9. Сердце за сердце

Почти ежедневно я наведывался в детскую палату отделения интенсивной терапии, чтобы взглянуть на прооперированных мной детей и заверить родителей, что очень скоро дела пойдут в гору. Там я снова и снова соприкасался с чужими личными трагедиями. Нет ничего хуже, чем видеть младенцев с менингитом, чьи омертвевшие от гангрены конечности требуют ампутации. Или попавших в автомобильные аварии детей с многочисленными травмами или смертью мозга. Или ужасные осложнения, вызванные раком и химиотерапией.

Прошло три недели после нашего успеха с Джули. Меня вызвал детский кардиолог, желавший обсудить неотложный случай. Он попросил подойти как можно скорее.

Возле детской кроватки несколько врачей внимательно изучали медкарту и результаты анализов. Осунувшаяся мать сидела рядом с сыном, сжимая его потную ручку, и напряженно вглядывалась в экран кардиомонитора. Мальчик полулежал под углом сорок пять градусов, под спину ему подложили подушки. Его глаза были закрыты, а грудь тяжело, с хрипящим звуком вздымалась и опускалась. Периодически он кашлял. Я обратил внимание на мертвенную бледность, крайнее истощение, вытянутую шею, запрокинутую назад голову и тяжелое дыхание – все свидетельствовало о терминальной стадии рака. Разум ребенка блуждал где-то далеко.

Так зачем же меня позвали? Может, у мальчика опухоль в сердце? Редкость, конечно, но мне доводилось оперировать маленьких детей с аналогичными проблемами. А может, рак распространился от почек или костей и достиг околосердечной сумки, в результате чего скопившаяся в ней жидкость сдавливала сердце? В подобных случаях меня часто просили проделать окошко в околосердечной сумке, чтобы жидкость стекала в грудную полость, где она причинит меньше вреда.

Какой бы ни была проблема, дело казалось безнадежным. Какое-то время меня не замечали (довольно необычно для кардиохирурга), поэтому я просто стоял за спинами врачей и слушал.

Мальчика звали Стефан, ему было десять, но выглядел он младше. По словам матери, с ним в последнее время было «не все в порядке»: он не поспевал за приятелями и не мог сосредоточиться на уроках. Даже в футбол играть перестал: стоило Стефану пробежать несколько метров, как он начинал задыхаться.

Наступили школьные каникулы, и родители всерьез обеспокоились, а вскоре состояние мальчика резко ухудшилось. Семейный врач, послушав его грудь, предположил, что внутри скопилась жидкость, и направил ребенка в больницу на рентген. Новости оказались на редкость плохими. Обнаружилось, что сердце Стефана сильно увеличено, левый желудочек отказал, а в легких полно жидкости – мы называем это отеком легких. Все это взялось словно из ниоткуда: прежде у Стефана не было проблем со здоровьем – никакого врожденного порока сердца, ничего, что могло объяснить, почему паренек умирает.

Атмосфера в палате была настолько напряженная, что я решил прервать молчание:

– Доброе утро. Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Арчер ответил своим стандартным приветствием:

– О, Уэстаби, что тебя задержало? Посмотришь на эхокардиограмму?

Стефан был худым, как узник концлагеря, а на его грудной стенке не нашлось бы и грамма жира – это говорило о том, что мальчик болеет не один месяц. Его мать не назовешь худышкой, так что недоедание явно ни при чем. Единственное преимущество сильной худобы – если так можно выразиться – заключалось в том, что снимки получились максимально четкие, и по ним я сразу понял, в чем дело. Оба желудочка были расширены, особенно левый. Огромный левый желудочек почти не двигался, а митральный клапан пропускал кровь. Два лепестка митрального клапана были оттянуты в стороны, потому что сердце из конуса (как должно быть у здорового человека) превратилось в сферу. Оно напоминало мяч для регби – совсем как у Кирсти.

Мысли замелькали у меня в голове. Арчер собирался попросить, чтобы я привел клапан в порядок и снял давление с легких. С другой стороны, очевидно, что изначально проблема крылась не в митральном клапане. У мальчика финальная стадия заболевания сердечной мышцы, и протекание митрального клапана лишь побочный эффект. Любая попытка провести операцию на сердце стандартными методами прикончила бы Стефана, хотя я и не произнес этого вслух, чтобы не перепугать родителей. И тут до меня дошло, какое направление примет беседа. Речь пойдет о кровяном насосе.

К тому времени о случае Джули знали все. Она еще лежала в больнице, но стремительно поправлялась. Нас засыпали звонками с просьбами о помощи изо всех уголков страны. Наверняка у Стефана тоже был вирусный миокардит, спровоцировавший хроническую сердечную недостаточность. Однако мальчик болел не дни, а целые месяцы, и маловероятно, что он выздоровеет так же, как Джули.

Я сказал, что понадобится новое сердце. Да поскорее. Как можно скорее. В те годы операции по пересадке сердца детям проводили только в больнице на Грейт-Ормонд-стрит. Я хорошо знал тамошних хирургов, потому что работал с ними. Так что предложил направить Стефана к ним: его поставили бы в очередь на экстренную пересадку. Проще простого.

