27

(но измените масштаб).

Вкратце: Мы не станем советовать вам стать не собой, а кем-то еще. Вы один такой на свете, так зачем стараться стать другим? Но это не значит, что не нужно стараться сиять чуть ярче, ставить планку чуть выше, прыгать с Бруклинского моста (см. предыдущие главы). Чендлер полагает, что быть собой – это все, что вам нужно. И, конечно (да здравствует естественная красота!), так и есть. Но тем не менее нужно стремиться к тому, чтобы стать самой лучшей версией себя. Это проще, чем вы думаете, но вместе с тем и сложнее. Дальше мы расскажем, как мы мчались к самим себе, но в улучшенном варианте, зная, что путь наш может быть небезопасен, но если мы ухватимся за воздух, мы сможем дотянуться до звезд.

(просмотреть)

На обеих фотографиях Шона отметила неуловимая Эрика Стоппард, и я благодарна ей за то, что не додумалась изменить личные настройки для друзей своих друзей. Они учатся играть в гольф – впереди голубое небо, позади буйная зелень. Шон загорел и улыбается, он счастлив, как когда-то был счастлив со мной, – одной рукой обнимает ее за талию, другая на плече незнакомого мне парня, отмеченного как Питер Чин. Питер же в свою очередь обвил за талию некую Нэйбов Слоткин. Я смотрю на них, придвигаюсь к экрану вплотную и смотрю внимательнее. Эрика прекрасна – длинные ноги, роскошные почти черные волосы, блестящая кожа, ровные белые зубы. У нее ямочки на обеих щеках, и она улыбается в камеру, как будто точно знает – она сразит всех мужчин на площадке в восемнадцать лунок. Она уверена в себе. Она самоуверенна. Она совсем не похожа на меня.

В дверь стучится Никки, и я быстро захлопываю ноутбук.

– Порно смотрите? – интересуется он, шлепаясь на мою кровать.

– Что?

– Да ладно вам, тетя Уилла! Мне двенадцать, я знаю, что такое порно, – кувыркнувшись вперед, он кладет голову между руками, а локти растопыривает в стороны.

– Ну… мне кажется, тебе лучше обсуждать такие вещи с дядей.

– Нет, – говорит он, – порноэксперт мне не нужен.

Я заливаюсь краской.

– Я вовсе не хотела сказать, что твой дядя – порноэксперт.

Он пожимает плечами:

– Круто.

Потом, запинаясь, говорит:

– Можно задать вам пару вопросов? По поводу… что вообще такое происходит?

– Да, конечно, – я удивлена своей открытости и его открытости по отношению ко мне. Но чтобы не возникало конфуза, на всякий случай уточняю: – Только не по поводу порно. Это я с тобой обсуждать не хочу.

– Вы с дядей Шоном разводитесь?

Я улыбаюсь.

– Я думала, ты хочешь спросить что-нибудь… о себе или… о переходном возрасте, – про себя я молюсь, чтобы ему не захотелось говорить о переходном возрасте, но его мама где-то на Африканском континенте, и если ему понадобилось узнать, например, о менструальном цикле, надеюсь, я сумею объяснить ему все и не умереть от стыда. Хотя я и сама в таких делах не эксперт. Задумавшись, я стараюсь рассчитать, когда же должна прийти менструация, – это важно, учитывая порванный презерватив. Что-то не складывается; числа неясны. Я выбрасываю их из головы.

– Просто все спрашивают…

– Очень мило с их стороны.

– О’кей, тогда спрошу другое: бабушка Минни теперь лесбиянка? Класс!

– Никки! – возмущаюсь я.

– Ну ладно, – он садится, прислоняется к спинке кровати. – Я хотел спросить о своем отце, – он жует губу и внезапно становится очень похож на того ребенка, которого я впервые увидела семь лет назад, когда мы с Шоном только начали встречаться: куда более невинного, куда менее сложного.

– Постараюсь ответить, – говорю я тихо. – Я знаю, твоя мама далеко. Но, может быть, о папе лучше поговорить с ней? – Да уж, с обсуждением подростковых проблем я справилась бы гораздо лучше. Здесь же мне вряд ли хватит понимания чужих эмоций.

