26
Страница на «Фейсбуке»: Уилла Чендлер-Голден
Город: Нью-Йорк
Друзья: 261
Род занятий: уволена
Религиозные убеждения: в поиске
Семейное положение: замужем за Шоном Голденом
Новые уведомления на «Фейсбуке»: 2
Запись на стене от: спортзал «Точка равноденствия»
Дорогой новый участник! Спасибо, что лайкнули нашу страничку и подписались! Надеемся, вы посетите бесплатное занятие. Не откладывайте на потом! Фитнес – это жизнь. Жизнь – это фитнес (час назад).
Запись на стене от: Минни Чендлер
Уилла! Смотри! Нэнси научила меня пользоваться «Фейсбуком»! Добавишь меня в друзья? (я правильно сказала?) (пять часов назад).
Господи, думаю я, в моей жизни вообще ничего не происходит. Загружаю фотографию, которую прислал Рик, копирую на жесткий диск.
Уилла Чендлер-Голден обновила аватар.
«Я умею летать», – подписываю я под фото.
Смотрю на экран и жду, пока сверху замигают красные огоньки и покажут, скольким друзьям я нравлюсь. Правда-правда нравлюсь!
Просматриваю фото других людей. Людей, никогда особенно ничего для меня не значащих. Одноклассники. Знакомые по колледжу. Такие сияющие, довольные собой. Такие уверенные в своем маршруте. Глаза всегда открыты, всегда блестят, всегда прекрасны. Никто не выкладывает жуткие фотографии мужа на диване, засунувшего руку в штаны, и чтобы на заднем плане работал канал «Синемакс». Никто не решается разместить фото малыша, который вот-вот взорвется – щеки надуты, взгляд сердит, кулачки такие грязные, что мытье четыре дня подряд без перерыва вряд ли поможет.
Что – обман, а что нет? Может быть, у Мэнди из биолаборатории в самом деле «самый лучший, самый нежный и самый замечательный муж в целом мире!!!!». А может быть, она разведется к Рождеству. Этого никто не знает. Может быть, даже сама Мэнди. Знает только мой отец: чему быть, того не миновать. Даже если муж – засранец или ребенок внезапно окажется таким же засранцем, Мэнди найдет успокоение в трактатах отца, получив документы на развод.
На моей панели значков вспыхивает красный огонек. Я торопливо навожу на него мышку.
Шону Голдену нравится ваша фотография.
Шон Голден прокомментировал вашу фотографию.
«Это очень круто! Никогда не думал, что у тебя есть сила духа».
* * *
Вернувшись с первого занятия в спортзале, я вижу, что Райна, Тео и Олли столпились у кухонной стойки и едят что-то похожее на капустные чипсы, но с тем же успехом это может быть чипсами из любого другого овоща, фанаткой которых я никогда не была.
– Вернулась, – говорит Олли.
– Вся красная, – добавляет Райна.
– Очень смешно, – отвечаю я. – Я пробежала три мили, надо же мне прийти в себя.
– Я взял на себя ответственность ей помогать, – вмешивается Олли, чем очень меня раздражает. Я развязываю серо-коричневую ленточку, кладу на стол. Олли заставляет нас постоянно их носить, чтобы все знали, кто мы такие. Я пыталась ему объяснить, что в любом случае никто не знает, кто я такая, – на мой «твиттер» подписаны семнадцать человек, большинству из которых двенадцать лет и живут они в Индии, но он не стал меня слушать. Открываю банку диетической колы, пью большими глотками.
– Это отменяет результат, полученный в зале, – заявляет Олли. Я не обращаю на него никакого внимания. Тео перестает жевать то, что он жевал, и говорит:
– Привет.
И хотя я могу очень о многом у него спросить, очень о многом рассказать, я просто-напросто отвечаю:
– Привет.
Кровь приливает к моим без того флуоресцентно-розовым щекам. Надеюсь, он решит, что я красная от тренировок, а не от его присутствия.