На деле все оказалось далеко не так просто. Наши люди уже поговорили на эту тему с лондонскими трансплантологами, но те сообщили, что, к сожалению, свободных коек нет и срочной пересадки сердца уже дожидается несколько детей. И нет, не было ни малейшего шанса раздобыть для нас донорское сердце. Для ребенка – точно нет. Разумеется, они помогут, когда ситуация изменится, а до тех пор «делайте все что сможете».

Стефану внутривенно вводили большие дозы препаратов, стимулирующих работу сердечной мышцы, и диуретиков, чтобы удалять воду из легких. При пониженном артериальном давлении почки плохо справляются со своими функциями, и они уже начинали давать сбои. Стефан стоял на краю пропасти, готовый в любую секунду рухнуть вниз. Один из кардиологов, столпившихся у его кровати, решился задать мне прямой вопрос: смогу ли я использовать еще один прибор AB-180? С Джули мы создали прецедент. Если это действительно миокардит, мы, возможно, спасли бы мальчика и даже сохранили бы его сердце. Или хотя бы помогли ему продержаться до тех пор, пока о нем не позаботится детская больница на Грейт-Ормонд-стрит. Такова была последняя надежда семьи Стефана.

Я осознавал, что несчастная мать мальчика вслушивается в каждое мое слово. Одна из медсестер положила руку ей на плечо, тщетно пытаясь ее успокоить. Все взгляды устремились на меня. Я помолчал, стараясь привести мысли в порядок. Да, у нас действительно был еще один AB-180, но это не сработало бы. Впускная канюля прибора слишком большая и жесткая для того, чтобы соединять ее с левым желудочком детского сердца.

Я повторил эти мысли вслух перед группой врачей. На их мрачных лицах отобразилось неприкрытое разочарование, а мать Стефана заплакала, поскольку Арчер дал ей понять, что кровяной насос – единственный шанс на спасение ребенка и что если его состояние ухудшится (а это было неминуемо), то последует скоропостижная смерть. Таким образом, я фактически огласил смертный приговор.

Стефан был обычным ребенком из семьи рабочих. Впереди ждала целая жизнь. Ему бы сейчас играть на школьном дворе с приятелями, а не лежать в палате интенсивной терапии среди белых халатов и угрюмых физиономий. Впрочем, даже лежать здесь ему было крайне тяжело: банальное дыхание требовало от него огромных усилий. А потом еще этот ужасный кашель и ощущение сдавленности в горле, словно тебя душат. Мальчику было холодно, но простыни промокли насквозь от пота. Какие-то незнакомые люди вставляли ему в руки и в шею иголки, брали у него кровь, засовывали резиновые трубки в интимные места – ни с чем таким ребенок его возраста не должен был столкнуться. Ему было тяжело смотреть на опечаленных папу и маму, и он постоянно слышал слова, значения которых не знал. Вскоре у него закружилась голова, реальность побледнела перед глазами и сознание унеслось куда-то далеко. Начал действовать морфин, который забрал с собой все страхи.

Родители, напряженные и опустошенные эмоционально, сидели по обе стороны кровати, склонившись к Стефану, чтобы быть как можно ближе к нему. Сейчас им следовало быть на работе, а не в больнице – на самом деле они предпочли бы оказаться где угодно, лишь бы не здесь, где они не могли ни проконтролировать, ни повлиять на судьбу единственного сына, умирающего у них на глазах.

Как такое могло произойти, ведь ничто не предвещало беды? Что они сделали не так? И вот они сидели, выслушивая жестокую правду: шансов на спасение практически нет. А еще из уст врачей звучало слово «трансплантация». Кроме того, упоминалась больница на Грейт-Ормонд-стрит. Беда в том, что на все нужно время, которого у них не было: Стефан находился в состоянии шока, а его внутренние органы отказывали один за другим. Время работало против них. Страх схватил их за горло и сдавил им грудь, усиливая душевные страдания. Сначала им с трудом давались связные предложения, затем – отдельные слова, и вскоре они уже не могли говорить: с каждым словом эмоции прорывались наружу. Между тем они старались не плакать при сыне. Слезы они приберегли напоследок.

Арчер нервничал все сильнее. Он хорошо знал врачей из больницы на Грейт-Ормонд-стрит и понимал, что чудеса случаются редко (другие дети точно так же дожидались нового сердца, а их родители оказались в таком же отчаянном положении), но еще чуть-чуть – и будет поздно что-либо предпринимать. Он просмотрел результаты анализов крови. Уровень калия поднимался, то же касалось и молочной кислоты, но их можно было нейтрализовать с помощью бикарбоната натрия. Вскоре Стефану понадобится искусственная фильтрация почек. Арчер сделал все возможное, чтобы предотвратить катастрофические изменения сердечного ритма, которые значительно ускорили бы смерть. Что еще он мог придумать в столь безнадежной ситуации?

Старший реаниматолог стоял позади нас, дожидаясь моего вердикта. Все это он видел не раз, присматривая за многими умирающими детьми, но непременно приложил бы максимум усилий, чтобы помочь Стефану. Вот только что, ради всего святого, он мог сделать? Мальчику очень скоро понадобится искусственная вентиляция легких, иначе он начнет задыхаться – проблемы с дыханием усугублялись действием морфина. Итак, врач застыл в ожидании, держа наготове лекарства и дыхательные трубки и не забывая о предстоящем обходе: помимо Стефана, он должен был позаботиться еще о девятерых больных детях.

