Глава X. Бюловский зверь

Наутро, глотнув холодного чая и тотчас поморщившись, Иван Несторович отправился в кухню за водой и… сахаром. Мята, отвратительно напоминающая хинин, облепила язык и небо, нужно было срочно нейтрализовать катастрофу во рту. Что ж за питье варит фрау Шуберт?

В кухне хозяйки не оказалось — обычно в это время она ходила за молоком. Вари тоже не было. А постояльцы спали в такой ранний час. Кашляя и чертыхаясь, Иноземцев решил самолично исследовать содержимое полок. Он вскрывал баночки, расшнуровывал узелки с засушенными шелестящими листьями и кореньями, пробовал все подряд на язык, но странной мяты, которую уже дважды хозяйка добавляла в чай, не нашел. Не то чтобы Иноземцев был неженкой и ему не нравился этот горький привкус. Не потому.

Иноземцев сел, призадумался.

Вкус этот будто знаком, даже не вкус, а запах. И то ли от воспоминания сего туманного, то ли воистину мята работала умиротворяюще-бодряще, но действие ее было уж слишком стремительным. Точно живой воды глотнул. Прошло сонное оцепенение, забурлила кровь, застучало сердце. Надо непременно спросить госпожу Шуберт, что за чудеса она творит с травами и не обманули ли бедную старушку в аптеке, подсунув нечто вроде листьев коки или индийского гашиша.

Хлопнула дверь, вернулась Варя. Охая-ахая, свалила бревнышки у печи. Через минуту вновь хлопок, и поплыл в окне знакомый картуз. А-а, сосед, стало быть.

— Опаздывает, — пояснила Варя, распрямилась и стала стряхивать щепки с фартука. — Проспал, видно. Его помощником аптекаря обещали взять, в вашу Обуховскую больницу.

— Да ну! — удивился Иноземцев, вспомнив скверный характер сослуживца. — Тяжко придется студенту.

А студент сей был каким-то суетливым, неуловимым, вечно спешил куда-то, опаздывал. Иноземцев глянул на часы, тоже засобирался.

Вот уж мята так мята — не шел, а летел Иван Несторович по Введенке, мимо Царскосельского вокзала и Александровского моста. Но и не по себе было ординатору, потому как мысль о странности чая не давала покоя. Может, сделать анализ? Капнуть азотной кислоты и поглядеть, не покраснеет ли, как с опиатами происходит.

— Завтра этот травяной мате возьму на опыты!

Но тут же нахмурился, озлившись. Все, решил Иноземцев, так жить нет сил — всюду мерещатся какие-то странности, даже в чае, прости господи, который всего-то настоялся за ночь до препротивной горечи и бодрит оттого.

Иноземцев ступил в приемный покой, а сердце сжалось от новой тревоги — с заведующим он так ведь не объяснился. Трансплантацию без разрешения главного хирурга и родственников могут расценить как медицинское преступление.

Торопливо Иноземцев нырнул в халат. Таня возилась с завязками. Вполуха Иван Несторович слушал ее сбивчивый рассказ. Прооперированный приходил в себя, говорил о какой-то собаке, о светящихся тенях над головой — никто ничего не понял. А потом начал задыхаться, хватался за сердце. Лукьянову пришлось вколоть камфару.

А не терзает ли, часом, Иван Несторович себе нервы напрасно? Ну ведь обычная собака, обычная жертва ее нападения.

— Иван Несторович, я все же вас предупрежу насчет Алексей Алексеича… — было начала девушка, но Иноземцев нахлобучил шапочку и устремился к двери.

До самого полудня он шнырял из палаты в палату, на пару с Лукьяновым осуществляя обход. Фельдшеру, как и давеча Татьяне, оставалось только дивиться таковой неуемной энергии доктора. Притихнув, он искоса за ним наблюдал, Иноземцев в конце концов заметил и машинально спросил: чего это вы, Сергей Осипович, как-то странно на меня смотрите? Но тот лишь покачал головой.

