29

Прошла неделя.

Они постепенно, исподволь, на ощупь, осторожно ознакомили друг друга с главными вехами своей жизни. Сальваторе, «наглая рожа», – плод мимолетной преступной связи его матери, уборщицы, с женатым учителем. Жан – дитя строптивой любви между ремесленником, типичным представителем прекариата, и аристократкой с университетским образованием. Макс – последняя попытка протухшего брачного союза между бывшей конформисткой и разъеденным несбывшимися мечтами и горькими разочарованиями мелким лавочником.

Они продавали книги, устраивали чтения для детей, оплатили романами услуги настройщика пианино. Они пели и смеялись. Жан позвонил родителям. Потом набрал номер консьержки дома № 27. Но никто не ответил, хотя он насчитал двадцать шесть гудков.

Отца он спросил, что тот чувствовал, когда вдруг неожиданно превратился из любовника в отца.

Жоакен Эгаре непривычно долго молчал. Потом Жан услышал сопение и шмыгание носом.

– Ах, Жанно… Стать отцом – это… все равно что подвести черту под своим собственным детством, раз и навсегда перевернуть эту страницу. Ты как будто только в этот момент понимаешь, что значит быть мужчиной. На тебя вдруг нападает страх, что теперь все твои слабости вылезут наружу, потому что отцовство потребует от тебя больше, чем ты можешь… Я постоянно испытывал потребность заслужить твою любовь. Потому что… я так любил тебя!.. Так любил…

После этого они оба засопели и зашмыгали носом.

– Послушай, Жанно, а чего это ты вдруг спросил об этом? Не хочешь ли ты сказать, что ты…

– Нет.

Слезы, выплаканные на берегу Алье, словно расчистили в нем место. И в это освободившееся пространство он мог теперь поместить запахи. Прикосновения. Любовь своего отца. И Катрин.

Ко всему этому он мог присовокупить и симпатию к Максу и Кунео, и красоту этой земли. Под обломками печали он обнаружил в себе место, где могут жить бок о бок умиление и радость, нежность и осознание того, что для многих ты – человек, достойный любви.

Тем временем, пройдя по Центральному каналу, они достигли Соны, где попали в сильную бурю.

Черное, грохочущее, распоротое молниями бургундское небо тяжело нависло над землей между Дижоном и Лионом.

Царивший внутри «Лулу» мрак, напоминавший темное чрево кита, поглотившего пророка Иону, освещали фортепианные концерты из произведений Чайковского. Макс, отважно цепляясь ногами за пианино и не обращая внимания на бортовую качку, наяривал баллады, вальсы и скерцо.

В таком сопровождении Эгаре Чайковского еще не слышал: под завывания ветра, упирающегося в борт и толкающего «Лулу» к берегу, под стоны и уханье судового дизеля и под скрип балок. С полок сыпались книги; Линдгрен лежала под привинченным к полу диваном, Кафка, прижав уши, с тревогой следил за падающими книгами из дыры в обшивке кресла.

Когда они вошли в Сей, приток Соны, Жан Эгаре увидел впереди стену из молочных облаков, напоминающих клубы пара в прачечной.

Эгаре чувствовал запах наэлектризованного воздуха, запах вспененной зеленой воды, ощущал мозолистыми ладонями сопротивление штурвала, и ему все это очень нравилось. Ему нравилось жить!

Он наслаждался – даже штормом.

Пять баллов по шкале Бофорта.

Боковым зрением, в промежутке между двумя огромными волнами, он увидел женщину. В дождевике, с огромным зонтом в руках, наподобие тех, с которыми ходят лондонские биржевые маклеры, она смотрела поверх гнущегося под натиском шквалистого ветра камыша. Подняв руку для приветствия, она вдруг расстегнула молнию своего дождевика, сбросила его с себя, повернулась спиной к воде, раскинула, как крылья, руки, уподобившись бразильской статуе Христа на горе Корковадо, и, сжимая в правой раскрытый зонт, упала навзничь в кипящую реку.