Была здесь еще и медсестра Стефана. Медсестры, работающие в педиатрических палатах интенсивной терапии, принадлежат к особой породе людей: далеко не каждый создан для того, чтобы изо дня в день сталкиваться на работе с душераздирающими трагедиями. Эта зрелая дама, у которой были и собственные дети, любила ухаживать за моими маленькими пациентами после операции, потому что обычно они выздоравливали. И ей очень не нравилось наблюдать, как дети умирают. Безусловно, она активно сопереживала родителям Стефана, и кто-то же должен был сделать решительный шаг, иначе стало бы слишком поздно и ее пациента не удалось бы спасти. Именно она настояла на том, чтобы Арчер вызвал меня.

Напряжение вокруг кровати Стефана нарастало – все ощущали приближение трагедии. Никто не способен достать из ниоткуда донорское сердце, тем более для ребенка. Если говорить об операциях по пересадке сердца детям, то каждый год их число можно по пальцам пересчитать. И ко мне обратились в поисках альтернативного решения. Что ж, я не смог ничего предложить.

Я смотрел на убитых горем родителей и ощущал себя чертовски бесполезным. Как бы я чувствовал себя, если бы один из моих детей попал в такую же беду – слег с серьезной болезнью, хотя ничто не предвещало беды? А ведь я только что лишил их последней надежды. Очевидно, то, что я сам отец, сделало меня чувствительным к страданиям несчастных родителей. К тому времени моей дочери Джемме исполнилось двадцать, а мой сын Марк ходил в школу в Оксфорде.

Если я стану относиться к Стефану как к собственному ребенку, это будет проявлением эмпатии. Из очередного пациента он превратится для меня в человека. Кто-то скажет, что эмпатия – ключ к тому, чтобы стать хорошим врачом, «ключ к сострадательной заботе», что бы это ни означало. Но если бы мы, медики, действительно вникали в ужас каждой человеческой драмы, разыгрывающейся в палате интенсивной терапии, то быстро пошли бы ко дну. Вот почему мой коллега-реаниматолог так спешил заняться обходом палат – чтобы его не затянуло в водоворот надвигающейся гибели Стефана.

И я разозлился. В те времена лишь одна вспомогательная желудочковая система подходила для детей. Называлась она «берлинским сердцем», и совсем недавно Роланд Хетцер из Немецкого кардиологического центра в Берлине познакомил с ней научную общественность. Повезло, что мы с Роландом были хорошими друзьями – одно из преимуществ участия в многочисленных научных конференциях. Я решил позвонить ему и попросить об огромном одолжении. Может, в беседе стоит упомянуть, что Стефан немец? Это прозвучало бы правдоподобно. Плюс ко всему Роланд был англофилом.

К счастью, он находился у себя в офисе, и я дозвонился с первого раза. Мы обменялись традиционными любезностями, после чего я перешел к делу.

– Роланд, мне нужно «берлинское сердце». Мальчику десять, но для своего возраста он очень маленький. Есть надежда, что функция его сердца восстановится, но долго ему не протянуть. Сколько это будет стоить?

Я знал, что придется выделить деньги из своего благотворительного фонда.

Он ответил то, что я и ожидал услышать:

– Давай об этом потом. Когда оно тебе нужно?

Последовала короткая пауза.

– Ты мог бы передать его к завтрашнему утру через одного из своих ребят, который заодно помог бы нам?

Роланд был счастлив помочь.

В восемь утра в Оксфордском аэропорту приземлился частный самолет. Между тем я послал сообщение директору нашей больницы, предупредив о своих намерениях; главврач тоже получил копию. К тому времени дальновидный Найджел Крисп от нас уволился, и прошло меньше месяца с тех пор, как меня угрожали уволить за спасение Джули.

Арчер взял на себя благородную задачу: сходил к ним обоим и убедил, что других вариантов у нас нет. Все врачи сходятся во мнении, что мальчик может не дожить до конца дня, сообщил он им, а все возможные традиционные методы уже испробованы. Ни один не помог. Если у Уэстаби есть решение, продолжил он, то руководители больницы морально обязаны позволить ему попытаться. Сначала пусть сделает, а потом будем разбираться с обвинениями. Да, кстати, а кто-нибудь из руководства уже навестил Джули? Первая в своем роде операция, и ее провели у нас, в Оксфорде. Если не навещали, то почему?

Арчер всегда был и остается человеком религиозным. Он воздержался от аналогии с воскрешением из мертвых и согласился не только с тем, что Уэстаби не Бог, но и с тем, что он, возможно, и впрямь раздражающий сукин сын. Но разве его работа не заключается в том, чтобы спасать жизни? Лишь это его и заботит. Так что пока оставьте его в покое. Позвольте немцам приехать.

Что касается меня, то под врачебной этикой я всегда подразумевал спасение человеческой жизни любой ценой. Я не нуждался в дотошном комитете по этике, ставящем это под сомнение. И мне было все равно, уволят меня или нет. Я хотел работать там, где смог бы полностью раскрыть свой потенциал, раздвинуть горизонты возможного. Если Оксфорд не готов меня поддержать, я найду другое место!

«Берлинское сердце» представляло собой разделенный на две части резервуар для крови размером с апельсин – кровь с одной стороны, воздух с другой. За счет принудительного наполнения воздушной камеры кровь проталкивалась в снабженную клапаном трубку. Просто, но крайне эффективно. Насосная камера располагалась снаружи тела, что позволяло легко заменить ее при обнаружении кровяных сгустков. Впускные и выпускные трубки насоса присоединялись с двух сторон к сердцу и выходили наружу через брюшную стенку. Таким образом, кровь текла в обход обоих желудочков, и они могли отдыхать: большой и малый круги кровообращения брал на себя насос. То, что доктор прописал, надо полагать.

