Глава 11
Ивáнова. Ивáнов

Всё то время, пока ехали по Москве, он молчал. Она же, чувствуя, что сейчас лучше ни о чём не спрашивать, сидела не дёргаясь, в смиренном ожидании момента, когда он сам объяснит своё молчание.

Добрались быстро, адрес тоже оказался в центре. Потом довольно долго пытались найти место для парковки на забитой до отказа Кадашевской набережной. Когда это удалось сделать, Алабин развернул к ней лицо и произнёс задумчиво:

— Понимаешь… это твой портал, самый удобный и наиболее короткий из всех возможных. Я уже говорил, что не понимаю, как ты это делаешь, каким образом всасываешься в это самое потустороннее и как возвращаешься обратно. Знаешь, я тут намедни кой-чего почитал, если уж разговор о том зашёл.

— Почитал? — удивилась Ева. — Ты о чем, Лёвушка?

— Сейчас это не так важно, — отмахнулся он и заговорил быстро, импульсивно, время от времени захлёбываясь возбуждением от собственной придумки: — Все толкуют про умирание мозга, про этот знаменитый чёрный тоннель, про белое сияние в конце и всё такое… но ты-то живая, Евушка, какое там отмирание умственных клеток, при чём здесь оно! А с другой стороны, то, что ты вытворяешь, никак не напоминает галлюцинацию, ну просто совершенно не катит, вообще не отсюда. Какая, к чертям собачьим, галлюцинация, если ты видишь натурально живого мудака или какую-нибудь неподдельно мёртвую лошадь, к тому же рисованную, а потом всё это оказывается ещё и абсолютной правдой. Они там у тебя ещё и говорят всё, что угодно, хоть живые, а хоть даже и мёртвые, хочешь — вчера, а хочешь — пять веков назад, а ты видишь это, как в лазерном шоу, и слушаешь, будто через долби-квадроэффект какой-нибудь, не хуже того.

Ева молча внимала, не перебивая и всё ещё не улавливая, к чему клонит Алабин. Она, конечно, могла неприметно коснуться его руки так, что он бы этого не заметил, и всмотреться в теперешние его мысли, в то, что так тревожило его сейчас и занимало. Но делать она этого не хотела, да и вряд ли позволила бы себе подобное. Он и так был для неё уже наполовину открытой книгой, другую же половину Ивáнова сознательно смотреть не желала. Это было бы нечестно. И, кроме того, Ева Александровна просто побаивалась столкнуться с тем не знаемым ею человеком, о котором она всего лишь догадывалась, но вглубь которого так ни разу хорошо и не заглянула. Её вполне устраивала первая часть романа с его непредсказуемой линией развития характеров и загадочно-открытым финалом.

Тем временем Лёва продолжал бурно изливать всё то — если выкинуть из головы всю эту темницкую гадость, — что надумалось и накипело в нём за последние пару дней. А надумалось настолько, что подступило к самому горлу и вот-вот уже готово было вытолкнуться наружу без скидки на любые сдерживающие факторы.

— Так вот смотри, я и думаю теперь, что мозг твой, Ева, конкретно твой и подобные таким, как у тебя, просто представляет собой квантовый компьютер в чистейшем варианте. А сознание твоё, милая, есть не что иное, как программное обеспечение, ты поняла?

— Пока не очень… — в сомнении покачала головой ведьма и вопросительно глянула на Льва Арсеньевича.

Тот же, ничуть не смущаясь, продолжал отчаянно настаивать на своём:

— Ну что же тут неясного? Я-то ведь понял, и ты теперь поймёшь, это легко, если всмотреться во Вселенную и представить себе её и нас. Одна — против мириад других существ, вполне себе материальных субстанций, кстати носителей информации, — это же так понятно. Так вот, хорошая моя, ты сама, вернее, душа твоя и есть прямой носитель информации, накопленной на квантовом уровне! И ты пойми же, пойми: квантовая информация не может уничтожаться, вообще, никогда, никем. Она просто сливается со Вселенной и уже существует в ней бесконечно долго. Всегда. Она и есть эта самая душа, которая всех так интересует!

— И что? — удивилась Ева. — И какой отсюда вывод?

