Глава XII. Капли доктора Белякова

Утром Иноземцев проснулся поздно. День был, видно, как и вчера, серым, дождь порывами ветра врывался в оконную раму. Невозможно определить который час. Хронометр показывал три часа пополудни.

— Все! — пришел в ужас ординатор. — Можно в больницу и не ходить. Троянов, скорее всего, велит меня рассчитать.

Взгляд упал на руку. Предплечье алело по-прежнему безобразной раной. Все вроде как и должно быть — вчера бинты мокрые снял, не обработав рану, так спать и завалился.

Но ведь ночью являлась Ульянушка!

Она руку бинтовала, Иноземцев хорошо помнил. И гиена у оборок юбки вилась. Как же, проклятущая, она сюда попала? Как вошла? Что же это ночью доктор никак не сообразит изловить негодницу?

Иноземцев еще раз посмотрел на руку.

Тут его осенило. Неприятно осенило, он даже присел. Нет повязки — не было и Ульянушки.

«Выдумал я ее», — пронеслось в голове.

Будучи врачом, он прекрасно знал, каким манером люди с ума сходят, получая мозговую горячку, как тонка грань меж реальностью и выдумкой, перейдя ее, можно и не заметить. Глядь, и ты уже в отделении призрения умалишенных, смотришь на больничный двор сквозь зарешеченное оконце.

Сердце Иноземцева ответило бешеной барабанной дробью. И до того вдруг себя жалко стало, хоть реви. Захотелось отравиться. Прийти в больницу, выписать аконитину и проглотить его граммов пять сразу, а лучше десять.

С сим мрачным порывом души и приполз ординатор в отделение. Молча надел халат и, не спросив, делал ли кто вместо него визитации, не глянув в палатный журнал, подошел к Лукьянову, уже успевшему засесть за бумажки, взял со стола пустой рецептурный бланк и выписал означенного лекарства.

— Для чего вам, Иван Несторович, батенька, аконитин? — поинтересовался фельдшер. Явно не для кого-то из больных просил столь странный рецепт ординатор.

— Я перед вами еще не отчитывался! Надо, значит надо.

И вышел из докторской.

Троянова не было, Иноземцев метался меж операционной и лабораторной комнатой без дела. И тут гостем вдруг явился на второй этаж не кто иной, как заведующий первого этажа, а точнее беспокойного отделения — Беляков Степан Александрович собственной персоной. Иван Несторович обмер. По его душу пришел. Ах, Лукьянов сдал.

— Мои приветствия, господин Иноземцев! — Молодой психиатр был тоже себе не с чересчур прозрачной репутацией: социалист, водился с революционерами, участник «Народной воли». Читал Иван Несторович его последний труд «О самоубийствах и несчастных случаях в психиатрических заведениях» и остался весьма удивленным глубокими для возраста столь молодого исследованиями. Словом, тип опасный. Иноземцева пугало беспокойное отделение отнюдь не напрасно. Такие заковыристые методы предлагал Беляков для подавления буйных больных — кровь в жилах стыла.

— Рад, — коротко ответствовал Иван Несторович и шмыгнул в лабораторию, изобразив крайнюю занятость. Но от Степана Александровича просто так не отделаться, тот последовал за ординатором. Больше того — прикрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной, отгородив путь к отступлению.

— Вижу я, не слишком-с приятен вам, Иван Несторович, — сразу в лоб начал психиатр, наблюдая, как Иноземцев неуклюже прильнул к микроскопу. Иван Несторович оторвал лицо от окуляра и заставил себя улыбнуться. Улыбнулся натянуто и ничего не сказал, дескать, сами догадывайтесь, что я под своей улыбкой в виду имею.

— Давайте вот что сделаем, дорогой мой Иван Несторович, поговорим с глазу на глаз, как доктор с доктором, без всяческих там экивоков и уловок. Вы человек высокого ума и образованности, мне своими примитивными психиатрическими комбинациями вас не пронять.

Иноземцев довольно кивнул.

— Сразу признаюсь, пришел не по своей воле, — продолжил Беляков. — Сам бы ни за что не стал беспокоить. У кого не бывает невзгод? Меня попросил поговорить с вами ваш заведующий, этот теперешний доктор Троянов. Говорит, мол, в больнице недавно, со служащими контакта наладить не успел, а тут вы — случай довольно странный. Ну, ясное дело, ведь глубокоуважаемый Алексей Алексеевич вас не знает, натура ваша, к науке тяготеющая, для него — темный лес. Думает, чудачок какой. Вы ведь с алкалоидами работали, да?

— Ну работал-с?

— Ходят слухи, вы открыли некое чудо-средство, которое, мол, дарует невиданные силы.