Теперь нужно было доставить Стефана вниз, в операционную. Но если бы только это. Частный самолет остался в аэропорту, чтобы после операции забрать немцев домой, и за все я платил из своего кармана. Это вам не такси с включенным счетчиком, ожидающее у подъезда.

Стефану удалось продержаться ночь без искусственной вентиляции легких. К утру он был измотан физически и очень напуган. Он был достаточно взрослым, чтобы осознать всю серьезность своего положения – по мрачным лицам врачей и слезам матери сложно было не догадаться, что дела плохи, – так что расставание в наркозной комнате прошло весьма эмоционально; я стараюсь всячески избегать подобных ситуаций. Детские анестезиологи сталкиваются с этим каждый день, но для меня это дополнительное психологическое давление, в котором я совершенно не нуждаюсь. Поэтому я повел медиков из Германии переодеваться. Мне было стыдно перед ними за нашу тесную неопрятную раздевалку, где плотным рядом стояли серые шкафчики для одежды, с коричневых деревянных скамеек сходила краска, со стен в туалете сыпалась штукатурка и повсюду валялись использованная операционная обувь, хирургические маски и одежда. Что им надеть на ноги? Пошарив вокруг, мы подобрали несколько пар, а затем вместе отправились в комнату к перфузиологам, чтобы ознакомить с оборудованием.

Дезире уже была тут как тут, готовая внимать указаниям. Кацумата с ординаторами тоже стояли наготове. Всех переполняло лихорадочное возбуждение: мы опять собирались сделать нечто необычное, о чем, вернувшись домой, непременно расскажем родным. Попадет ли это завтра в новости? Нет. Может быть, в местные оксфордские новости? Нет. Уволят ли меня? Вполне возможно. Вот это уж точно попадет в новости. Но пока мы ни о чем таком не говорили. Сперва нужно было помочь мальчику.

Когда Стефана вкатили в операционную, на него нельзя было взглянуть без боли – до того он отощал. К тому времени я пришел к выводу, что нет у него никакого вирусного миокардита. А хроническую сердечную недостаточность наверняка вызвала патология сердечной мышцы, которую вряд ли удастся исправить. Однако план оставался прежним. Сначала сохранить пациенту жизнь, а потом уже анализировать.

Я провел пилой по грудине и раздвинул ее края ретрактором. Мы вскрыли околосердечную сумку и прикрепили ее края к коже, чтобы приблизить к нам сердце Стефана. Наружу обильно потекла бледно-желтая жидкость. Я прикинул, что примерно четверть веса его тела приходилась на долю скопившейся в организме жидкости с большим содержанием соли и белка, которая теперь исчезала в резервуаре вакуумного отсоса. Я задумался: это каким же надо быть дураком, чтобы по доброй воле выбрать ужасный мир человеческих страданий? Ведь столько существует профессий попроще!

Теперь я мог хорошенько рассмотреть несчастное сердце. Правое предсердие было надутым и синим: его разрывало от повышенного давления в венах, из-за которого увеличилась в размерах и печень. Правый желудочек тоже оказался растянут, и я внимательно осмотрел правую коронарную артерию, чтобы исключить ту же проблему, что была у Кирсти. С артерией все было в порядке – да и в любом случае Арчер обязательно заметил бы, будь с ней что-то неладно. На большом левом желудочке не нашлось и следов рубцовой ткани – лишь бледная волокнистая мышца, которая почему-то перестала выполнять свою работу. Воспаления и отека, как у Джули, также не наблюдалось. Я решил взять биопсию сердечной мышцы, чтобы с помощью микроскопа узнать, в чем именно проблема.

Двое немцев стояли у края стола и разглядывали сердце. Как члены элитной команды трансплантологов, они не раз видели подобные изможденные сердца у себя в Берлине. Они использовали общий термин «идиопатическая дилатационная кардиомиопатия» – необычная патология для десятилетнего ребенка.

Было очевидно: чтобы сохранить Стефану жизнь, понадобятся обе вспомогательные системы – право- и левосторонняя. Левый насос в одиночку смог бы поставлять организму больше крови, но она вся возвращалась бы по венам в правый желудочек, который быстро вышел бы из строя, будучи не в состоянии справиться с таким потоком. Так что без правосторонней поддержки было не обойтись. Через брюшную стенку будут выходить четыре трубки, ведущие к двум искусственным желудочкам на воздушном приводе, которые станут пассивно наполняться кровью, а затем с силой ее выталкивать, пропуская через себя приблизительно столько же крови и с тем же ритмом, что и здоровое сердце ребенка. Неплохо, верно?

Я чувствовал, что обессилевшее сердце не перенесет манипуляций с ним: мы спровоцируем изменение сердечного ритма и лишь ухудшим ситуацию, прежде чем можно будет подсоединить насосы. Чтобы этого не произошло, я решил сначала подключить Стефана к аппарату искусственного кровообращения. И тут я подумал, что самое время разрядить атмосферу шуткой.

– Я только что удалил у себя из телефона всех немцев. – Пауза. – Теперь он Ганс-фри!