Наработавшись, притомившись, Иноземцев перестал бояться встречи с Трояновым. Столько пациентов осмотрел! С десяток выписал, провел одну операцию по удалению верхней доли легкого у чахоточного. Как такого доктора ругать-отчитывать? Иноземцев, никогда не брезговавший часами практики, обзавелся козырем прежде, чем Троянов потребовал бы отчет о вчерашней выходке.

Час настал. Героя вызвали в докторскую.

— Ну что, Иван Несторович, — поднялся Алексей Алексеевич из-за стола, — я поглядел на вашего больного-с. Должен признать, не придраться — аккуратно сработали.

Иноземцев подавил улыбку.

— Благодарю.

— Болит? — Троянов бросил колючий взгляд на перебинтованную руку ординатора.

Иноземцев вдруг с удивлением посмотрел на выглядывающие из-под рукава халата бинты.

— Нет… нет, я как будто и позабыл о ней вовсе.

Алексей Алексеевич покачал головой и вздохнул.

— Ясное дело. Значит, так, дорогой мой, Иван Несторович, вы, смотрю, усердничаете — в штатные доктора метите. Это похвально-с. Но имейте в виду, не место в нашем отделении тем, кто одновременно метит на этаж ниже.

— На этаж ниже? — переспросил Иноземцев, не сразу сообразив, что Троянов тонко намекал на беспокойное XIII отделение.

— Я не потерплю безрассудства в больнице. С одной стороны, вы будто подвиг совершили. И всего бы ничего, если бы не ваши пристрастия к алкалоидам, так вами называемым.

— Я больше не занимаюсь алкалоидами, — возразил Иноземцев. — Вам докладывали, наверное, чем все это закончилось.

— Вот именно, Иван Несторович, вот именно. Посему предупреждаю-с. А то сегодня себя зарезали, завтра вам покажется кожа наших сестер милосердия или фельдшера Лукьянова, которого вы до полусмерти напугали, более пригодной для трансплантаций. Врач должен владеть ясным рассудком.

Приблизившись, Троянов заглянул в глаза ординатора.

— Вы меня хорошо поняли? Завтра же не явитесь в больницу в должном виде, лучше не приходите вовсе.

И с невообразимой суровостью развернулся к Иноземцеву спиной, демонстративно принявшись заниматься своими делами: опустился на стул, зашелестел справками и рецептами. Иван Несторович постоял с минуту ошарашенный, хотел спросить, что с его видом не так, но не смог вымолвить и слова, развернулся и тихо вышел в коридор. Из-за двери операционной выглянула Таня. Поди, слышала все, раз здесь крутится.

— Я предупредить хотела, а вы слушать не стали, — с укоризной шепнула девушка.

— Ну предупреждай, — вздохнул ординатор. — Потому как я ничегошеньки не понял.

— Тут по отделению слух ходит… — Таня повисла на его локте. — Вы к уколам своим вернулись, да? Лукьянов сегодня говорил, что у вас глаза красные и зрачки узкие, как у морфиниста.

— Ложь несусветная, — сморщился Иноземцев. — Глаза у меня от недосыпания красные — бессонница. Кто-то из зависти слух пустил, а Троянов поверил, потому что… потому что он меня не переносит. Не нравлюсь я ему и все. Эх, вот Лаврентий Михайлович хоть и ворчал, но гнать не гнал, даже жалел, когда мне в Бюловку пришлось уехать.

— А расскажите про Бюловку, Иван Несторович, — попросила девушка. — Ну пожалуйста! Вы такой оттуда вернулись… совсем другой, хмурый, сердитый всегда, потерянный. Раньше тоже потерянным ходили, но сейчас грустите. А правда, что эта деревня проклята и что там жил русский Синяя Борода? И что его африканские духи прокляли, превратив в оборотня?

Иноземцев поморщился, отвел глаза. К горлу опять ком подступил.

— Идемте, Иван Несторович, в буфетную, за чаем я вас разговорю.

Безвольно ординатор поплелся в буфетную. Таня засыпала вопросами, он неохотно отвечал. В конце концов, осознав, что опять поддался власти вредных размышлений, попытался перенести внимание на еду. Аппетита не было. Скучающе Иноземцев стал разглядывать заплесневелую корочку булки, приблизил ее к самому кончику носа, даже снял очки, превратив один из окуляров в подобие лупы.