– Не знаю. Мама сама запуталась. Хочет спасать людей всего мира, ну а я-то здесь.

Я откидываю его челку назад. Он смотрит на меня огромными глазами, как смотрел, когда ему было пять.

– Ну спрашивай, – говорю я, надеясь, что ничего не испорчу, не испорчу навсегда.

– Я думаю… я просто… я не понимаю, почему это случилось. Почему он погиб. Тогда. Вот так.

– Ой, солнышко… – я беру его за руку.

– Вы верите в карму?

– Хм-м… – не знаю, что и сказать. – Сложный вопрос. Если ты имеешь в виду, не думаю ли я, что твой отец заслужил такую ужасную судьбу, – нет, конечно. Он был хорошим человеком. Дяде Шону он был… как брат. Дядя Шон рассказывал мне, как твой папа однажды взял его в поход, а ты же знаешь, что твой дядя не любит походы…

– Мы однажды ходили в поход с ночевкой, когда были в Пало-Альто, – перебивает Никки.

– Правда? – удивляюсь я и некоторое время молчу, но потом продолжаю разговор, потому что моя задача – помочь Никки, а не удивляться, какая пропасть образовалась между моим мужем и мной. – В общем… когда они ехали в лагерь, твой отец свернул с дороги, чтобы не задавить белку. Съехал в сторону и помял об дерево передний бампер. Дядя Шон испугался, стал проверять, целы ли кости и надо ли звонить в «неотложку», а первое, что сделал твой отец, – выпрыгнул из машины и пошел смотреть, все ли в порядке с белкой.

Я умолкаю. Надеюсь, это не очень глупая история. В моем пересказе она впрямь звучит глупо, хотя Шон в восхищении рассказывал мне ее снова и снова несколько недель подряд. Что Кайл – такой парень, который готов свернуть с дороги ради белочки. Шону тоже хотелось стать таким парнем, и, когда родился Никки, он понял, в чем дело, и нашел в себе силы сворачивать с дороги, если Никки грозила опасность, – а это с таким-то мальчишкой случалось нередко.

Никки, притихнув, шепчет:

– Я этого не знал, – глотает воздух, обдумывает. – Я пытаюсь все это понять. Ну там, Бог… и что Он хочет нам сказать… – Помолчав, продолжает: – Мне кажется, вот что главное у евреев.

Он запускает пальцы себе в волосы, и я внезапно понимаю – он больше не носит кипу.

– Это очень серьезные вопросы, – говорю я. – Я и сама пытаюсь найти на них ответ.

– Надо проще смотреть на вещи, как ваш папа, – говорит Никки. – На все есть свои причины, и в смерти моего отца есть какое-то огромное значение. Типа, я вырасту и стану президентом, потому что он умер. Но… это… я не хочу быть президентом. Все это дерьмо собачье. Я хочу, чтобы он в тот день пришел на работу на пять минут позже или опоздал на электричку. А президентом быть не хочу.

Он опускает глаза, рассматривает свои колени, но я вижу – по его щекам бегут слезы.

– Не знаю. Мне ведь только двенадцать, – он пожимает плечами, как бы извиняясь.

– Мне кажется, ты очень умный.

– Вовсе нет, – отвечает он. Я вздыхаю.

– Это тяжело признать: что случилось, того не изменить. Люди проводят всю жизнь, сожалея о своих ошибках. О тех самых пяти минутах.

– А вы о многом жалеете?

Я смеюсь и опускаю глаза.

– Я плохой пример для подражания. Я на хрен разрушила свою жизнь.

– Вы сказали «на хрен», – он ухмыляется.

– Мне кажется, ты уже достаточно взрослый, – говорю я, – что тут такого.

Он кивает, словно получил то, за чем пришел, и сползает с кровати, собираясь выйти из комнаты. Я уже собираюсь снова открыть ноутбук, но Никки, застыв в дверном проеме, грызет ноготь на большом пальце.

– Знаете, тетя Уилла, а у вас здорово получается заменять мне маму.

– Ничего подобного, – я хмурюсь.

– Получается, получается! Просто у вас нет времени это признать, потому что вы без конца во всем сомневаетесь.