До коллег из Берлина не дошло. До Кацуматы, впрочем, тоже. Мы продолжили работать в тишине – проделали четыре отверстия в брюшной стенке, чтобы просунуть наружу канюли, прикрепив трубки одни концом к сердцу, другим – к насосам. Главным же было выпустить из системы весь воздух, что мы и сделали. Я решил попробовать еще одну шутку.

– Я часто чувствую себя как мокрая соль в солонке. Совсем не высыпаюсь!

И снова ни единого смешка.

Мы все сделали по намеченному плану, и наконец пришла пора запускать. Искусственные насосы были почти как обычные желудочки, только располагались снаружи тела, благодаря чему можно было воочию понаблюдать за их работой: тук-тук, тук-тук, тук-тук. Энергично и эффективно. Сердце Стефана сдулось, как спущенный воздушный шарик, а артериальное давление возросло – все благодаря активной пульсации в аорте и легочной артерии. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Этот подход поражал своей простотой, но результат был потрясающим – победа жизни над смертью. Пульсирующий кровоток был более привычным и приятным с эстетической точки зрения, однако в случае со Стефаном такие насосы могли располагаться лишь снаружи. По крайней мере насосы непрерывного потока были достаточно маленькими, чтобы уместиться внутри человека.

Желая предотвратить кровотечение, Кацумата обработал швы биологическим клеем. Пришлось оставить в груди Стефана две дренажные трубки, так что из его маленького тела торчало уже шесть разных трубок. Для этого мы многократно проткнули ему грудь, но так было нужно. Края грудины мы соединили, используя толстую стальную проволоку, которую крепко затянули и скрутили вместе.

После этого Стефана вновь отвезли в педиатрическую палату интенсивной терапии, где врачи и медперсонал впервые в жизни увидели вспомогательную желудочковую систему. Приборы могли напугать медсестер, но этого не произошло. Им сказали не обращать внимания на трубки и кнопки управляющей консоли, а также объяснили, что ничего менять не нужно. Все, что требовалось от медсестер, – позаботиться о мальчике, особенно когда он придет в себя и начнет активно двигаться.

Мы подчеркнули, насколько важно проследить, чтобы Стефан не выдернул из себя трубки: от них зависела его жизнь. Когда он очнется, лучше всего его усадить, отключить вентиляцию легких и удалить трахеальную трубку, чтобы хоть немного снизить дискомфорт. После этого будет гораздо проще его успокоить и все ему объяснить. Родителей можно пустить к нему, а Дезире будет неподалеку и всегда придет на помощь, даже когда ее смена закончится.

На этом немцы покинули Оксфорд, оставив нас самостоятельно управляться с новой техникой. Не проблема, тем более что состояние Стефана быстро улучшалось. В мочеприемник потекла моча, и мальчик – как мы и ожидали – проснулся ранним вечером, после чего трахеальную трубку убрали. Он злился на всех – даже на свою несчастную мать, – но зато порозовел, на его щеки вернулся румянец, а ноги и ладони, которые крепко сжимали родители, были теплыми. Просто Стефан не испытывал особого восторга от «чужих», что, выходя из его тела, пульсировали прямо у него под носом: бесценные, спасающие жизнь приборы, способные при этом не на шутку перепугать ребенка.

Шли дни, и мне не терпелось узнать результаты биопсии, чтобы продумать следующий шаг. С «берлинским сердцем» Стефан мог продержаться несколько недель, а возможно, и месяцев, но восстановится ли его сердце? Я в этом сильно сомневался, так что следовало позаботиться о пересадке. От природы крайне любопытный, я не выдержал и сам отправился в лабораторию, где попросил показать мне окрашенные образцы тканей, взятые у Стефана и Джули. Я всегда проявлял повышенный интерес к своим пациентам – собственно, поэтому я никогда не пропускал вскрытие тех из них, кто в конечном счете погиб. Лаборанты знали меня достаточно хорошо и всегда радовались возможности узнать мое мнение.

Сердечная мышца Джули была густо пронизана белыми клетками крови – лимфоцитами, которые участвуют в иммунной реакции на вирусную инфекцию. Вирусы слишком малы, чтобы их можно было разглядеть в световой микроскоп, но по лимфоцитам всегда можно понять, есть инфекция или нет. В этом образце обнаружились миллионы лимфоцитов, мышца распухла и отекла вследствие воспалительного процесса.

Со Стефаном все было иначе: я увидел такое, что никак не рассчитываешь обнаружить в сердце десятилетнего ребенка. Большая часть сердечной мышцы оказалась замещена фиброзной тканью, но произошло это не в результате нарушенного кровоснабжения. К тому же никаких лимфоцитов не было. У Стефана действительно развилась идиопатическая дилатационная кардиомиопатия – долгосрочное увеличение сердца без явной причины, и одним только отдыхом проблему не решить. Мальчику чертовски не повезло. В случаях Стефана и Джули имелась лишь одна общая характеристика: мы успели вовремя вмешаться. Еще чуть-чуть – и обоим не удалось бы помочь. Итак, дальнейший ход событий стал очевиден: Стефану не обойтись без чужого сердца.

