8. Черный банан
Мы не сдадимся никогда.
Уинстон Черчилль, речь во время «Битвы за Британию», 1940
Понедельник, 15 января 1999 года, на часах 3:45. Никто не звонит по ночам с хорошими новостями. Я пробыл в Австралии всего тринадцать часов, потратив двадцать четыре часа на перелет. В кромешной темноте я перекатился на другой край кровати и, попытавшись дотянуться до телефонной трубки, скинул ее на пол. Звонок прервался. Я моментально погрузился в сон: спасибо таблеткам с мелатонином и выпитой за ужином бутылке мерло. Десять минут спустя телефон снова зазвонил. На этот раз я справился с трубкой, несмотря на раздражение.
Я отчетливо представил напуганных родителей, которые отчаянно хотели спасти малышку, пока еще не поздно, и дежурящих у кроватки двух бабушек и двоих дедушек, которые желали помочь, но лишь заражали всех своей тревогой.
– Уэстаби? Это Арчер. Где ты?
Ник Арчер работал старшим детским кардиологом в Оксфорде.
– Ник, черт тебя побери, ты прекрасно знаешь, что я в Австралии. И ты разбудил меня посреди гребаной ночи. Что стряслось?
Честно говоря, мне не хотелось, чтобы он отвечал.
– Прости, Стив, но ты нужен нам здесь. У нас тут больной ребенок с АОЛКА. Родители тебя знают и хотят, чтобы оперировал именно ты.
Приехали.
– Когда?
– Как можно скорее. У девочки сердечная недостаточность, и мы с трудом поддерживаем ее в стабильном состоянии. С желудочком беда.
Продолжать разговор не было смысла.
– Хорошо, прилечу сегодня. Сообщи моей команде, что операция назначена на завтра. Какой там у вас будет день недели?
* * *
В Южном полушарии лето было в разгаре, и солнечный свет уже начал проникать через шторы. Я даже не пытался снова уснуть: бессмысленно. Раздвинув шторы, я вышел на балкон, чтобы полюбоваться, пожалуй, лучшим городским пейзажем в мире. На противоположном берегу гавани первые лучи восходящего солнца отбрасывали тусклые тени на здание оперного театра. Внизу, в гавани, на мачтах реяли флаги, а справа от меня в розовом зареве утреннего неба сверкали белые городские огни. Тишину нарушил рев «Харлей-Дэвидсона». Возможно, какой-то хирург мчался в Сидней на работу.
В Оксфорде тем временем маленькая семья очутилась в эпицентре настоящей трагедии. Кирсти была чудесной полугодовалой девочкой, в организме которой по воле судьбы был взведен механизм самоуничтожения – крошечный дефект, обрекавший ее на смерть еще до первого дня рождения. АОЛКА (сокращение от «аномальное отхождение левой коронарной артерии от легочной артерии») – крайне редкая врожденная патология.
Проще говоря, неправильное подсоединение артерий. Обе коронарные артерии должны выходить из аорты и снабжать сердечную мышцу насыщенной кислородом кровью под высоким давлением. Они ни в коем случае не должны присоединяться к легочным артериям: из-за этого снижается давление и одновременно уменьшается концентрация кислорода в крови, питающей сердце. Выживание новорожденного с АОЛКА зависит от образования новых «коллатеральных» кровеносных сосудов между нормальной правой коронарной артерией и смещенной левой коронарной артерией. Однако в конечном счете и их оказывается недостаточно для кровоснабжения левого желудочка. Клетки мышечной ткани, лишенные кислорода, погибают и заменяются рубцовой тканью, из-за чего ребенок страдает от многократных болезненных сердечных приступов. Рубцы растягиваются, левый желудочек увеличивается в размере, сердце постепенно отказывает, а в легких скапливается кровь, что вызывает сильную одышку и истощение. Даже во время кормления.
Таким образом, в шесть месяцев от роду у Кирсти возникла та же проблема, что и у моего дедушки, – сердечная недостаточность как следствие финальной стадии ишемической болезни сердца. Поскольку АОЛКА встречается исключительно редко, диагноз чаще всего ставят уже тогда, когда ребенка не спасти. К счастью, у Кирсти были очень умные родители: они поняли, что у их дочки серьезная проблема, и настойчиво пытались добиться помощи.
История Кирсти казалась мне особенно душераздирающей. У ее матери Бекки уже был трехлетний сын, и ее можно было назвать опытной и ответственной мамой. Она ничем не болела, не курила и не выпила ни капли спиртного за время беременности – в общем, не делала ничего, что могло навредить растущему внутри ее плоду. Она регулярно ходила на осмотры и УЗИ – ничто не предвещало беды. Кирсти появилась на свет 21 августа 1998 года путем запланированного кесарева сечения со спинальной анестезией, и поначалу все шло совершенно нормально. Но это длилось недолго.
Пока плод находится в материнской утробе, давление и уровень кислорода в его аорте и легочной артерии одинаковы, так что до рождения Кирсти ничто не угрожало. Однако после появления ребенка на свет кровообращение в его раскрывшихся легких отделяется от общего кровотока – давление и уровень кислорода в легочной артерии падают. Таким образом, у детей с АОЛКА и кровоток, и уровень насыщения крови кислородом в жизненно важной левой коронарной артерии тоже резко снижаются. Уже в больнице при первых попытках покормить Кирсти грудью девочка начинала кряхтеть, и Бекки заметила, что у нее на переносице выступала испарина. Кормление неизменно вызывало у ребенка беспокойство и доставляло ему явный дискомфорт.
С сыном все было по-другому, поэтому Бекки попросила педиатра осмотреть Кирсти еще раз. Ей сказали, что беспокоиться абсолютно не о чем. Только это и хотят услышать встревоженные родители, но в действительности никто не потрудился узнать, что же не так с младенцем. Такая вот паршивая у нас медицина. В итоге Бекки ничего не оставалось, кроме как забрать свою раздражительную, но от этого не менее драгоценную малышку домой.