— Врут-с.

— А народ говорит, мол, открыли, и что полиция вам запретила дальнейшие эксперименты.

Иноземцев стиснул зубы, взглядом вперившись в серо-зеленые споры пенициллиума. «Вот оно как! Полиция, стало быть, запретила. Ну коли полиция запретила, как тут не горевать, как об аконитине не думать? Ладная причина. Так в предсмертной записке и напишу — дескать, не дали шанса проводить дальнейшие изыскания».

— Ежели и так, что с того? — буркнул он.

— Иван Несторович, миленький, — Беляков приблизился и взял ординатора под локоть, оттянул от стола и как-то невзначай схватился за пальцы, а потом приблизил лицо так близко к лицу Иноземцева, что тому не по себе стало; ординатор отпрянул. — Негоже себя так изводить! Не спите, толком не едите, ходите как сомнамбул, грубите всем подряд, на работу вовремя не являетесь или, напротив, приходите среди ночи, будите больных, допрашиваете о чем-то, вон руку себе искромсали. С одной стороны, герой, а с другой… Извольте взглянуть на это с другой стороны! Я, разумеется, все понимаю, эксперименты ваши привели к пристрастию, но вы же доктор, надо с этим что-то делать!

Беляков сделал паузу и перевел взгляд на микроскоп.

— Вы спорами решили заняться? Тема для будущей диссертации? Это замечательно.

Иноземцев нахмурился и высвободил руку.

— В отделении на меня возводят напраслину. Я морфий не употреблял никогда. И к впрыскиваниям не прибегал с тех пор, как вернулся в Петербург, которые делал лишь в целях научных изысканий, не более. Два месяца ими не занимался.

— Да? — Беляков приподнял брови. И тотчас поспешил добавить: — Я вам верю! Знаете, мне нетрудно определить, морфинист ли предо мной али нет. Ваш случай прост — нервы шалят, с кем не бывает. Ничего не будет стоить успокоить тревогу Алексея Алексеевича на ваш счет — мы чудесно побеседовали. Но все же не побрезгуйте советом, старайтесь себя меньше волновать. Я вам капелек выпишу, у провизора нашего, как его бишь… заберете сегодня же вечером.

Психиатр ушел, а Иноземцев вдруг понял, отчего тот за пальцы щупал да в лицо заглядывал — холодные ли конечности, проверял, сужены ли зрачки. Вот мерзавец! И посмел ведь с ним, доктором, как с юродивым разговоры вести. Капельки он пропишет, тоже мне.

Но, собравшись домой, Иван Несторович в аптеку все же заглянул.

И, раскланявшись с провизором, тотчас спросил, не велел ли доктор Беляков приготовить для него лекарства. Аптекарь пребывал в превосходнейшем настроении, чего ранее прежде не случалось, когда Иноземцев возникал у порога его владений. Завсегда с недовольной гримасой и ворчанием загораживал вход в аптеку и тотчас гнал. А сегодня вдруг встретил таким приветливым и улыбчивым.

— Велел, батенька, велел, — и взял с широкого лабораторного стола, на котором невиданный доселе порядок образовался, пузырек рябого стекла, в каких обычно продавали хлороформ. — Вот ваши капельки. Сегодня-с изготовил, и часа не прошло. Велите принимать по ложке два раза в день, утром и вечером.

— Рецепт я тоже попрошу, — потребовал ординатор, оглядев ровные ряды колб, трубок и мензурок. Помощником, видно, все-таки обзавелся. Такая всюду чистота.

— Как же, и рецепт отдам, — проворковал аптекарь, покопавшись в сложенных аккуратной стопкой бланках. — Вот и рецептик ваш, милостивый государь.

— Tencturae Helleborus niger aa 25 gr, — прочел Иноземцев. — Геллиборус, морозник? Ах да, позапамятовал, он недурно нервную систему успокаивает…

— Будьте здоровы, Иван Несторович, будьте здоровы.

Возымев надежду на оную тинктуру, Иноземцев как-то даже и успокоился. С аппетитом поужинал и лег спать, предварительно приняв прописанную ложку. Уснул сном самым безмятежным, прежде и не ощутив действия лекарства.

Думал, наконец, выспится. Но ничуть. Проснулся среди ночи от странного состояния, вроде и знакомого, но необъяснимого и мучительного. Как и прежде, налицо сонный паралич, катаплексия пробуждения — один из симптомов болезни Желино, когда вдруг открываешь глаза, глядишь в потолок, на темную громаду шкафа, на бюро и не осознаешь, где ты и кто ты, отчего хорошо-то так, что и вставать неохота, и одновременно дурно: ни рукой пошевелить, ни ногой. Распластанное тело обдавало то теплом, то холодом, голова горела, в ушах звенел какой-то знакомый мотивчик, словно кто-то тихо напевал, склонившись, у самого виска. Иноземцев осознавал, что продолжает спать и все это ему снится.