— Хм, любопытно, однако. — Встал бесцеремонно из-за стола и вышел, оставив девушку в недоуменном одиночестве.

Таня было потянулась рукой, но лишь вздохнула, а потом и вовсе поникла.

— Ну что, опять сбежал твой чудной доктор? — хохотнула буфетчица, выглянув из-за горы посуды и большого замызганного больничного самовара.

Иван Несторович вернулся домой поздно, уставший и несчастный, с одним-единственным желанием — спать. Прошел мимо кухни, поклоном ответил на радостные приветствия Розины Александровны, поднялся на второй этаж, вставил ключ в замочную скважину, открыл дверь.

И обмер.

Первое, что заметил, — зев окна и освещенную уличным фонарем меблировку, показавшуюся какой-то не такой. Вроде и ничего особенного, все как всегда — кровать на месте, бюро на месте, вещи аккуратно Варей разложены, табурет, прикроватный столик, одежда на вешалке у шкафа. Но в самом центре, нахохлив пятнистую шерсть и нагловато ощерив пасть, стояло оно — зверюга из снов и галлюцинаций, гиена африканская, которую водила на поводке Ульянушка.

Иноземцев отпрянул назад, судорожно стал закрывать дверь. Руки дрожали, не слушались. Плюнул — оставил ключ в замочной скважине и бросился по ступеням вниз. Влетел в кухню, замер под изумленными взорами постояльцев, собравшихся к ужину.

— Что стряслось, Иван Несторович? Кого увидели али позабыли что в больнице? — Варя застыла с супницей в руках.

Иноземцев не ответил, переведя взгляд с лиц соседей на высокий поставец — рядом висели разнокалиберные ножи. Он взял самый увесистый и по-прежнему молча дернулся обратно, к двери своей комнаты. С силой распахнул ее, ворвался ветром — надо не дать опомниться зверю, ударить прямо по холке. Но зверя не было.

Иноземцев покрутился на месте, заглянул под бюро, под кровать — никого. Поглядел в окно — за перекрестием рамы темнота и желтым шаром повис фонарь.

Что это было? Галлюцинация?

Скрежетнув зубами, Иноземцев вернулся в кухню. Думал отчитать хозяйку, попенять на халатность — что за шуточки: в его комнате зверь, гиена. Но переступил порог кухни и прикусил язык, глядючи на недоуменные лица Розины Александровны, ее служанки и соседей. Ну как он скажет сейчас им про гиену?

Повесил нож обратно, сконфуженно извинился и вышел.

«Бездействовать, закрыть глаза, молчать, позабыть, не обращать внимания, уверив самого себя — это же показалось? — бормотал он, а ноги несли обратно в больницу. — Показалось! Но ведь так нельзя! Не показалось, ибо зверь существует. Он есть. Я видел его только что собственными глазами. Допрошу укушенного, а потом — прямо в околоток, а лучше сразу в охранку, к самому… этому, Секеринскому, начальнику, и все расскажу. И не жалко мне будет Ульянушку нисколько».

Решительным шагом Иноземцев вошел в приемный покой, проскочил мимо дежурного ординатора, задремавшего на деревянном диване, и устремился в отделение.

— Будьте любезны палатный журнал, — выпалил он в спину Лукьянова, низко склонившего голову над ворохом бумажек: рецепты, отчеты, ведомости покрывали письменный стол весь целиком так, что даже лампу пришлось отставить на подоконник к горшку с примулой.

Фельдшер подскочил на стуле, тотчас схватившись за сердце.

— Что вы! что вы, Иван Несторович, вы же вроде домой ушли… часа с два как назад.

— Бессонница-с, — процедил сквозь зубы Иноземцев, склонился к лицу фельдшера и добавил: — Измучила совсем, окаянная. Видели, какие глаза? Как у морфиниста.

Сконфуженный какой-то неистовой напористостью горе-ординатора, Лукьянов принялся искать на столе палатный журнал и, откопав его из-под груды бумаг, подал Иноземцеву.