Единственное, что хотят услышать родители больного ребенка, что «все будет хорошо», даже если на самом деле это не так.
Миновало несколько недель, и у Бекки не осталось сомнений: у ребенка серьезные проблемы со здоровьем, поскольку каждое кормление сопровождалось сильным потоотделением и рвотой. Кирсти дышала с трудом, сжимала крошечные кулачки и плакала до потери пульса. Мать показывала ее семейному врачу чуть ли не через день, но ей все так же расплывчато и неубедительно повторяли, что беспокоиться не о чем. Каждый такой визит к врачу оставлял неприятный осадок: складывалось впечатление, что у Бекки невроз и она не справляется с материнскими обязанностями.
Несмотря на частое дыхание, температуры у Кирсти не было. Признаки инфекции дыхательных путей отсутствовали, да и живот был мягким, а значит, причина не в непроходимости желудка или кишечника. Все распространенные детские заболевания были исключены. Друзья и родственники предлагали разумные объяснения: вероятно, это колики, и малышке обязательно станет лучше. Между тем Бекки, лишенная поддержки мужа, который работал за границей, все сильнее переживала. Кирсти не набирала вес. Вид у нее был нездоровый и измученный, а ее кашель напоминал собачий лай.
На самом же деле у ребенка раз за разом повторялись сердечные приступы, сопровождавшиеся мучительной болью в груди, на которую Кирсти не то что не могла пожаловаться – она даже не понимала, что происходит. Человеческий организм порой бывает до абсурда жестоким.
Наконец, устроив истерику в кабинете семейного врача, Бекки настояла на том, чтобы Кирсти направили в местную больницу. Дважды малышке делали рентген органов грудной клетки, и оба раза диагностировали бронхиолит – воспаление дыхательных путей.
Однажды во время послеобеденного сна кожа Кирсти посерела. Девочку с трудом удалось разбудить, и выглядела она очень вялой. Запаниковав, Бекки схватила ее и побежала к семейному врачу. Правда, к тому моменту, как он смог их принять, девочка пришла в себя и порозовела. В адрес Бекки снова полетела незаслуженная критика. Ей велели перестать волноваться по пустякам, добавив, что, пока она отнимает у врача время, в очереди ждут дети, которые действительно серьезно больны. Мать с ребенком практически вышвырнули из кабинета, всучив очередной рецепт на антибиотики. Никто так и не обнаружил, что у Кирсти увеличено сердце.
Тревога Бекки сменилась отчаянием. Инстинкты твердили ей, что произойдет нечто ужасное, если не проявить настойчивость, и она поехала в отделение неотложной помощи небольшой районной больницы, где попала на прием к сердобольной женщине-врачу, у которой тоже были дети. Зная по собственному опыту, что материнский инстинкт обычно не подводит, та направила их в более крупную городскую больницу на осмотр к дежурному педиатру.
Вечер выдался ужасно холодным, даже морозным, а Бекки и Кирсти несколько часов просидели в неотапливаемом больничном коридоре. Мать старалась согреть девочку, но та становилась все более вялой и серой. Ближе к ночи их наконец приняли. Младший врач предположил, что у ребенка бронхиолит, и хотел отправить их домой, даже не попытавшись во всем разобраться. Такое ощущение, что кроме бронхиолита эти врачи ни о каких других детских болезнях и не слышали. Бекки была на взводе, но боялась, что ее выдворят прочь, если она начнет возражать.
Чересчур обеспокоенных родителей врачи часто обделяют вниманием, тогда как на самом деле любое беспокойство должно служить призывом к тщательному осмотру ребенка.
Когда она заявила, что не уйдет без рентгена органов грудной клетки, ее отчитали за неблагоразумное поведение: с ее стороны было безрассудством беспокоить страшно занятого в столь поздний час дежурного рентгенолога. Однако в итоге мать с ребенком отправилась в одиночку по плохо освещенным коридорам и обледеневшим дорожкам больничной территории на поиски отделения рентгенологии. Уже давно перевалило за полночь, когда Бекки вернулась и показала медсестре снимок, говоривший сам за себя. А затем опять уселась в коридоре, чтобы ждать.
Прошло еще тридцать минут – и вдруг поведение больничного персонала резко изменилось. Кирсти и Бекки провели в палату, где находилось несколько врачей. Они перешептывались с серьезным выражением лица, туда-сюда сновали медсестры с капельницами и лекарствами. Это пугало больше, чем наплевательское отношение. Сначала недоброжелательная, а теперь смущенная медсестра отвела Бекки в сторонку, чтобы объяснить, что Кирсти переводят в отделение детской кардиологии в Оксфорде. Отвезут на «Скорой». Внезапно девочка оказалась настолько больна, что здешние врачи не в состоянии ей помочь.
Так что же обнаружилось на рентгеновском снимке? Из-за чего всполошилась вся больница? Сердце Кирсти было огромным. Никто так и не удосужился ее толком осмотреть, но на рентгеновской пленке проблема была очевидна.
Позже Бекки спросила у местного персонала: а что насчет снимков, сделанных ранее в этой же больнице? Ей сказали, что перепутали сердечную тень с жидкостью в легких: «Простите, но тут легко ошибиться». Вот тебе и перепутали!
Все было иначе, когда мать с дочерью прибыли в Оксфорд. Ординатор отделения детской кардиологии встретил «Скорую» и отвел их в палату, где лежали дети с серьезными заболеваниями сердца, наперебой пищали мониторы и даже глубокой ночью кипела активность.
