27

Они в молчании плыли на юг по боковому каналу Луары, через Бургундию, под мощными готическими сводами вековых деревьев, осенявших канал. Некоторые виноградники казались бесконечными, тянулись чуть ли не до самого горизонта. Все утопало в цветах, даже шлюзы и мосты.

Они молча ели, молча продавали книги на пристанях и старались избегать друг друга. Вечерами они читали, рассевшись по своим углам, подальше друг от друга. Кошки растерянно бродили от одного к другому. Но даже они не могли вырвать их из этой добровольной самоизоляции. Ни их ласки, ни настойчиво-вопросительные взгляды, ни мяуканье не находили отклика.

Гибель косули разрушила триединый мужской союз. Теперь они опять порознь дрейфовали сквозь время, холод одиночества и тоску.

Жан долго сидел над разлинованной тетрадью своей будущей энциклопедии чувств, глядя невидящим взором в окно и не замечая, как небо сначала разгорается всеми цветами радуги, а потом медленно гаснет. Он словно искал и не находил брода в вязком потоке своих невнятных мыслей.

На следующий день вечером они прошли Невер и после короткой, но острой дискуссии («А почему не в Невере? Можно было бы продать пару книг». – «В Невере и без нас есть где купить книги, зато негде купить солярки»), уже перед самым закрытием шлюза, причалили к берегу неподалеку от деревушки Апремон-сюр-Алье, спрятавшейся между излучин Алье. У Кунео там были знакомые, семья скульптора, жившая в доме на отшибе между рекой и деревней.

А отсюда, из «сада Франции», уже рукой подать до Дигуэна и ответвления к Центральному каналу, который поведет их в направлении Роны и приведет в Кюизери-сюр-Сей, в книжный город на реке Сей, заявил Кунео.

Кафка и Линдгрен улизнули в прибрежный лесок поохотиться. Вскоре оттуда послышался возмущенный птичий гвалт.

Когда они втроем пошли по деревне, у Жана появилось ощущение, будто они попали в XV век.

Высокие деревья с широкими развесистыми кронами, грунтовые дорожки, увитые плющом дома из желтого песчаника под красными черепичными крышами со скудными охряно-розовыми орнаментами, даже цветы в садах – все выглядело так, как будто они вошли во Францию эпохи рыцарских турниров и охоты на ведьм. Венчал эту деревушку бывших каменотесов маленький замок, стены которого закатное солнце окрасило в золотисто-багряный цвет. Гармонию старины нарушали лишь современные велосипеды – берег Алье оккупировали любители велосипедных прогулок и пикников.

– Сраная буржуйская идиллия… – пробурчал Макс.

Они пересекли сад за старинной толстой сторожевой башней, утопавший в таких пышных и душистых бело-розово-алых цветочных облаках, что у Эгаре даже слегка закружилась голова. Огромные глицинии осеняли дорожки, превращая их в перголы, а посреди озера возвышалась одинокая пагода, добраться до которой можно было лишь по камням, торчавшим из воды.

– И что, здесь живут настоящие, живые люди или только статисты? – спросил Макс ехидно. – Это что, образцовая деревня-витрина для американцев?

– Да, Макс, здесь живут люди. Которые чуть-чуть активнее сопротивляются реальности, чем другие. И Апремон уж точно не для американцев. Он для красоты, – ответил Кунео.

Он раздвинул большой рододендроновый куст и открыл укромную калитку в высокой старинной стене.

Они вошли в просторный сад с ухоженным газоном, разбитый перед задним фасадом роскошной виллы с высокими двустворчатыми окнами, башенкой, двумя флигелями и террасой.

Жану стало не по себе, он весь напрягся. Он уже не помнил, когда в последний раз был в гостях.

Подойдя ближе, они услышали бренчание пианино и смех, а когда пересекли сад, увидели голую женщину в шляпе, сидевшую на стуле под красным буком, перед мольбертом с кистью в руке. Рядом сидел мужчина в старомодном английском летнем костюме и пытался играть на пианино.

– Эй, красавчик с нарисованными губами! Ты умеешь играть на пианино? – крикнула женщина, увидев гостей.