— Вот, батенька, извольте-с, — промямлил он.

Тот едва не вырвал журнал из рук фельдшера, гипнотизируя взглядом василиска. У-у, знает, змий, за что на него зол втуне оклеветанный Иван Несторович Иноземцев, знает и, поди, корит себя за язык длинный и необузданный. Всем вам тут лишь бы сболтнуть чего.

Бедный подлекарь съежился, скоробился над бумажками и нервно заскрипел пером.

Переведя взгляд с фельдшера к журналу, ординатор быстро отыскал пресловутого укушенного по длинному анамнезу, состоявшему в основном из кропотливо описанного процесса «операции по трансплантации лоскута кожи с предплечья И. Н. Иноземцева на поверхность левой подвздошной области Ф. З. Безбородкова». И с таким старанием было сие произведено! Иван Несторович ощутил укол совести — зря позволил грубость по отношению к трепетному трудяге. Не поленился Лукьянов подобрать восторженных эпитетов, живописуя подвиг сверхштатного ординатора (с жалованьем, между прочим, вдвое меньше фельдшерского). Прямо сентиментальный роман получился, а не история болезни. Верно, предчувствовал ярость заведующего, оттого и постарался заранее, дабы меньше вопросов после возникло — ситуация, мол, критическая, спасать надо было человека. Зато с больным все было замечательно: шел на поправку, пищу принимал и даже пробовал самостоятельно передвигаться.

— Исправьте, Сергей Осипович, — вернул он журнал фельдшеру, — не сочтите за труд: не на левой подвздошной области, а на правой.

«Ф. З. Безбородков, — мысленно произнес Иноземцев, шагая в третью палату и вертя в руках пузырек с нашатырем, — Ф. З., ты-то мне сейчас и расскажешь все».

Тихо приоткрыв дверь, ординатор обвел палату взглядом. Та тонула в ночной тишине и полумраке, у окна за небольшим столиком, в ореоле керосинового света полулежала, уронив голову на руки, одна из сиделок. Спит, поди. Иноземцев прокрался, глянул за плечо: спит, вон как смешно посапывает. Укушенный лежал на четвертой кровати слева — мирно почивал, укутанный под самый подбородок одеялом, и тоже сопел. Здоровый сон — это хорошо. Иноземцев, придвинул табурет, сел подле и поднес к носу пациента нашатырь. Ф. З. Безбородков застонал.

— Что, что такое? — тот вынул из-под одеяла руку и махнул, словно отгоняя назойливую муху. Только сейчас доктор разглядел лицо своего пациента, а то как-то недосуг было, все с эвентрированным кишечником общался, а в глаза и не взглянул по-человечески ни разу. Ну разве что когда зрачки проверял после хлороформа. Бородат, взъерошен, нос картошкой, глазенки-бусинки, лет пятидесяти пяти, выражение лица кротовье. Иноземцев засомневался, стоит ли от такого подмоги ждать.

Больной очнулся, побурчал и — дальше храпеть. Пришлось повторить с нашатырем.

— Безбородков, — затормошил его легонько за плечо ординатор, — больной, очнитесь.

— Что, да, что такое… — зачмокал тот. — Кто здесь?

Иноземцев как был в пальто, так и остался, потому без привычного белого халата и смешной квадратной шапочки пациент его не узнал. Но когда вгляделся, тотчас обрадовался и начал вставать.

— Тише, тише, — зашипел Иноземцев, озираясь на сиделку, — не вставайте.

— Ай, доктор… доктор, это вы? Я и не признал, простите господа ради! Я вам так благодарен! Жизнь спасли! Дай бог вам… — забасил больной, упорно пытаясь подняться.

— Я вас умоляю — шепотом, шепотом, — Иван Несторович не сильно надавил на плечи, возвращая того на подушку. — Благодарить не надо, это моя работа… А нет, напротив, господин Безбородков, вы окажете мне услугу, если постараетесь ответить на несколько вопросов.