– Что за черт?.. – пробормотал Эгаре. – Сальво!.. Женщина за бортом!.. Справа по борту!.. – заорал он через секунду.

Итальянец выскочил из камбуза как ошпаренный.

– Che? Ты что, пьяный? – крикнул он.

Эгаре показал на тело, качавшееся на волнах, как на качелях. И на зонт.

Неаполитанец уставился на воду. Зонт пошел ко дну.

На щеках Кунео играли желваки.

Наконец он схватился за канаты и спасательный круг.

– Ближе! – крикнул он. – Массимо! Брось свое пианино! Ты мне нужен! Сию секунду! Subito!

Пока Эгаре направлял судно к берегу, Кунео привязал к канату спасательный круг, подошел к релингу и, крепко упершись в палубу своими короткими узловатыми ногами, швырнул его за борт. Потом протянул Максу канат со словами:

– Когда я крикну – тащи! Только тащи как следует, изо всех сил, понял?

После чего снял свои начищенные ботинки и ласточкой прыгнул в воду.

Молнии одна за другой раскалывали небо.

Макс и Эгаре смотрели, как Кунео энергичными движениями кролем плывет по кипящей воде.

– Oh fuck! Fuck! Fuck! – бормотал Макс.

Он закатал рукава куртки и снова взялся за канат.

Загремела в клюзе якорная цепь – Эгаре отдал якорь.

Судно крутилось на волнах, как белье в стиральной машине.

Кунео доплыл до женщины и обхватил ее одной рукой.

Эгаре с Максом подтащили их к борту и подняли на палубу. С усов Кунео капала вода, а треугольное лицо женщины кудрявыми водорослями облепили мокрые рыжие волосы.

Эгаре поспешил в рубку.

Он уже включил рацию, чтобы вызвать скорую помощь, но тут Кунео положил ему на плечо тяжелую мокрую руку:

– Не надо! Она не хочет. Обойдемся без врача. Я все сделаю. Ее сначала нужно растереть и согреть.

Эгаре не стал возражать.

Впереди из тумана проступали очертания марины Кюизери. Эгаре направил «Лулу» в гавань. Вдвоем с Максом, мгновенно промокнув до нитки под дождем и ветром, они пришвартовали судно к понтону.

– Надо валить на берег! – крикнул Макс сквозь свист и вой ветра. – Иначе нас тут так растрясет – неделю блевать будем!

– Я не могу оставить книги и кошек! – крикнул Эгаре в ответ, захлебываясь от воды, которая заливала ему лицо, шею, струилась по рукам. – К тому же я – capitano, а значит, не могу покинуть свое судно.

– Вас понял, командир! Тогда я тоже остаюсь.

Судно заскрипело, словно в знак презрения к этим двум сумасшедшим.

Кунео тем временем освободил «утопленницу», с лицом в форме сердечка, от ее мокрых одежд и уложил в каюте Эгаре в чистую постель. Она лежала голая под целой горой одеял, и глаза ее выражали радость и умиротворение. Кунео переоделся в белый спортивный костюм, придававший ему несколько нелепый вид.

Стоя на коленях перед кроватью, он ложка за ложкой вливал ей в рот провансальский писту; чесночно-миндально-базиликовый крем, с которым его обычно едят, он положил прямо в чашку и залил прозрачным овощным супом.

Она улыбалась ему.

– Значит, Сальво. Сальваторе Кунео. Из Неаполя, – подытожила она. – А я – Саманта.

– И при этом очень красивая, – сказал Сальво.

– Правда, там страшно? – спросила она, когда вошли Эгаре с Максом. – Просто жуть!

У нее были большие синие глаза.

– Ну что вы! – поспешил успокоить ее Макс. – Э-э-э… А что вы имеете в виду?

– Ерунда! Небольшой дождь. Повышенная влажность, – прибавил Кунео.