Макс покраснел и кивнул.

– Ну, так сыграй мне что-нибудь. Краски любят танцевать. А мой братец не может даже отличить ля от си.

Макс покорно уселся за пианино на колесиках, изо всех сил стараясь не смотреть на ее грудь. Главным образом потому, что у нее была только одна, левая грудь. Напротив, справа, краснел тонкий шрам, красноречиво свидетельствовавший о том, что на этом месте когда-то был ее пандан, такой же округлый, полный и свежий.

– Да ты не стесняйся, смотри. Так быстрее удовлетворишь любопытство, – сказала она и, сняв шляпу, предстала перед ним во всей красе: голый череп, покрытый невесомым пушком. Пораженное раком тело, отчаянное рвущееся назад в жизнь.

– А любимая песня у вас есть? – спросил Макс, с трудом проглотив смущение, удивление и сострадание.

– Есть, красавчик. Много. Тысячи!

Она подалась вперед, прошептала что-то на ухо Максу, вновь надела шляпу и, обмакнув кисть в красную кашу на палитре, выжидающе посмотрела на него.

– Я готова, – сказала она. – И называй меня Элайя!

Через несколько секунд зазвучала песня «Fly Me to the Moon». Макс исполнял ее в красивой джазовой обработке. Художница работала кистью так, словно аккомпанировала пианисту.

– Это дочка Хавьера, – шепотом сообщил Кунео. – Она уже много лет, с самого детства, борется с раком. И слава богу, пока, как я вижу, побеждает.

– С ума сойти! Кого я вижу! Нет, вы только посмотрите на него! Сто лет ни слуху ни духу и вдруг на тебе – заявляется!

С террасы сбежала женщина, приблизительно одного возраста с Эгаре, и бросилась в объятия Кунео. У нее были необыкновенно веселые, смеющиеся глаза.

– Проклятый макаронник! Хавьер! Посмотри, кто к нам пришел! Твой маляр, могильных дел мастер!

Мужчина в потертых грубых вельветовых брюках и ремесленной блузе вышел из дому, который, как увидел Эгаре при ближайшем рассмотрении, был далеко не таким роскошным, каким казался издалека. Это был господский дом, лучшие времена которого – с золотыми люстрами и множеством слуг – давным-давно миновали.

Женщина со смеющимися глазами повернулась к Эгаре.

– Привет! – сказала она. – Добро пожаловать к Флинтстоунам.

– Добрый день, – ответил Эгаре. – Мое имя…

– Ах, оставим в покое имена! – перебила она. – Они нам здесь не нужны. Здесь каждого зовут так, как он хочет. Или в зависимости от того, что он может. У тебя, например, есть какие-нибудь особенные таланты? Или ты сам – что-нибудь особенное?

Ее темно-карие глаза искрились весельем.

– Я – крашу могильные памятники! – крикнул Кунео, который знал правила игры.

– А я… – начал Эгаре.

– Не слушай его, Зельда. Он – душевед, вот он кто, – сказал Кунео. – Его зовут Жан, и он может достать тебе любую книжку, в том числе и от бессонницы.

Кунео обернулся, когда муж Зельды похлопал его по плечу.

Хозяйка внимательнее посмотрела на Эгаре.

– Да? Ты и вправду можешь это? – спросила она. – Это было бы чудо из чудес.

На ее смеющееся лицо вдруг словно набежало темное облачко. Глаза устремились в сад, к Элайе.

Макс тем временем исполнял бурную версию «Hit the Road, Jack» для смертельно больной дочери Хавьера и Зельды.

Зельда, наверное, страшно устала, подумал Эгаре. Оттого, что смерть постоянно живет с ними в этом прекрасном доме.

– А для него вы… нашли имя? – спросил он.

– Для кого – для него?