Ник Арчер прибыл в три часа ночи. Когда он принялся осматривать Кирсти, его тут же обеспокоила температура ее тела. Несмотря на все усилия Бекки, девочка оставалась ледяной – ее требовалось поместить в инкубатор. Ей быстро сделали ЭКГ и взяли кровь на анализы, после чего принесли аппарат для эхокардиографии, чтобы внимательно изучить камеры сердца. Поначалу все выглядело многообещающе. Все четыре камеры были на месте, и явные щели между ними отсутствовали. Вместе с тем и левый желудочек, и левое предсердие были увеличены, особенно желудочек. Это объясняло сердечную недостаточность, а также шокирующий рентгеновский снимок.
Менее чем за час кардиологи диагностировали у Кирсти острую сердечную недостаточность, ставшую следствием множественных инфарктов. Левый желудочек теперь частично состоял из рубцовой ткани, которая перемежалась с плохо сокращавшейся мышечной тканью, – чрезвычайно редкая проблема для младенцев, но таким был наиболее вероятный диагноз. Чтобы его окончательно подтвердить, нужно было провести еще одну диагностическую процедуру – катетеризацию сердца, но для этого требуется общая анестезия, а состояние ребенка было слишком плохим для наркоза.
Между тем Бекки, истощенная физически и эмоционально, убивалась от горя. Ее муж находился по делам в Штатах, и она ощущала себя страшно одинокой. Она во всем винила себя, и в голову ей лезли дурацкие мысли. Может, она слишком усердно выполняла упражнения во время беременности? Пила слишком много кофе? Чем-то оскорбила Бога? Должна же быть причина всему происходившему! Ее охватило глубокое отчаяние, и вскоре на смену тревоге пришла бурная паника. Она не сомневалась, что потеряет Кирсти.
Некоторые родители видят в болезнях детей свое наказание, задаваясь вопросом: «Чем я мог так оскорбить Бога?»
Над горизонтом медленно взошло холодное зимнее солнце, и Бекки на пару часов отключилась. А когда она проснулась, в палате царило оживление: вокруг было полно доброжелательных и позитивно настроенных людей, которые старались ее заверить, что, хотя все действительно непросто, Кирсти в руках первоклассных профессионалов.
Прошло целых пять недель, прежде чем состояние Кирсти стало достаточно стабильным и удалось провести катетеризацию сердца. Муж Бекки вернулся из Штатов, чтобы разделить с ней горе. Накануне операции Майк, анестезиолог, зашел к ним поговорить. Майк всегда отличался веселым, оптимистичным характером, но на сей раз поводов для улыбок у него было мало. Он предупредил родителей, что сердце Кирсти сильно повреждено и она может не пережить процедуру. Они имели право об этом знать. Тем же вечером больничный священник окрестил девочку прямо в кроватке; вокруг собрались врачи, медсестры и другие семьи, чтобы поддержать несчастных родителей.
Все заранее знали, что покажет катетеризация. Существовала только одна редчайшая патология, способная вызвать множественные инфаркты в первые месяцы жизни и довести младенца до такого состояния, – АОЛКА. Бекки случайно услышала слова «досрочная операция» и надеялась, что речь шла не о пересадке сердца. Вместе с мужем она оставалась у кроватки всю ночь, боясь, что Кирсти может не дожить до рассвета. Наутро парализованная страхом Бекки, которая так и не сомкнула глаз, нарядила дочку в лучшую пижаму и завязала ей бант, перед тем как малышку отвезли в лабораторию катетеризации. Был День святого Валентина – какая ирония судьбы. Позже Бекки мне объяснила:
– Девочка всегда должна быть красивой, даже когда ей нездоровится.
Я сел в самолет, отправлявшийся в Англию, и тут же принялся делать наброски внутреннего строения аорты, легочной артерии и дефектной левой коронарной артерии Кирсти. Общепринятая на тот момент техника проведения операций при АОЛКА имела ряд ограничений и характеризовалась высоким уровнем смертности, поэтому я задался целью за время полета найти какую-нибудь альтернативу. К тому времени, когда мы пролетали над островом Ява, я уже продумал предстоящую операцию. В Австралии я регистрировался на рейс последним из пассажиров, а в Лондоне первым покидал самолет после посадки. Пока я дожидался, чтобы присоединили телескопический трап и открыли двери, старший стюард протянул мне бутылку шампанского, пожелал удачи и прошептал:
– Вы оперировали ребенка моей сестры.
Как тесен мир. Я его поблагодарил.
Добравшись до Оксфорда, я позвонил Кацумате, попросил его привести родителей Кирсти ко мне в кабинет и захватить с собой стандартную форму информированного согласия. Катетеризация сердца показала именно то, что заподозрил Арчер. Кирсти нуждалась в срочной операции.
При нашей первой встрече Бекки выглядела уставшей и осунувшейся. Она сразу догадалась, кто я такой. Ее лицо просияло, когда они с мужем вошли в мой холодный кабинет.
– Мы так рады вас видеть, – сказала она. – Как добрались?
– Хорошо. Тихо-спокойно, – солгал я. – Итак, нам пора браться за дело, правда?
Кацумата где-то раздобыл электрообогреватель, чтобы в помещении стало хоть чуточку теплее, и мы принялись обсуждать операцию. Родители Кристи объяснили, что один их родственник работал представителем фирмы, выпускающей искусственные клапаны сердца, и хорошо меня знал. Кстати, он собирался увидеться со мной на конференции в Австралии. Они выразили сожаление по поводу моей сорвавшейся поездки и огромную благодарность за то, что я вернулся, потому что они не позволили бы никому другому оперировать их малышку. Итак, молодые родители излучали энтузиазм, хотя Бекки не могла унять дрожь: страх одолевал ее. Бедняжка. После долгих томительных недель, проведенных в больнице, наконец пришел день, которого она так боялась, – день, когда она может потерять ребенка.
