно во флигель. А в отделение уже явился главный хирург. Как увидел грозную, деловито вышагивающую навстречу фигуру Троянова, Иноземцев понял: не миновать урагана. Нет, не урагана — лавины негодования. Сжался, голову опустил.
— Сегодня можете быть свободны, — со снисходительной холодностью проронил заведующий. — Жду вас к завтрашнему утру.
И прошагал дальше.
Иноземцев как остановился, глядя ему вслед, так и простоял бы вечность, если б сиделка, проходящая мимо, не дернула за рукав.
— Чего это вы, Иван Несторович, опять-с замечтались?
Иноземцев перевел на нее уставший невидящий взгляд.
— Эх, Марья Андревна. — Устало потер переносицу под очками. — Пойти, что ли, вновь в охранку, заявить обо всем?
— Зачем это в охранку? — перекрестилась сиделка.
Иван Несторович лишь махнул рукой.