– Ну-ка, выдай мне сотню скручиваний, – рявкает Оливер, будто мы ни с того ни с сего решили заняться военной подготовкой.
– Что?
– Что слышала. Сотню скручиваний.
– В кухне?
– А что, в кухне пола нет?
Я смотрю на него, разинув рот, пока до меня не доходит – он серьезно. Ползу к коврику, сворачиваюсь клубком и надеюсь, что он засчитает это как скручивание.
– Раз, – говорит он.
– Уфф, – отвечаю я.
– Продолжай. Осталось всего девяносто девять!
– Я тебя ненавижу.
– Ты ненавидишь все на свете.
Когда я дохожу до пятидесяти шести и становится ясно – меня никак не хватит еще на сорок четыре скручивания, Оливер шлепает меня по руке и говорит:
– Не хочу убивать тебя раньше, чем мы начнем заниматься. Свободна.
Вытянув конечности на кухонном полу, я закрываю глаза и пытаюсь дышать. Сверху слышу голос Райны:
– Олли предстанет перед судом на следующей неделе, в среду. Ты там будешь?
– Где мне еще быть? Я даже из кухни убежать не смогла.
– Мы хотим заключить сделку о признании вины обвиняемым, – говорит Райна. – Хочу, чтобы собралась вся семья для подтверждения, что мы верим в Олли, считаем его законопослушным гражданином, который просто взвалил на себя непосильную ношу.
Приподнявшись на локтях, говорю Тео:
– Ты тоже думаешь, ему надо признать вину?
Тео никогда не любил признавать вину.
– Я здесь, только чтобы дать дружеский совет. Это тяжелый выбор. Олли его сделал, и тому есть официальное подтверждение. Но это не сознательный выбор. Олли сделал его по просьбе… – он просматривает бумаги, лежащие на столе, – учителя Дари.
– А где сейчас учитель Дари? – Мне наконец удается встать на колени. Олли пожимает плечами.
– В Катманду? В Гонконге? Его твиттер-канал что-то совсем затих вот уже несколько недель…
– У учителя Дари есть твиттер-канал?
– Конечно! Гага то и дело его репостит.
Схватившись за кухонный стол, я поднимаюсь.
– Как бы то ни было, – говорит Тео, – иногда приходится признать, что мы нарушаем правила, пусть даже с добрыми намерениями. Эту позицию мы и озвучим перед лицом судьи. – Он задумчиво берет мою банку диетической колы и делает глоток. – Судьи должны слушаться закона, но также принимать во внимание тот факт, что людям не чуждо ничто человеческое, и даже самые благонамеренные граждане иногда совершают ошибки, порой даже не зная почему.
– Мне это нравится, – говорю я. – Даже самые благонамеренные граждане иногда совершают ошибки.
– Так и есть, – отвечает Тео. Повисает неловкое молчание, и все подозревают, что речь идет обо мне, а я думаю: господи, неужели он обо мне? Потом он продолжает, чтобы заполнить неловкую паузу:
– Я всегда стремился оказаться в максимальном выигрыше, бросался добить соперника, но иногда приходится просто признать то, как легли карты.
– Не говори так, – просит Райна, – ты совсем как наш отец.
– Нет, я совсем не как ваш отец. – Тео не таясь смотрит на меня.
– Хороший план, – говорю я, вспоминая, как все испортила, не сказав в свое время В.А.У. на предложение перебраться в Сиэтл. Не задавала нужных вопросов, говорила все что угодно, кроме нужных слов. Полное бездействие, планы Вселенной, закрытые глаза, отсутствие силы духа. Движение без карты. Тогда. Сейчас. Всегда.
– Я просто руководствуюсь инстинктом, – говорит Тео, – и он порой обманчив.
* * *
На следующий день мы с Райной навещаем отца в доме, где прошло наше детство.