Обычно я делаю все, чтобы не заразиться беспокойством. Коллегам-анестезиологам в этом отношении сложнее: они присутствуют при мучительном расставании, когда родители вручают им маленького пациента. Я описал своей бригаде, какую операцию запланировал, и объяснил, почему мне кажется, что моя идея гораздо удачнее традиционной методики. Я собирался взять часть стенки аорты, состряпать из нее новую левую коронарную артерию и расположить ее ниже соответствующего участка в легочной артерии, чтобы образовалась трубка, вверху которой будет находиться смещенное начало собственной левой коронарной артерии Кристи. В результате должна была получиться новая коронарная артерия, которая поставляла бы в сердце насыщенную кислородом кровь под большим давлением прямиком из аорты, откуда она изначально и должна была поступать. Богатая кислородом кровь обеспечит необходимую подпитку мышцам отказывающего сердца и предотвратит дальнейшие сердечные приступы. Кацумату предложенный мной подход до того взволновал и заинтриговал, что он побежал собирать больничную съемочную бригаду.
Из-за тяжелой сердечной недостаточности операция была сопряжена со значительным риском. Трясущейся рукой Бекки подписала форму информированного согласия, и я вместе с ней и ее мужем зашел в детскую палату. Состояние Кирсти оказалось хуже, чем я ожидал. Если откровенно, у детей я прежде такого не видел. Она была тощей, практически без подкожного жира, ее ребра с заметным усилием поднимались и опускались, она часто дышала вследствие застоя в легких, а живот раздулся от скопившейся жидкости. Без срочного хирургического вмешательства этот чудесный ребенок не протянул бы и недели. Мысленно выругавшись, вслух я произнес:
– Я в операционную.
Майк вместе с медсестрами активно подготавливал препараты и катетеры в наркозной комнате. Он знал, что к чему, поскольку делал Кирсти наркоз перед катетеризацией сердца, а часть мониторов была по-прежнему подключена.
– Вы правда думаете, что удастся спасти ребенка? – спросил он с ходу.
Ничего не ответив, я принялся дружелюбно здороваться с медсестрами и перфузиологами, находившимися в операционной, а потом ушел в комнату отдыха. Я не хотел становиться свидетелем того, как Бекки оставляет своего ребенка с незнакомыми людьми: это всегда мучительный момент для родителей.
Когда я вернулся, Кирсти лежала на операционном столе, накрытая зелеными хирургическими простынями, которые удерживала на месте липкая пленка. На виду оставались лишь крошечная грудная клетка и раздутый живот. Любая операция на сердце должна быть обезличенной процедурой, техническим процессом.
Я присоединился к Кацумате и двухметровому Мэтью, нашему австралийскому коллеге, у раковины для мытья рук перед операцией. Пока мы в тишине обрабатывали руки антисептическим раствором, рядом с операционными лампами кто-то установил видеокамеру.
Вокруг царило возбуждение. Нам предстояло сделать нечто новаторское, таинственное и рискованное.
Когда я провел лезвием скальпеля вдоль грудины Кристи, на коже не выступило ни капли крови. Из-за шока кровь из кожных капилляров была перенаправлена к жизненно важным органам. Далее электрокоагулятор разрезал тончайший слой жировой ткани, чтобы добраться до кости. Это сопровождалось характерным жужжанием и запахом горелого, потому что ток прижигал кровоточащие сосуды, хотя таких было немного. Затем электропила прошлась вдоль ее грудины, обнажив ярко-красный костный мозг.
С помощью небольшого металлического ретрактора мы раскрыли крошечную грудную клетку, согнув и растянув суставы между ребрами и позвоночником. У младенцев мясистая вилочковая железа лежит между грудиной и околосердечной сумкой; она уже выполнила свою задачу, снабдив плод необходимыми антителами, так что мы смело ее удалили.
Электрокоагулятор продолжил свою грязную, но жизненно необходимую работу – разрезал околосердечную сумку, чтобы мы могли добраться до сердца. Изнутри полилась бледно-желтая жидкость, которую тут же удалили с помощью отсоса. Персонал трудился в полном молчании. Майк ввел гепарин, чтобы предотвратить образование тромбов в аппарате искусственного кровообращения, перфузиологи подключили многочисленные трубки, насосы и оборудование для насыщения крови и тканей кислородом, чтобы поддерживать в Кирсти жизнь, пока ее сердце будет бездействовать, а операционная медсестра Паулина сосредоточилась на том, чтобы в нужный момент мгновенно подавать мне необходимые хирургические инструменты. Мне редко приходилось о чем-то просить вслух. Для столь слаженной работы все члены команды должны быть мастерами своего дела и успеть друг с другом сработаться. С большинством из присутствовавших в операционной людей я проработал многие годы и всецело им доверял.
Когда мы раздвинули края околосердечной сумки, чтобы обнажить сердце, Кацумата громко втянул воздух и пробормотал:
– Вот дерьмо.
Зрелище и впрямь было пугающим. Майк, вернувшийся после первого перекура, склонился над простынями: комментарий Кацуматы его заинтриговал. Я согласился с тем, что на деле все оказалось еще хуже, чем мы ожидали. Остальные всё видели на экране.
Сердце, которому полагалось быть не больше грецкого ореха, в реальности оказалось размером с лимон. Раздутая правая коронарная артерия бросалась в глаза; множество ее расширенных ответвлений стремилось дотянуться до левого желудочка. Правая часть сердца активно качала кровь, стараясь противостоять повышенному давлению в легких, тогда как левый желудочек был очень увеличен и почти неподвижен. Участки омертвевших мышц чередовались с белой рубцовой тканью – таков результат многочисленных болезненных микроинфарктов, которые Кирсти перенесла за первые полгода жизни. Опасения Кацумата были уместны, но я решил не реагировать на его замечания. Нашей задачей было обеспечить сердцу нормальное кровоснабжение, чтобы девочке стало лучше. Кирсти еще была жива, и следовало потрудиться, чтобы так оставалось и дальше.