Весь следующий день романс не выходил у Иноземцева из головы.

Проснулся, но едва ли мог вспомнить о ночном приступе. Хлебнул ложку геллиборуса и поплелся в больницу.

Еще в приемном покое ощутил он небывалое чувство ясности рассудка и прилива сил. Весь день больными занимался, никому не переча, не прекословя Троянову и расточая кругом одни любезности. Как-то само собой это выходило, без лишних к тому усилий.

— И тихим даришь сновиденьем, мой гений, мой ангел, мой друг, — бормотал он, ловко орудуя зондами, скальпелями и иглами. Недоумевал ли кто, глядючи на него, изумлялся, — не было до того Иноземцеву совершенно никакого дела. Он сосредоточен, вполне собран, всегда уместен в словах и действиях — не этого ли от него ожидали?

А ночью приступ повторился: явилось видение и принялось шептать что-то на ухо.

Иноземцева это явление стало забавлять, он взялся за дневник: записывал каждый визит ночного фантома, принявшего вид сбежавшей из поезда девушки. Размышлял и анализировал, пытаясь выявить алгоритм его появления.

Это происходило в голове, нет никаких сомнений. Все и началось с того, что разум Иноземцева словно вдруг стал раздваиваться под влиянием совершенно неизвестных науке веществ, какие он извлекал из растений, подвергая вытяжки химическим воздействиям, причем подбирая в качестве катализаторов для синтеза небезвредные ангидриды и кислоты. Все это началось еще тогда… Что же он с собой сотворил?

— Только тебя и не хватает, — проносилось в уме Иноземцева, когда среди ночи он открывал глаза от неясного тонкого звука, проникающего в мозг. — Только тебя, чудесный призрак. Ульянушка, видение, что же ты не придешь теперь?

— Здесь я, милый, — отвечал голос.

— Покажись.

— Рядом я, Ванечка, здесь.

— Где же?

— Здесь я, милый, за руку тебя держу. Закрой глаза, засыпай. Хочешь, я спою тебе тихо? Ты и уснешь.

И опять этот «Мой гений, мой ангел…» звучал, пока в дверь не принималась барабанить Варя, будя к завтраку.

Коротким «благодарю» Иноземцев давал знать, что разбужен. Нехотя поднимался, делал записи в тетради. Тетрадь прятал, запирал на ключ в бюро и превращался в «нормального человека». Ложка геллиборуса возвращала с небес на землю.

— Сам себе и пациент и доктор, — хихикал Иноземцев. — Надо бы спуститься к Белякову, опросить больных с симптоматикой болезни Желино… И тогда… м-мм… моя работа получит название: «Направляемые сновидения», или «Об особенностях цветных снов и звуках во сне», или — еще интереснее — «Искусственный сомнамбулизм».

Но день за днем — неделя пролетела, следом другая. Все сложнее становилось совладать с собой. Он словно покидал тело вечером, блуждал ночами в параллельных мирах и весьма неохотно возвращался к утру. Приходил в себя с чувством полной разбитости и опустошенности, искренне ненавидя настойчивый громоподобный стук в дверь. Тело отупело. На службу шел, будто сам не свой, будто другое существо в него вживалось. Оно же за Иноземцева ходило, разговаривало, больных пользовало, проявляло желания, проводило, и весьма успешно, операции, даже исследованием спор занималось. Сам же Иноземцев духом неприкаянным повисал в воздухе и, как воздушный шарик на веревочке, таскался следом. И самое страшное, его продолжало это забавлять.

«Может, это уже распад личности начался, настоящая паранойя? Не пропустить бы. И как у меня это выходит? Как не страшно орудовать бистури, да хоть бы просто по улицам ходить? Что это — автоматизм? Или я гений?»

Всем вокруг было невдомек, о чем он думал, и подозревать не подозревали, о каких страшных вещах. Все вроде бы и успокоились на его счет, до того Иван Несторович мастерски свое состояние скрывал. Троянов подобрел, стал звать на операции. Оба горячо трансплантации обсуждали, пробовали пришивать не только кожу, но и пальцы и даже кисти рук. Алексей Алексеевич хвалил, разговоры заводил о вступлении Иноземцева в Общество русских врачей. Тот и лекции принялся читать о своих изысканиях, проводил демонстрации опытов, которые были потом напечатаны в медицинской газете.