В те дни, равно как и сейчас, ни одна больница и ни один хирург в стране не могли самостоятельно организовать пересадку сердца, даже если бы идеально подходящий донор с мертвым мозгом и пациент, нуждающийся в новом сердце, лежали на соседних койках. Требовалось неукоснительно соблюдать процедуру принятия решений и непременно обращаться в Трансплантационную службу Великобритании. А там в свое время решили – с целью оптимального использования дефицитных донорских органов и их равномерного распределения – упразднить категорию неотложных пациентов. Таким образом, в те дни донорские органы предоставлялись трансплантационным центрам в порядке строгой очередности. Многие из тех, кто получал донорское сердце, жили не в больнице, а у себя дома – подключенные, как и Стефан, к аппаратам жизнеобеспечения. Сейчас-то мы достоверно знаем, что большинству из таких амбулаторных пациентов пересадка практически не принесла пользы, многие и вовсе умерли из-за осложнений вскоре после операции. Драгоценные органы расходовались понапрасну, в том числе поэтому я так стремился найти альтернативу трансплантации. Более того, в случае проведения операции по пересадке донорского органа, полученного не по официальным каналам, отделение трансплантации, где это произошло, должно было отчитаться перед Трансплантационной службой, которая затем помещала это отделение в самый конец очереди.

Все сильнее переживая, что мы не найдем Стефану сердце, я постарался как можно раньше связаться с больницей на Грейт-Ормонд-стрит и поставить его в очередь. Я позвонил хирургу-трансплантологу Марку де Левалю, с которым вместе проходил практику, которого глубоко уважал и который активно поддержал мою идею создать в Оксфорде – фактически с нуля – центр врожденных патологий сердца. За долгие годы работы я направлял к нему всех тяжелых пациентов, когда чувствовал, что он справится лучше меня: в кардиохирургии нет места гордыне или заносчивости. Я объяснил ему, что мы уже пытались перевести к ним Стефана до того, как его состояние резко ухудшилось.

Марк знал об этом случае и хотел помочь. А кроме того, он хотел своими глазами увидеть работающее «берлинское сердце». Хотя состояние Стефана и стабилизировалось, ему все равно угрожала большая опасность, поэтому Марк без проблем поставил его в очередь, как если бы мы действительно доставили мальчика на Грейт-Ормонд-стрит неделей раньше.

Правда, возникла другая проблема. Транспортировка Стефана, подключенного к «берлинскому сердцу», влекла за собой неоправданно высокий риск. Когда мы попросили службу скорой медицинской помощи переправить мальчика, нам не смогли гарантировать, что заряда батарей хватит на время перевозки, особенно если учесть вероятность попадания в пробку или поломки машины. Таким образом, мы с оксфордским трансплантационным координатором должны были предварительно все подготовить: подтвердить группу крови пациента, организовать проверку тканей на совместимость, а также анализ на наличие необычных антител в крови. Если мы найдем подходящее донорское сердце, то проведем пересадку здесь, в Оксфорде, – главврача наверняка хватит удар.

Развязка наступила раньше, чем мы ожидали, но у нас все было готово. С каждым днем Стефану становилось лучше: физическая слабость еще не прошла, но сердечная недостаточность больше не беспокоила его. На следующих выходных мы получили сообщение от трансплантационного центра. Всего в тридцати милях от Оксфорда в больнице Харфилда готовились пересадить сердце и легкие девушке-подростку с кистозным фиброзом, умиравшей от легочной недостаточности. Вот уже несколько лет она пользовалась дома кислородным баллоном, но в последнее время была прикована к кровати, и сейчас ее состояние стало критическим. Девушка вся посинела, с трудом хватала ртом воздух, постоянно кашляла кровью, давление в легочной артерии сильно возросло. После того как ей пересадят донорские легкие и сердце, ее собственное сердце можно будет отдать Стефану. Таков был план. Подобные процедуры по очевидным причинам называют домино-пересадками. В те годы такие операции были редкостью, а сейчас их и вовсе не проводят.

Едва пациентку с кистозным фиброзом положили в больницу Харфилда, команда по изъятию органов взялась за дело. Их транспортировка была задачей крайне непростой, поскольку донор находился за много миль от больницы и изымать органы должны были четыре хирургические бригады: одна должна была взять сердце и легкие, другая – печень, а еще две – по одной почке. После этого органы следовало доставить в разные города. Чем-то все это напоминало кружащих над жертвой стервятников, готовых оторвать лакомые кусочки от тела, пусть и с самыми благими намерениями. Члены команды отправились в путь посреди ночи; их поездки порой бывали рискованными: несколько вертолетов, перевозивших по воздуху донорские органы в плохую погоду, пропали без вести.

После того как была установлена тканевая совместимость между больной фиброзом девушкой и Стефаном и подтвердилось, что у них одна группа крови, мы запланировали все провернуть в ночь на субботу. Что могло быть лучше? Операцию проведем в Оксфорде тихим воскресным утром – шумихи будет минимум.

И еще одна хорошая новость: сердце не подверглось неблагоприятным физиологическим изменениям, которые являются следствием смерти мозга. Донорам с черепно-мозговой травмой нередко ограничивали потребление жидкости и назначали мочегонное, чтобы снизить давление в черепной коробке, что в итоге (наряду с повреждением гипофиза) часто требовало проведения реанимационных мероприятий с использованием нескольких литров жидкости. Многим донорам для поддержания нужного уровня давления давали убойные дозы лекарств – как результат, поврежденное сердце часто отказывало вскоре после пересадки. Я проработал в больнице Харфилда три года и знал что к чему.