Обнажив сердце девочки, я ощутил сомнения: мудро ли я поступил, когда согласился взяться за столь сложную операцию сразу же после суточного перелета? С другой стороны, разве лучше было бы отложить операцию или вовсе от нее отказаться?
Для Кирсти другого выхода не было. Найти донорское сердце для срочной пересадки младенцу практически невозможно, поэтому «перепланировка» сосудов, снабжающих сердце кровью, была единственным шансом на спасение. Вместе с видеокамерой за происходящим в нетерпении наблюдала сама смерть, и все мы это понимали, но, раз уж я начал, обратного пути не было.
Мы подключили Кирсти к аппарату искусственного кровообращения, я дал отмашку, и его запустили. Перфузиолог включил насос, и сердце Кирсти медленно опустело. Машина взяла на себя его функцию, перенаправляя кровь от легких в камеру для искусственного насыщения кислородом. Обескровленное сердце продолжало биться, и я разрезал легочную артерию над тем местом, где от нее ответвлялась патологическая коронарная артерия. Здесь-то и должен был начинаться кровеносный сосуд. Наша задача состояла в том, чтобы, не создавая лишнего напряжения в тканях, соединить его с аортой, расположенной на пару сантиметров выше. Традиционный метод заключался в том, чтобы просто растянуть и переместить начало коронарной артерии сбоку на аорту. Проблема в том, что такой подход нередко приводил к тромбозу и закупорке артерии, поэтому я решил не отступать от своего плана.
Чтобы проделать эту тонкую работу, потребовалось пережать аорту зажимом и тем самым на время полностью лишить сердце кровоснабжения. Для защиты сердечной мышцы мы ввели кардиоплегический раствор в обе коронарные артерии, из-за чего вся кровь ушла, а желудочки сдулись, как проткнутый футбольный мяч. Кардиохирурги часто останавливают сердце подобным образом, а чтобы вернуть все как было, достаточно снять зажим с аорты и позволить крови от АИК вновь заполнить коронарные артерии.
Когда восстанавливаешь столь крошечный кровеносный сосуд, швы надо накладывать точные, аккуратные и абсолютно герметичные. У меня неплохо получилось. Через полчаса после того, как сердце Кирсти было остановлено, нам удалось придать левой коронарной артерии должный вид. Когда зажим с аорты сняли, в левый желудочек потекла ярко-красная, насыщенная кислородом кровь вместо лишенной кислорода крови синего оттенка, которой сердце девочки так долго довольствовалось. Цвет сердца сменился с бледно-розового на насыщенный фиолетовый, а затем оно местами чуть ли не почернело. Прежде чем заняться восстановлением легочной артерии, мы удостоверились, что из расположенных за ней швов не течет кровь. Вскоре электрокардиограмма показала нескоординированную электрическую активность, и сердечная мышца сжалась, вновь обретя тонус.
После того как кровоснабжение восстановилось, сердце продолжило беспорядочно сжиматься – наблюдалась фибрилляция желудочков, что необычно для маленького ребенка. Мы применили ток непосредственно к сердечной мышце, чтобы вернуть ей нормальный ритм. Десять джоулей – разряд! Дефибрилляция прошла успешно, и сердце перестало корчиться, словно в судорогах. Оно замерло неподвижно, но мы ожидали, что нормальный сердечный ритм вот-вот восстановится. К сожалению, этого не случилось. Фиолетовый мяч снова начало трясти, и анестезиолог склонился над девочкой, чтобы произнести очевидное:
– Еще разряд!
Мы так и сделали, но ситуация повторилась. Сердце не запускалось.
Причина крылась в серьезном нарушении электрической активности сердца из-за большого количества рубцовой ткани. Мы ввели специальные препараты, чтобы стабилизировать мембраны мышечных клеток.
– Надо дать ему больше времени, – сказал я Майку.
– Хорошо, пойду тогда перекурю, – ответил он.
Спустя двадцать минут мы попытались снова. Двадцать джоулей – разряд! На этот раз маленькое тельце подпрыгнуло на операционном столе, и фибрилляция прекратилась. Сердце начало биться, однако удары были слишком слабыми. Зловещий знак, но у нас в запасе имелись препараты, чтобы взбодрить сердце Кирсти.
Разряд в двадцать джоулей на маленькое тело ребенка – жуткое зрелище. Но если разряд поможет, у врачей еще есть шанс заставить сердце работать.
Я попросил Майка начать вливание адреналина и велел перфузиологу снизить мощность насоса АИК, чтобы в сердце осталось немного крови. Таков рабочий регламент в операционной – прямо как в армии. Когда тебе что-то нужно от коллеги-врача, ты его об этом просишь, в то время как техническому персоналу отдаешь приказы. Если начнешь приказывать анестезиологам, они пошлют тебя куда подальше, а сами займутся чем-нибудь другим.
Пока Майк с перфузиологом трудились над тем, чтобы улучшить биохимический состав крови, я не сводил взгляда с беспомощного сердечка Кирсти. С новой коронарной артерией было все в порядке: она нигде не перекручивалась и не кровоточила. Впервые левый желудочек получал насыщенную кислородом кровь под тем же давлением, что и остальной организм. Между тем сердце по-прежнему напоминало перезревшую сливу и почти не билось. Более того, ужасно протекал митральный клапан. Хотя я сам только что дал указание качать кровь еще полчаса, в действительности я считал, что сердце уже не спасти. Грандиозная операция – мертвый ребенок.