Беляков раза два захаживал — нашел состояние доктора замечательным. И был рад ответным визитам и интересу к беспокойным больным. Иноземцев улыбался в глаза, благодарил, а в мыслях проносилось тем временем: «Знали бы вы, где сейчас мое сознание, дорогой психотерапевт. Жмете вы руку безжизненной механической кукле, машине, а тем временем настоящий Иноземцев где-то далеко за пределами больницы».

В общем, для всего мира Иван Несторович превращался в удивительного гения, который в разных областях медицины проявлял небывалую сноровку и бойкость ума.

На самом же деле он влачил существование марионетки. А кто был кукловодом?

Порой ему казалось, что сознание и не покидало его вовсе. Оно просто-напросто увяло, подобно цветку, забытому на подоконнике, который давно не поливали. А сам Иноземцев действовал лишь хорошо отлаженными рефлексами, как сеченовские лягушки с отрубленными головами, что продолжали после смерти дергать лапками и даже прыгать. Так Иноземцев автоматически, рефлекторно и жил, остатками воли пытаясь понять, что же это с ним: умопомрачение, болезнь Желино или выходы в иные реальности?

Пока ему не стало еще хуже.

Ни днем работать, ни ночью спать — совсем невмоготу. Работоспособность сошла на нет, ломило мышцы, сводило зубы, бил озноб, а порой даже бешено колотилось сердце и мутило. Видения совсем распоясались, ночная катаплексия усилилась, сновидения превратились в мучительные кошмары. Каждую ночь его будил громкий, раздирающий душу плач.

— Отпусти меня, отпусти, — стонало чудо-видение за окном: билось в перекрестье рамы, прижималось прозрачным лицом к стеклу. Порой оно легкой тенью витало у изголовья. Иноземцев видел заплаканное фосфоритовое лицо Ульянушки близко-близко, у самого уха дышала она. Касалась лба и исчезала. Следом прошмыгивала и гиена. Полусонный Иноземцев тянулся рукой, но понимая, что все это в очередной раз приснилось, засыпал вновь.

Наутро, пытаясь припомнить ночные кошмары, лишь уныло вздыхал, приговаривая: «Какая жалость, что я не могу вскрыть собственную черепную коробку и поглядеть на изменения в структурах мозга. Вот если бы у меня был аппарат, который записывает движения, нечто вроде фоторужья Марея…»

Следующей ночью призрак осмелел. Иноземцев открыл глаза и видит — сидит Ульяна Владимировна у бюро, склонив голову на руки, чуть вздрагивает от плача. Словно вдруг заметив, что на нее смотрят, вскочила, подплыла к кровати и, на колени опустившись, зашептала:

— Помоги, Ванечка, помоги. Кроме тебя, некому вызволить дядюшку из клетки.

Иноземцев заворочался.

— Ну что вы, Ульяна Владимировна, что вы сердце мне разрываете… как можно! — среди ночи-то.

А Ульяна за руку взяла, пальцы тепло сжала, глаза огромные, полные слез. Сама вся будто пронизана неземным сиянием и кажется совсем прозрачной.

— Спаси дядюшку, вызволи из клетки, его там мучить будут. Он, бедный, так мается, так страдает, заключенный в тело боуды, уж давно все грехи искупил. Помоги нам, Ванечка, помоги. Виновата я пред тобой, потому душа моя не знает покоя и возле тебя вьется. Никто меня не слышит и не видит, лишь ты один. Знаю, глядишь на меня из-под тяжелых век, говорить не можешь, думаешь — я сон. А я не сон. Я твои тетрадки читала, ты думаешь, что болен, нет, Ванечка, ты не болен, я существую. Ой, как виновата пред тобой! Но кончилась жизнь моя земная, не искупить мне моих грехов. Маяться мне веки вечные меж адом и раем. Лишь ты один помочь мне можешь. Вызволи дядюшку. Он добрый, он зла никому не желал, а если обманывал кого, только дурных людей обманывал. Он фокусником был, только и всего. Меня научил. Но я его не убивала, нет, оклеветана я, так мне и надо, одного осуждения заслуживаю — тебя обманула. Прости меня, Ванечка, прости. Дядюшкины мучения на моем счету. Я алмазы украла, через озеро переправлялась, а оно меня утянуло на дно. Озеро-то живое… Алмазы достать надо, со дна достать… и вернуть — в Африку свезти, в Обуаси, тогда мой дядюшка свободным станет и на небеса вознесется, потому как много он хорошего сделал. А я… нехорошая я, гореть мне в аду…

Иноземцев прикрыл веки, а потом опять открыл. Но фантом исчез. Окинул ординатор полусонным взором пустую комнату и повернулся на другой бок.

— Алмазы, озеро, Африка! — звенело в воздухе. — Алмазы, озеро, Африка! Спаси дядюшку…