– Я мог бы что-нибудь почитать вслух, – предложил Эгаре.

– Можно что-нибудь спеть, – вставил Макс. – Хором.

– Или приготовить что-нибудь вкусное, – сказал Кунео. – Вы любите тушеную говядину с травами по-провансальски?

Она кивнула.

– Но только из говяжьей щеки, хорошо?

– А что же там все-таки «страшно»? – спросил Макс.

– Жизнь. Вода. Рыба крендель в томате.

Мужчины изумленно уставились на нее.

Эгаре подумал, что эта Саманта совсем не похожа на сумасшедшую, хотя говорит и делает, на первый взгляд, более чем странные вещи. Просто она… необычная.

– Никак не могу с вами согласиться, – сказал он. – А что это за «рыба крендель»?

– Вы… э-э-э… специально упали в воду? – спросил Макс.

– Конечно специально, – ответила Саманта. – Ни один нормальный человек не пойдет гулять в такую погоду и не упадет случайно – задом – в реку. Это уж действительно был бы идиотизм, верно? Нет, такие вещи делают вполне сознательно.

– Так, значит, вы… хотели?..

– Что? Склеить ласты? Самой переправиться через Стикс? Умереть? Нет-нет, что вы! С какой стати?

На треугольном лице было написано искреннее удивление.

– А, понятно. Это, наверное, так выглядело со стороны? Нет-нет. Я люблю жизнь. Хотя она иногда бывает ужасно утомительна и с точки зрения совокупно-универсального – бессмысленна. Нет. Мне просто захотелось узнать, каково это – в такую погоду прыгнуть в реку. У нее был такой необычный, притягательный вид. Взбесившаяся вода. И мне стало интересно, будет ли мне страшно в этой воде и не скажет ли мне этот страх чего-нибудь важного.

Кунео кивнул, словно хорошо понимал, что она имеет в виду.

– И что же он должен был сказать? – спросил Макс. – Что-нибудь вроде: «Бог умер, да здравствует спорт!»?

– Нет, я подумала, не подскажет ли он, как мне изменить свою жизнь. Перед концом человек раскаивается лишь в том, чего не сделал, – так, кажется, говорят?

Мужчины кивнули.

– Во всяком случае, умирать я не собиралась. Кто захочет отправиться на тот свет с тягостной мыслью, что у него уже не осталось времени сделать что-нибудь по-настоящему важное?

– Ну, хорошо, – сказал Жан. – Можно, конечно, попытаться осознать свои глубинные желания и мечты. Вопрос лишь в том, обязательно ли для этого прыгать в реку.

– А вы знаете более эффективный способ? Интересно – какой? Лежа на диване? Там у вас не осталось больше супа?

Кунео восторженно улыбнулся Саманте и в очередной раз пригладил свои усы.

– Слава богу! – прошептал он и дал ей еще супа.

– И мне действительно пришло в голову кое-что важное, когда волны играли со мной в кошки-мышки и я чувствовала себя как последняя изюмина в кексе. До меня вдруг дошло, чего мне не хватает в жизни, – заявила она.

И сунула в рот еще одну ложку супа.

И еще одну. И еще.

Они с нетерпением ждали продолжения.

– Я хочу еще раз поцеловать мужчину, и не просто поцеловать, а по-настоящему, – сообщила она, после того как выскребла последнюю каплю супа из тарелки. Потом довольно рыгнула, взяла руку Кунео, положила ее себе под щеку и закрыла глаза. – Когда высплюсь… – пробормотала она.

– Я к вашим услугам, мадам, – тихо произнес Кунео, глядя на нее маслянисто-туманным взглядом.

Она не ответила. Только улыбнулась. Через несколько секунд она уснула и тихо засопела.

Мужчины растерянно переглянулись.

Макс беззвучно рассмеялся и поднял вверх большие пальцы обеих рук.

Кунео попробовал сесть удобнее, чтобы не будить спящую. Ее голова лежала на его большой ладони, как кошка на подушке.