Разумеется, я не стал делиться своими мыслями с остальными. Моя команда не раз спасала безнадежных, казалось бы, пациентов, и сейчас все рассчитывали, что я помогу и этой девочке. Мой же собственный энтузиазм начал угасать. Я попросил оператора ненадолго прекратить съемку, потому что никаких изменений в ближайшее время не предвиделось, и предложил Кацумате занять мое место за операционным столом, чтобы мне удалось хоть немного отдохнуть. Я снял хирургический костюм и перчатки и вышел в наркозную позвонить. Майк последовал за мной.
– Вы сможете починить митральный клапан? – спросил он.
– Не думаю. Я попрошу Арчера предупредить родителей.
Я плюхнулся на стул и взял телефонную трубку. Одна из медсестер любезно поставила передо мной кофе и тарелку с пончиком. Дотронувшись до меня рукой, она почувствовала, как по моей шее течет холодный пот.
– Я принесу вам сухую рубашку, – сказала она.
Пять минут спустя Арчер спустился в операционную из отделения для приема амбулаторных больных.
– Подумал, что у тебя могут быть проблемы. Я могу чем-нибудь помочь?
– Взгляни на эхокардиограмму, – сказал я. – Восстановленные участки в порядке, но желудочки слишком слабы. Еще и митральный клапан пропускает кровь. Если так продолжится, не обойтись без внешнего насоса.
Полный мочевой пузырь дал о себе знать, и я отлучился в уборную. Когда я вернулся, мой мозг снова взял происходящее под контроль, уже ни на что не отвлекаясь, а мне как раз требовалось максимально сосредоточиться. Мог ли я сделать хоть что-нибудь, чтобы все исправить? Хорошие идеи стремительно заканчивались.
Левый желудочек был расширен, покрыт рубцами и к тому же принял форму шара, а не эллипса, как должно быть в норме. От такого перекоса митральный клапан раскрылся и теперь не мог самостоятельно закрываться. Пока левый желудочек усердно старался перекачивать кровь и доставлять ее по всему организму, более половины крови утекало обратно к легким. В ходе операции функция сердца всегда временно ухудшается, но в случае с Кирсти ухудшение казалось непоправимым. Я лишь надеялся, что сердце отдохнет, пока работает аппарат искусственного кровообращения. Этого не произошло.
Я вернулся в операционную, вымыл руки и поменялся местами с Кацуматой. Он ничего не сказал, но явно упал духом – все было понятно без слов. Я попросил Майка начать вентиляцию легких и сказал перфузиологу подготовиться к постепенному отключению аппарата. Отныне сердцу Кирсти предстояло взять кровообращение на себя, иначе девочка умрет прямо на операционном столе. Мы смотрели на экран кардиомонитора, надеясь увидеть, как поднимается ее артериальное давление. Оно ненадолго повысилось до половины от своего нормального значения, но быстро упало, когда насос окончательно отключили.
– Снова подключим? – спросил Кацумата.
Наблюдая за тем, как на экране эхокардиографа трепыхается левый желудочек, перфузиолог возразил:
– А стоит ли?
На самом же деле он спрашивал: «Ее уже не спасти, так ведь?» Я пока не был готов сдаться. Наша неудача означала бы смерть маленькой девочки и вселенское горе для ее родителей.
– Давайте подключим и подержим еще полчаса.
Затея была сомнительной, так как длительное подключение к аппарату искусственного кровообращение всегда снижает шансы на успех.
Родители Кирсти ждали новостей в детском отделении, и Арчер отправился их предупредить. Когда мы вызвали его обратно, Бекки настояла на том, чтобы прийти вместе с ним к дверям операционной. Невозможно передать словами, что чувствует мать в подобных обстоятельствах. Я понимал только одно: совсем скоро у нее на руках может оказаться истощенное, бездыханное тело ее ребенка. Следовало ли сказать ей, что сердце девочки пострадало слишком серьезно, что диагноз надо было поставить несколько месяцев назад и что Кирсти подвела наша перегруженная система здравоохранения?
Вот как сама Бекки позднее описала свои чувства, пережитые в тот день, в дневнике:
«Каждый час доктор Арчер приходил к нам. Спустя где-то четыре часа мне показалось, что все складывается хорошо. Кирсти собирались отключить от аппарата искусственного кровообращения, а затем перевезти в реанимацию. Я сбегала в столовую, чтобы захватить сандвич, но на обратном пути наткнулась на медсестру, которая меня разыскивала. Она сказала, что доктор Арчер ждет меня наверху. Я обрадовалась и спросила, нормально ли прошла операция. Можно ли нам увидеть Кирсти? Медсестра выглядела очень серьезной и сказала, что нам следует поговорить с доктором Арчером. Она вела себя очень дружелюбно и профессионально, но я заподозрила, что что-то не так.
Когда я вернулась в комнату, доктор Арчер с мрачным выражением лица попросил нас присесть. Он объяснил, что, несмотря на старания операционной бригады, сердце Кирсти не хотело работать после отключения аппарата. Хирурги продолжали сражаться за ее жизнь, но дела были совсем плохи. Мы могли ее потерять.
Потом он сказал, что его ждут. У меня голова пошла кругом. Помню, чувствовала себя так, будто изрядно выпила. Это не входило в наши планы. Мы надеялись, что наше терпеливое ожидание будет вознаграждено и все закончится хорошо, ведь именно так происходит с другими.
Потом доктор Арчер вернулся. Он сказал, что очень сожалеет. Хирурги испробовали все, что можно. Он пообещал договориться, чтобы мы смогли подержать Кирсти и попрощаться с ней. Я не могла смириться с мыслью, что в следующий раз увижу ледяное тело. Моя малышка была такой теплой и мягкой. Чудесный запах, шелковые волосы, горячие пухлые щечки. Я думала о том, что вид моей холодной, безжизненной девочки разобьет мне сердце. Это может показаться странным, но это чувство было очень сильным.