– У меня все хорошо, – повторяет он, бледный, сморщенный, не вылезающий из постели. Он просматривает новые твиттер-каналы и веб-сайты, иногда бормоча себе под нос слова, в которые я не вслушиваюсь. Иногда говорит громко:
– Да это просто невыносимо! Хватит вести себя так, словно сейчас конец света.
Райна заказывает китайскую еду, хотя отцу прописана строжайшая диета, куда входит только легкая и здоровая пища. Он же продолжает питаться пельменями и свининой МуШу, и когда я спрашиваю у Райны, точно ли это хорошая идея, она говорит:
– Ну а что? Он-то не заморачивается, а я почему должна?
Райна слишком похудела; я говорю ей об этом каждый вечер, пытаясь ее соблазнить сэндвичами с мороженым, которые она всегда держит под рукой – для детей. Эффект ботокса уже сходит, хотя прошло не так много времени. Я застукала ее в ванной – она смотрелась в зеркало, щурясь и по-всякому затягивая волосы. Увидев меня, она сказала:
– Мне обещали, что он продержится четыре месяца! Во всем виновата эта семейка и стресс – только увеличивают мои расходы на косметолога!
– О чем ты думал, папа, когда твое сердце остановилось? – спрашиваю я, дожевав последний пельмень; ни у кого больше не осталось тем для обсуждения.
– Думал, что пришло мое время. Что я могу сыграть в ящик на Сикстис-стрит, и если так, то чем не вариант? В конце концов, я – сын Нью-Йорка.
Он совсем не понимает, о чем я.
– Ты не думал, что мы будем страдать? – продолжаю я гнуть свое. – Может, ты и готов умереть, но мы еще совсем не готовы тебя потерять.
– Уильям! – восклицает он. – Я понимаю, это тяжело признать, но все умирают!
– Господи, папа! – Я неосознанно ставлю на пол полупустую тарелку. – Если это высшая отцовская мудрость, на которую ты способен, то неудивительно, почему я прожила свою жизнь, уверенная, что жизнь эта будет полным дерьмом!
– Уилла, – Райна гладит мою руку, успокаивает меня, как своего ребенка.
– Так и есть, Райна! И ты прекрасно это понимаешь!
– Значит, вот что сподвигло тебя написать свою дурацкую книгу обо мне, – сухо замечает отец, – твоя ненависть.
– Я не чувствую к тебе ненависти! И книга не дурацкая! И она не о тебе!
– Разумеется, она обо мне! – Он повышает голос. – Вся твоя жизнь – дело моей жизни!
– Папа! – кричит Райна. – Тебе нельзя волноваться! Нельзя напрягать сердце!
– Если я умру, я умру! – вопит он. – И, судя по всему, это ты меня убьешь! – Он хватается за грудь, и Райна тут же вскакивает, но отец явно драматизирует, потому что ему хватает сил орать:
– Ты разбила мое сердце! В прямом смысле! Ты разбила мое сердце!
– Твое сердце страдает не из-за меня, а из-за дряни, которой ты питаешься! – кричу я в ответ. – И моя жизнь – не твоих рук дело!
– Твоя жизнь – только то, что тебе назначено судьбой, – говорит он спокойно, резко изменившись в лице, будто добился своего и я попалась в его ловушку.
И я, клянусь богом, я переписываю свой план Вселенной именно здесь и сейчас. Потому что все мои инстинкты подсказывают мне одно – запустить палочками для еды ему в голову. Прицелиться и попасть прямо в глаз, в самый зрачок. Но я вдыхаю и выдыхаю, открываю глаза и глубоко копаюсь в себе, пока не нахожу силу воли. И даже если это происходит лишь в моей голове, даже если все, на что я способна, – закрыться на кухне, чтобы отдохнуть от него несколько минут, я начинаю прокладывать новый маршрут – как можно дальше отсюда.
* * *
Но уйти мы не можем, пока не придет так называемая медсестра. Райна копается в смартфоне, так что я ухожу в свою комнату, где в свое время трансформировалась из Уильяма в Уиллу, а теперь хочу просто побыть собой. Когда я съехала отсюда, родители превратили ее в кабинет отца, хотя у него уже был кабинет и хотя я просила ее не трогать, пусть и довольно нерешительно.