Координатор из больницы на Грейт-Ормонд-стрит должен был держать нас в курсе происходящего. Сердце для домино-пересадки планировали вырезать из груди пациентки, ожидавшей донорских сердца и легких, в районе семи утра. К тому времени, как оно поступит к нам в пластиковом контейнере со льдом, грудная клетка Стефана должна быть раскрыта и подготовлена для пересадки. Мы подключим его к аппарату искусственного кровообращения, чтобы убрать «берлинское сердце», а затем вырежем бесполезный орган вместе с подсоединенными к нему трубками. Моя команда придет пораньше, чтобы сразу же ринуться в бой.

Десятилетнему ребенку психологически непросто в такой ситуации, но Стефан все понял. Было видно, что он обрадовался скорому избавлению от «чужого», который поселился у него в животе, и смирился с тем, что будет дальше, хотя и почувствовал смятение. Он ненавидел торчавшие из живота четыре трубки диаметром с садовый шланг, по двум из которых текла синяя кровь, а по двум другим – ярко-красная, и точно так же ненавидел шумные пульсирующие диски у себя под носом. Изначально мы предупредили Стефана, что он может провести месяцы подключенным к этому оборудованию, так что быстро появившийся донорский орган стал для него приятным сюрпризом.

Однако мы не сказали ему, каков риск плохого исхода, а в те дни он составлял от пятнадцати до двадцати процентов. Мальчик мог умереть из-за последующего отказа донорского сердца, инфекции или отторжения пересаженного органа. Впрочем, ему досталось сердце, взятое у живого человека, а значит, особенно сильное. Да и результат анализа тканей на совместимость обнадеживал. Никаких поводов для тревоги. Просто мы должны были сделать все как надо. Родители Стефана сидели с ним с шести утра и большую часть ночи не сомкнули глаз, переживая все сильнее, несмотря на веру в то, что все закончится хорошо. Постепенно они заразили своим беспокойством и сына.

Я предложил Марку встретиться с ними. Они вместе со Стефаном уже находились в наркозной комнате, где не особо развернешься из-за стоящего вокруг оборудования. Марк забегал глазами по «берлинскому сердцу» – единственной на тот момент вспомогательной желудочковой системе, подходящей для маленьких детей. Больнице на Грейт-Ормонд-стрит не помешало бы обзавестись таким же устройством – оно спасло бы немало детей, которые иначе рисковали бы не дожить до пересадки сердца.

На пороге появился Кацумата с новостями: донорское сердце покинуло Харфилд. Поскольку воскресным утром пробок на дорогах не было, его доставят в Оксфорд через полчаса. Надо погружать Стефана в наркоз. Пришла пора прощаться – очень тяжелый момент для родителей и (к счастью, совсем ненадолго) для Стефана. Кейт, анестезиолог, успела все подготовить. В капельницу ввели анестетики – вскоре все душевные терзания мальчика закончатся. Луиза, медсестра-анестезист, кивнула, и родителей вывели за дверь. Те крепко обняли друг друга; их беспокойству не суждено закончиться так быстро. Как будто они недостаточно натерпелись!

Далее события развивались стремительно. Операционные медсестры Линда и Паулина протерли грудь ребенка розовым антисептическим раствором хлоргексидина, который я затем насухо вытер, потому что эта жидкость огнеопасна. Стефана накрыли стерильными зелеными простынями. Марк, Кацу и я вымыли руки, надели хирургические костюмы и перчатки. Часы тикали.

Мы вскрыли швы на коже Стефана, разрезали проволоку, удерживавшую грудину вместе, и аккуратно установили ретрактор между многочисленными трубками. Как всегда при повторных операциях на грудной клетке, вокруг сердца и трубок мы обнаружили свернувшуюся кровь, которую удалили отсосом, после чего промыли соляным раствором сердце и околосердечную сумку. Все должно быть идеально чистым: нового постояльца должен встретить опрятный дом, а не мусорная свалка – да и нам требовалось найти место для трубок аппарата искусственного кровообращения. Как только его подключили, мы могли бы отсоединить «берлинское сердце», разрезать трубки поближе к сердцу Стефана и убрать их из операционного поля.

Но мы не собирались этого делать, пока донорский орган не окажется у порога. В дороге могло произойти что угодно: авария, прокол колеса… Или же кто-нибудь мог уронить сердце на пол прямо в операционной, как случилось с Кристианом Барнардом в Кейптауне. Его брат Мариус уронил сердце, изымая из тела донора, в то время как ожидавший пересадки пациент находился в соседней комнате. Вот это я понимаю – оплошность!

В четверть десятого нам доставили коробку с донорским органом, обложенным пакетами льда. Мы поставили контейнер на отдельный стол, осторожно распаковали и опустили сердце на лоток из нержавеющей стали. Оно лежало в солевом растворе при четыре градусах выше нуля – холодное и безжизненное, словно сердце овцы на прилавке мясника. К счастью, мы знали, как его оживить, и были абсолютно уверены, что оно запустится и снова возьмется за работу. Итак, я сказал Брайану отключить «берлинское сердце» и запустить АИК.