Очевидно, что тот момент был для нас самым тяжелым. Мы знали, что Кирсти сражается за свою жизнь, но ничем не могли ей помочь. С тем же успехом мы могли быть на другом конце земного шара. Мой обезумевший мозг начал судорожно представлять возможные последствия. Если она умрет, то ее положат на холодный стол в морге. В этом ужасном бездушном месте. Если это случится, то я останусь рядом с ней, пока ее не похоронят. Я дам отпор любому, кто попытается меня остановить. Моя маленькая девочка останется у меня на руках, и да поможет Бог тому, кто попытается забрать ее у меня.
Эти мысли и сейчас остались такими же ясными, как в тот день, потому что я никогда в жизни не была так решительно настроена. Мы успели сблизиться с родителями других детей в отделении. Весь день они заглядывали, чтобы узнать новости, молились за Кирсти и разделяли наши надежды.
После того как доктор Арчер ушел, больше никто к нам не заходил. Но я их не виню. Это было ужасное горе. Всех нас настолько волновала судьба других, что теперь никто не мог подобрать нужные слова».
Раздвижные двери операционного комплекса, ведущие в больничный коридор, автоматически открылись. Я увидел полные отчаяния и горя глаза. Помню, как Бекки сказала:
– Пожалуйста, спасите мою девочку.
В тех крайне редких случаях, когда ребенок умирал на операционном столе, я всегда лично разговаривал с родителями после операции. И всегда этого боялся. Пожалуй, это самое ужасное в моей работе.
Я, словно оцепенев, ничего не ответил. Арчер выглядел опустошенным. Он уже выполнил самую тяжелую работу. Я надел новую маску, еще раз вымыл руки и снова вошел в мрачную операционную.
Майк, вернувшийся с очередного перекура, сказал:
– Ничего не изменилось. Выключать аппарат?
– Нет, я собираюсь попробовать еще кое-что. Отключи вентиляцию легких. Включай камеру.
Моя последняя попытка. Чтобы оправдать то, что я собирался сделать, без привлечения законов физики не обойтись; никогда прежде никто не делал ничего подобного с ребенком. Полость левого желудочка Кирсти была увеличена, из-за чего давление на его стенку повысилось. Недавно на конференции я узнал, то один бразильский хирург проделал ряд операций по уменьшению сердца у взрослых людей с сердечной недостаточностью, ставшей следствием болезни Чагаса – тропической инфекции, которая ослабляет сердечную мышцу. Подобную операцию пробовали проводить при сердечной недостаточности и в Северной Америке, но этот подход подвергся разгромной критике, и от него отказались. Мне показалось, что эта смелая методика может спасти Кирсти жизнь.
Рисковать и снова останавливать сердце я не собирался, поэтому взял новый блестящий скальпель и разрезал бьющийся левый желудочек от основания до верхушки, словно расстегнул молнию на спальном мешке. Я начал с участка рубцовой ткани, стараясь не задеть мышцы, поддерживающие митральный клапан, и сердце девочки мгновенно отреагировало на радикальное вмешательство фибрилляцией. В этом не было особой проблемы, так как риск попадания воздуха в кровоток отсутствовал.
Честно говоря, неожиданный вид внутренней поверхности сердца меня ошеломил. Изнутри его покрывал плотный слой белой рубцовой ткани. Чтобы уменьшить диаметр желудочка, я принялся вырезать полоски ткани по обе стороны от сделанного разреза, пока не добрался до кровоточащей мышцы; пришлось удалить добрую треть желудочка. Я попытался решить проблему с протекающим митральным клапаном, сшив вместе два его лепестка по центру и превратив его отверстие из овального в двойное, по форме напоминающее очки. Затем я просто пришил края мышцы друг к другу двойным швом, чтобы закрыть сердце. В конечном итоге значительно уменьшенное сердце выглядело как дергающийся черный банан. Я ни на миг не поверил в то, что оно когда-либо снова заработает, – не верил в это и никто из моих коллег. Большинство из них подумало, что я тронулся умом.
Слухи о том, что творится в пятой операционной, быстро расползлись по больнице. Вокруг собрались зеваки, а оператор продолжал все снимать на камеру.
Когда сердце ребенка выглядит как маленький черный банан, никто уже не верит, что оно снова может заработать. Но я, наверное, тронулся умом, потому что продолжаю оживлять, и в итоге оно начинает биться.
Нужно было проследить, чтобы из сердца вышел весь воздух, иначе потом он может попасть в кровоток, дойти до мозга и вызвать инсульт. И вот наконец осталось только запустить дефибриллятор и, если повезет, восстановить нормальный сердечный ритм.
– Все, – объявил я. – Попробуйте 20 джоулей.
Разряд! Сердце перестало трепыхаться, и, казалось, целую вечность его спонтанная электрическая активность отсутствовала. Я ткнул сердечную мышцу щипцами, и та в ответ сократилась. На кардиомониторе появился всплеск. Каким-то чудом черный банан выбросил в аорту кровь.
Майк взглянул на монитор эхокардиографа.
– Оно определенно выглядит по-другому. Попробуем с кардиостимулятором?
Я уже пришивал тонкие провода кардиостимулятора. Мы выставили на приборе 100 ударов в минуту и запустили его. Я сказал перфузиологу сбавить обороты насоса и оставить в сердце немного крови, чтобы проверить, будет ли оно ее перекачивать. На этот раз сердце не подвело. Более того, судя по эхокардиограмме, митральный клапан не протекал. Я почувствовал, что у нас все-таки есть шанс. Жизнь человека действительно зависит от законов физики и геометрии.
Уже перевалило за полдень. Кирсти была подключена к аппарату искусственного кровообращения более трех часов подряд, и пора было ее отсоединять. Как по заказу, через сигнал кардиостимулятора начал пробиваться собственный сердечный ритм девочки. Естественный нормальный сердечный ритм гораздо эффективнее того, что генерируется за счет электрокардиостимулятора, потому что обеспечивает лучшие кровоток и давление.