— Ой, доктор, ну разумеется! Все, что угодно, спрашивайте, все отвечу! Все как есть, на духу…

— Расскажите о том вечере, когда вас собаки покусали.

Больной изменился в лице — сделался вдруг белым-белым. Иноземцев даже испугался, мало чего — сейчас откажется вспоминать пережитые часы ужаса. Как бы опять с сердцем плохо не стало.

— Это были не собаки, — губы едва шевельнулись. — Но мне никто не верит. Говорят, я рассудком повредился.

— А кто, кто был? — Иноземцев сжал от нетерпения кулаки.

— Зверь лохматый, страшный, аки бес из преисподней, он кружил вокруг меня и гоготал.

— И? Что дальше? Давайте, знаете что-с, больной Безбородков, начните с самого начала. Успокойтесь, отдышитесь и… Ну?

— Я, знаете ли, доктор, скорняк, свою мастерскую на Невском имею, шкурами, мехами занимаюсь, дом номер 112. Явилась ко мне как-то дама, хорошенькая такая, молоденькая блондиночка с большими глазками. Стала спрашивать собачьи шкурки. Надо, говорит, пошить шубку питомцу. Грядут холода, выгуливать будет не в чем. У всех свои причуды. Шубку для питомца так шубку для питомца, почему именно собачью, я противиться-спрашивать не стал.

— Та-ак, — протянул Иноземцев, радостно потирая руки.

— Выбрала она, значит, шкурки, цельные, дорогие, дала карточку с адресом, чтобы я зашел под вечер и снял мерки с питомца.

— Вы ее сохранили? Адрес? Какой адрес?

— Карточка была со мной, но ведь потом что случилось… Потерял ее, конечно… Но помню, куда шел… Митавский переулок, дом 6.

— Митавский, 6? Хорошо, замечательно. Рассказывайте, рассказывайте.

— Ну, значит… Было как, отправился я, значит, к клиентке к назначенному часу, пешком отправился, думал, дай прогуляюсь — путь не долог и версты нет. Вечерний моцион, так сказать. Иду я, значит, в думы погруженный. Вдруг слышу за спиной сопение, точно пес отдышаться не может после бега. Оборачиваюсь — животное, над ним призрачное белое пятно аки призрак. И оба на меня. Летят. Я остановился, замер, от страха онемел, но когда зверь и привидение, его сопровождавшее, приблизилися вплотную, аж лапами коснулось оно… не знаю, что на меня нашло, стал клюкой обороняться. Бежать уже не мог, суставы, знаете, старость, да и устал. Зверь скулил страшно, ныл, то в сторону кинется, то на меня — спина круглая, морда щетинистая, ухмыляется. Я таких зверьев раньше не видывал. Но не собака. Скорее леопард уж, только скособоченный. Изловчился он и на меня набросился, искусал, подлый. И драл бы до тех пор, пока вдруг не явился молодой человек и храбро не отогнал страшилище. Я и разглядеть не успел, как это у него вышло, — сознание потерял. Очнулся уже в дрожках, извозчик пытался что-то мне говорить, а в уши точно кто ваты натыкал. Говорили мне потом, храбрец не только зверя прогнал, но и до коляски помог дойти, денег дал на дорогу и велел в Обуховскую больницу везти. Только я того и не припомню, видно, обморок глубокий случился. В общем, как выпишете, сразу в околоток пойду. Это, верно, из зоосада зверь сбежал, и неизвестно, сколько он народу перекалечит. А может, вы, доктор, сами сходите? А то ведь ждать в таком деле нельзя — опасно. Если надо, я свою историю не один раз расскажу, вы только околоточного приведите.

— Да-а — протянул Иноземцев, — так и поступим. Я сам этим займусь. Вы пока никому ничего… вот этого всего не рассказывайте. Силы берегите. Особенно здесь — молчок. Я сам… сам все сделаю.

И встал, заботливо поправив одеяло.

— Даже, знаете, как поступим, о моем визите тоже ничего не говорите. Вас как звать, Безбородков?

— Федот Захарыч звать.

— Итак, Федот Захарович, с этой минуты о звере никому. Я, как что узнаю, сразу вам поведаю.