Стены, когда-то ярко-красные, теперь оклеены плотными обоями в клетку. В углу, где стояла моя кровать, – книжная полка. Все остальные полки заставлены фотографиями отца с теми знаменитостями, чью жизнь он изменил: среди них Джордж Буш-старший, Брюс Спрингстин, Лиз Тейлор (!!). Усевшись в рабочее кресло, я пытаюсь вспомнить, каково в этих стенах быть пяти-, девяти-, шестнадцатилетней, держать так много в себе. Откинувшись в кресле, закрываю глаза, качаюсь туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда и слушаю, как скрипят ножки. Потом вспоминаю про шкафчик сбоку от ванной. Дверная ручка с минуту не поддается, но потом дверь открывается.
Я нахожу здесь все – все вещи своей прежней жизни, все воспоминания о том, кем я была и кем стала. Мартенсы так и стоят на полу, будто ждут те ноги, которые уйдут в них отсюда. Мои толстовки с эмблемой Бостонского университета аккуратно сложены в стопки.
Свадебное платье, бережно упакованное, висит сзади. Я медленно расстегиваю мешок для одежды, оттягиваю время, наслаждаюсь моментом, не зная, будет ли оно таким же красивым, как в моих воспоминаниях, не зная, была ли сама в тот день такой же восхитительной, какой помню себя в тот день. Потому что я помню себя красивой и восхитительной. Несмотря на то, что случилось, и на все, что между нами было.
Мы с Шоном поженились под хупой из свежего бамбука, зеленого винограда, кремовых роз, ветвей ивы, гортензий и дельфиниума. Как все еврейские новобрачные, я обошла вокруг Шона семь раз. Считается, что после этого обряда женщина принадлежит мужу. Сейчас это многими трактуется иначе: женщина принадлежит семье. И я почувствовала желание посвятить себя своей собственной семье, начать новую жизнь, хотя и любила родительскую семью трудной, запутанной любовью. Ребе объявил нас мужем и женой, Шон, подняв ногу, раздавил бокал вина, и все гости закричали:
– Мазл тов!
И мы целовались под этой хупой из бамбука, винограда, роз, ветвей ивы, гортензий и дельфиниума. Он чуть наклонил меня в сторону, а потом выпрямился. Я подумала: наконец-то. А он сказал:
– Я рад, что не накосячил.
Тогда мне и в голову не пришло, что надо бы ему сказать: я тебя люблю! Или: это лучший день в моей жизни! Или еще что-нибудь в том же духе. Но не: я рад, что не накосячил! И не: наконец-то! – пусть даже я произнесла это про себя.
Расстегнув мешок, затаив дыхание, достаю платье. Вот оно – все такое же прекрасное, как в моих воспоминаниях. Кружево так же безукоризненно, отделка ручной работы так же изящна, изгиб в талии подобен лебединой шее, ткань, богатая, великолепная – настоящее чудо. Пытаюсь собраться с силами и вновь застегнуть мешок, оставить воспоминания там, где их место, в неведении о том, что станет с Шоном и со мной, что ждет в будущем… Но мозг упорствует, пальцы дрожат. И я понимаю – я не смогу этого сделать. Нельзя так просто закрыть то, что я открыла.
Поэтому я делаю шаг назад, к двери, откуда вышла. Но далеко уйти не успеваю, потому что, споткнувшись обо что-то на своем пути, падаю на пол. Смотрю вниз и вижу скейтборд, который папа подарил мне на двенадцатилетие. Прежде я его не замечала. А может быть, он стал напоминанием, может быть, обладает своим собственным мнением по этому вопросу.
Забавно, думаю я, хотя здесь нет ничего забавного. Я могу притворяться, что все, чего я хочу, – быть Уиллой. Но, может быть, она – совсем не я. И даже никогда мной не была.