Мы в последний раз опорожнили сердце Стефана, и оно, совершенно бесполезное, осело в околосердечной сумке. Марк занялся подготовкой донорского органа, а я по очереди отрезал четыре пластиковые канюли. Кацумата достал их из грудной клетки и выбросил. Настало время вырезать неисправное сердце Стефана, что мы и сделали, оставив околосердечную сумку пустой – любопытнейшее зрелище. Грудная клетка без сердца. Должно быть, Барнарду было по-настоящему страшно делать это в первый раз – все равно что не увидеть двигателя, заглянув под капот автомобиля.

Соблюдая строгую последовательность действий, мы пересадили донорское сердце, и теперь было крайне важно аккуратно совместить его с кровеносными сосудами, чтобы те нигде не перекручивались. Это может показаться очевидным, но донорские сердца скользкие и мокрые, и удержать их на месте чрезвычайно сложно.

Когда пересаживаешь сердце, полезно иметь в голове четкое трехмерное изображение конечного результата. Я в этом плане счастливчик: в наследство мне достались симметрично развитые полушария мозга, то есть я одинаково хорошо использую двигательную кору обоих полушарий. Я могу оперировать любой рукой. Пишу я обычно правой рукой, подаю в крикете левой, а играя в футбол, предпочитаю бить по мячу левой ногой. Подобное умение помогает во многом, но в хирургии – особенно, оно гораздо важнее способности учиться и сдавать экзамены.

С другой стороны, пересадка сердца – дело простое. Нужно взять солидные куски ткани предсердий у донора и реципиента и как можно аккуратней пришить их друг к другу, чтобы все было герметично. Когда пришьешь аорту к предсердию, с нее можно снимать зажим, что знаменует завершение «ишемического периода» – критически важного промежутка времени, в течение которого сердце было лишено кровоснабжения через коронарные артерии после извлечения из тела донора и от продолжительности которого зависит вероятность успешной пересадки. Мы знаем, что лучше всего пересаживать сердца от молодых доноров с коротким ишемическим периодом и совместимой группой крови. Но толку от этого знания мало. Пациентам приходится довольствоваться тем, что есть: заполучить донорское сердце – уже большая удача. Вот почему в наши дни сердце изымают даже у «пограничных» доноров: стариков за шестьдесят, курильщиков и людей с некоторыми видами рака.

Однако в случае со Стефаном все выглядело многообещающе. Кровь заструилась по коронарным артериям и вернула сердечную мышцу к жизни. Буквально мгновением ранее она была обмякшей и светло-коричневой – теперь же стала практически фиолетовой и усердно трепыхалась в груди. Пока сердце приходило в себя, мы зашили последний стык между поврежденными легочными артериями, после чего удалили весь воздух. Воздушные пузырьки в мозгу точно не принесли бы Стефану пользы.

По предложению Марка мы на час оставили пересаженное сердце подключенным к аппарату искусственного кровообращения. Подумать только: этот драгоценный орган запросто могли выбросить в мусорный контейнер вместе с пораженными болезнью легкими! Его вторая жизнь – одно из чудес современной медицины. Без нашей помощи сердце восстановило естественный ритм и принялось перекачивать кровь, постепенно набираясь сил, после чего без труда переняло эстафету у АИК.

Теперь мы опасались двух основных проблем. С одной стороны, могло произойти отторжение донорского сердца, если окажется, что мы недостаточно сильно подавили иммунную реакцию организма. С другой – слишком сильное подавление иммунитета могло вызвать серьезную, а то и вовсе смертельную инфекцию. Таким образом, когда Стефан восстановится после операции, его нужно будет доставить в больницу на Грейт-Ормонд-стрит, где за ним присмотрят специалисты из трансплантационного центра. А до тех пор мы продолжим поддерживать в мальчике жизнь. Марк сообщит, когда появится свободная койка.

Всю следующую неделю Арчер вместе с персоналом педиатрической палаты интенсивной терапии помогал нам заботиться о Стефане, после чего мальчика перевели в Лондон. Мы поддерживали контакт с лондонскими врачами и следили за дальнейшим развитием событий. После нескольких скоротечных кризов отторжения Стефан поправился практически без осложнений, что казалось немыслимым, если учесть его первоначальное состояние. Прошло почти двадцать лет, и мы до сих пор следим за его судьбой. Он уже обзавелся собственной семьей, и все благодаря идеальному донорскому сердцу, пересаженному в кратчайшие сроки, – спасибо моим друзьям из Берлина и с Грейт-Ормонд-стрит.

Те несколько летних недель стали по-настоящему прорывными. Мы первыми в Великобритании временно вживили пациентке искусственный желудочек, послуживший мостом к выздоровлению, после чего – опять же первыми – временно вживили ребенку вспомогательную желудочковую систему, послужившую мостом к трансплантации сердца. Два неотложных случая, где нам пришлось импровизировать на ходу и подключать коллег из-за границы. Больница на Грейт-Ормонд-стрит взяла на вооружение «берлинское сердце» для своей программы по пересадке сердца, которая изначально финансировалась из благотворительных фондов. Затем эта технология стала первой и единственной одобренной в США вспомогательной системой для лечения детей с острой сердечной недостаточностью. Таковой она остается и по сей день. Стоит ли упоминать, что в Оксфорде мы больше никогда не применяли «берлинское сердце». Дети с острой сердечной недостаточностью либо своевременно попадали в больницу на Грейт-Ормонд-стрит, либо умирали. Джули и Стефан полностью опустошили мой научно-исследовательский фонд. Но разве есть цена у двух молодых жизней?