– Для того, что живет и спит в теле Элайи или только делает вид, что спит…

Зельда провела рукой по небритой щеке Эгаре:

– А ты, похоже, знаешь толк в смерти, а? – Она грустно улыбнулась. – Его зовут Лупо. Элайя назвала его так, когда ей было девять лет. Лупо – как тот барбос из комикса. Она представляет это себе так, что они с ним оба живут в этом теле, как в доме, на равных правах, как члены студенческой общины. Она с пониманием относится к тому, что ему иногда требуется больше внимания. И говорит, что, мол, ей так лучше спится, чем если бы она думала, что он ее разрушает. Ведь никто же не станет разрушать свой собственный дом, верно? – Зельда смотрела на свою дочь с улыбкой, полной любви. – И вот Лупо живет у нас уже двадцать лет. Мне кажется, он тоже постарел и устал.

Она резко отвернулась от Эгаре, словно пожалев, что вдруг разоткровенничалась с чужим человеком, и обратилась к Кунео:

– Теперь твоя очередь. Где ты был все это время? Ты нашел Виветт? Я надеюсь, вы сегодня ночуете у нас? Давай рассказывай. Заодно поможешь мне готовить ужин.

Она взяла неаполитанца под руку и повела его в дом. Хавьер пошел с ними, положив Кунео руку на плечо. Вслед за ними отправился Леон, брат Элайи.

Жан почувствовал себя лишним. Он нерешительно прошелся по саду. В одном укромном уголке он обнаружил каменную скамью под буком. Отсюда его никто не мог видеть. Зато ему было видно все.

Он смотрел на дом, в котором постепенно, один за другим, зажигались огни и в окнах мелькали его обитатели. Он видел Кунео и Зельду, хлопотавших на огромной кухне, Хавьера, сидевшего с Леоном за столом, курившего и, судя по всему, время от времени что-то говорившего.

Макс уже не играл на пианино. Они с Элайей о чем-то тихо беседовали. Потом вдруг поцеловались.

Через несколько минут Элайя увела Макса куда-то в дом.

Потом в одном из эркеров зажгли свечу. Жан узнал силуэт Элайи, которая сидела верхом на Максе и, держа его руки там, где билось ее сердце, ритмично двигалась, отвоевывая у Лупо еще одну незаконно присвоенную им ночь.

Макс еще лежал, когда Элайя, надев длинную, по колено, футболку, похожую скорее на ночную сорочку, отправилась в кухню и уселась на скамью рядом с отцом.

Вскоре туда приплелся и Макс. Он стал помогать расставлять на столе тарелки, открывать вино. Эгаре из его укрытия было хорошо видно, как Элайя украдкой смотрела на Макса, стоило тому отвернуться. При этом у нее было такое лукавое лицо, как будто она устроила ему грандиозный розыгрыш. А когда она не смотрела в его сторону, он в свою очередь робко улыбался ей, как ласковый плюшевый мишка.

– Боже тебя упаси влюбиться в женщину, которая умрет, Макс!.. – прошептал Жан. – Это невыносимая пытка!

В груди его что-то сжалось. И этот твердый комок устремился наверх, застрял у него в горле и наконец прорвался наружу.

Судорожные, приглушенные рыдания без слез.

А потом пришли слезы.

Он только успел приникнуть к стволу бука и обхватить его руками.

Так он еще никогда не плакал. Он всхлипывал, задыхался от рыданий.

Он весь вспотел. В нем словно прорвалась какая-то дамба.

Он не помнил, сколько это продолжалось.

Несколько минут? Четверть часа? Дольше?

Он плакал и плакал, пока поток слез не иссяк. Он словно вскрыл нарыв и выпустил гной наружу. Осталась лишь зияющая пустота. И тепло. Незнакомое тепло, как от какого-то мотора, приведенного в действие слезами. Этот мотор поднял Жана на ноги и повел его через сад, все быстрее и быстрее, чуть ли не бегом заставив ворваться в кухню.

Они еще не начали ужинать, и на какую-то долю секунды это его странным образом обрадовало – что эти чужие люди ждали его и что он все же не совсем лишний в этой компании.

– И конечно же, пирожки, как картина, могут… – восторженно разглагольствовал Кунео.

Все удивленно посмотрели на Жана, прервав разговоры на полуслове.

– Ну наконец-то! – воскликнул Макс. – Где вы пропадали?

– Макс, Сальво, я должен вам кое-что сказать, – выпалил Жан.