В операционной словно выключателем щелкнули: мрачная атмосфера сменилась восторженным ликованием. У меня самого уровень адреналина подскочил, и от усталости внезапно не осталось и следа. Мы ввели Кирсти адреналин, чтобы помочь ее сердцу справиться с кровообращением после отключения аппарата, и я дал указание «медленно отключать». Мы все еще опасались, что артериальное давление понизится, но маленькое сердечко, несмотря на новую забавную форму, усердно качало кровь.
– АИК отключен. Не верю своим глазам, – сказал Майк.
Я промолчал, но посмотрел поверх маски на Кацумату. Он понял, что с меня достаточно.
– Позвольте мне закончить, – предложил он.
– Конечно.
Не веря своим глазам, я бросил последний взгляд на то, как трудится маленький черный банан, а затем повернулся к экрану эхокардиографа – белые, черные и голубые вспышки, не имеющие смысла для рядового человека, также вселяли уверенность. Было видно, как кровь течет по левой коронарной артерии, а в левый желудочек под давлением входит через митральный клапан сдвоенная струя. Перед нами было детское сердце невообразимой формы, которое наконец-то работало.
После нашей встречи у порога операционной Арчер и родители Кирсти были уверены, что девочка умерла. Неловкая и беспрецедентная ситуация, но я слишком устал, чтобы с ней разбираться. Я попросил медсестру-анестезиста вызвать доктора Арчера в операционную. Она выполнила мою просьбу, после чего предложила кофе.
Удостоверившись, что кровь нигде не подтекает, Кацумата старательно закрыл грудную клетку.
– Такого еще никто не делал, – произнес он, подняв на меня глаза.
Вскоре после этого Бекки пустили в детскую палату интенсивной терапии. Она взяла в руку крошечную ступню Кирсти и воскликнула:
– Она теплая! Она никогда еще не была такой теплой!
Когда Бекки расплакалась, я ушел. Уж очень долгий выдался день.
Ди, моя обаятельная и эксцентричная секретарша, отвезла меня домой в Блэдон, что минутах в двадцати от Оксфорда. Я не мог найти себе места – душевный подъем спорил с сильнейшей усталостью. Багровое зимнее солнце заходило над Бленхеймским дворцом. Чтобы развеяться, я отправился на пробежку вокруг озера, взяв с собой нашу собаку – немецкую овчарку по кличке Макс. Пробегая мимо старых дубов, мы распугивали кроликов и тех немногих фазанов, что уцелели в сезон охоты. Тени постепенно удлинялись. Лебеди зашипели на Макса, велев ему проваливать. Солнце закатилось за горизонт. Я покинул парк, перешел через дорогу и двинулся к церкви святого Мартина.
На церковном кладбище похоронен Уинстон Черчилль. Напротив надгробия, которое неизменно окружено увядшими цветами, склоняющими головы в знак уважения к политику, есть деревянная скамейка, поставленная на средства участников польского сопротивления времен Второй мировой войны. Разгоряченный и жадно хватающий ртом воздух, я присел, чтобы поговорить с великим человеком, который лежал всего метрах в трех подо мной в деревянном ящике. Я с отвращением представил, как, должно быть, выглядит сейчас его тело, а после подумал, что и тело Кирсти сейчас запросто могло бы лежать, холодное и окоченевшее, в больничном морге. Как бы то ни было, я прислушался к его наставлению – никогда не сдаваться.
Макс неуважительно задрал лапу у соседнего надгробия. Теперь мне нужно было поспать. Я надеялся, что телефон меня не потревожит. Так и произошло. Кирсти выжила.
* * *
Мы присматривали за ней следующие четыре года, наблюдая с помощью эхокардиографа за развитием ее сердца. Девочка росла веселой, общительной и энергичной, и единственное, что выдавало ее невероятную внутреннюю метаморфозу, – бледный шрам посреди груди.
Когда мы решили, что Кирсти достаточно подросла, чтобы это обсуждать, мы попросили у нее разрешения сделать магнитно-резонансную томографию: это помогло бы нам узнать, что стало с ее сердцем. И мы увидели нечто необыкновенное. Если не считать двойного отверстия митрального клапана, сердце выглядело совершенно нормальным, равно как и левая коронарная артерия. Лишь тонкий шрам давал понять, что сердце когда-то зашивали. Поразительно, но остальная рубцовая ткань исчезла. Раньше вся внутренняя поверхность левого желудочка была выстлана белой рубцовой тканью, которая куда-то пропала.
Это послужило одним из первых доказательств того, что стволовые клетки сердечной мышцы младенца позволяют ей регенерировать, фактически удаляя фиброзную ткань. У взрослых подобное восстановление сердца невозможно. Но что, если нам удастся выделить и культивировать стволовые клетки, которые делали бы то же самое с сердцем взрослых людей? Могло ли это спасти сотни тысяч пациентов с хронической сердечной недостаточностью, которую вызвала ишемическая болезнь сердца? Моему дедушке это помогло бы. Мы могли бы вводить клетки во время операции по коронарному шунтированию либо доставлять их в сердце через центральный катетер. Какие клетки для этого подходят, где их можно найти, как их нужно хранить и пересаживать? Однажды мы обязательно это узнаем.
Стволовые клетки сердечной мышцы младенца позволяют ей регенерировать, фактически удаляя фиброзную ткань. Если нам удастся выделить и культивировать стволовые клетки взрослым, это могло бы спасти сотни тысяч пациентов с хронической сердечной недостаточностью, которую вызвала ишемическая болезнь сердца.
Кирсти сейчас восемнадцать, это жизнерадостная, подвижная девушка. Умри она тогда, мы так и не узнали бы, что сердце способно к столь удивительной регенерации. Возможно, случай Кирсти еще поможет спасти в будущем бесчисленное множество жизней.