— А вывод самый понятный, — тихо торжествуя, подбил итог своих рассуждений Алабин, — если человек воскресает, то душа его, то бишь эта самая информация, возвращается из космоса со всеми его воспоминаниями. Или же они живут в нём до поры до времени в ожидании момента, когда Вселенная даст им знак открыться. Как-то так…

— Очень увлекательно рассказал, — задумчиво потёрла переносицу белейшая из ведьм, — нет, на самом деле, ужасно любопытно это всё. Но только вот сижу я и думаю, как же мне, лично мне, Еве Ивáновой, использовать это новое знание в практическом переложении? Принудительно умереть, что ли, и снова вернуться? — И загадочно хмыкнула. — Боюсь, тебе это дорого станет, слишком много забот по упокоению сироты.

— Никому не надо умирать, — с прежней горячностью не согласился он, — просто придётся отъехать в недлинную командировку. Хочешь, назовём ее апостольской. Или, если не устраивает, исследовательской. На худой конец, пускай это будет… ну, скажем, проверка себя на прочность во время ознакомительного путешествия в собственное прошлое. И не беспокойся, всё путём, в успехе я уверен. Тут, кстати, совсем рядом наш портал, приехали.

От набережной пришлось идти пешком, поскольку дальше уже начиналась пешеходная зона. Так и дотопали до Лаврушинского.

— Ты меня в Третьяковку, что ли, ведёшь? — В недоумении Ева Александровна остановилась на полпути.

— Да, — коротко кивнул Алабин, — в неё. Так надо. Просто идём и пока молчим, хорошо?

Они дошли, разделись, и он сразу увлёк её на второй этаж, без задержек, будто строго отрабатывал некую хорошо известную одному ему программу. Когда пришли и остановились, Лёва взял её за руку и не без лёгкого торжества в голосе сообщил:

— Всё, мы на месте. Отсюда ты отправишься в путь.

— Это же зал Александра Ивáнова, — удивилась она, — я тут часто бываю. Любимое место.

— Вот именно! — с воодушевлением воскликнул Алабин. — И потому теперь слушай внимательно. Зайдёшь. Осмотришься. Для начала спросишь Николая Васильевича, он там наверняка будет. Скажешь ему, что ищешь, мол, Александра Андреевича. А уже как найдёшь того, всё ему расскажешь, желательно поподробней. Скажешь, так, мол, и так, я такая-то, оттуда-то, про дядю Сашу непременно упомяни, ну, насчёт того, что тоже художником был, что извечно почитал его как мастера и как родню… Ну, придумай сама, в конце концов, не мне же тебя, ведьму квантовую, уму-разуму учить.

— Лёва, я не вполне понимаю…

— Главное, путай их там всех посильней, чтоб собой заинтересовать. Про молнию эту расскажи, про речку, где всё это с мамой твоей случилось. Глядишь, дальше всё само разложится. Главное, не проговорись, что творение его не сразу приняли и оценили, а лишь годы спустя. Не то помрёт до времени и вся наша с тобой задумка гикнется. — Он финально развёл руки в стороны. — Ну а потом уже… будь что будет. — И чмокнул её в лоб. — Я тебя тут подожду, в зале. А это мне оставь, не то потеряешь. — Сказал и перехватил палку из её руки. — Всё, давай, милая, иди. — И улыбнулся вдогонку. — И веди себя так, чтобы мне не было за тебя стыдно.

Она шла по прямой, надвигаясь на панораму. Картина же, словно почуяв своих, приближалась навстречу…

Они сошлись в общей точке, у левого её края, у рамы: там, где примостился раб, обнажённый мальчик. Она тронула раму рукой и спросила его, приблизившись:

— Прости, ты раб?

Мальчик поднял голову, с интересом посмотрел на неё:

— Perdonami signora, io non ti capisco. Stai cercando qualcuno?

Ева в растерянности оглянулась по сторонам. Не было сомнений, она находилась внутри своей любимой картины кисти Александра Ивáнова. Однако что ей следовало делать дальше, куда идти и о чём просить, не понимала.

— Я русская, — снова обратилась она к мальчику, стыдливо отводя глаза от его наготы, — понимаешь, русская! Я ищу здесь Николая Васильевича. Не подскажешь, где его найти? — И улыбнулась. — Я Ева, понимаешь? Е-ва. — И похлопала себя ладонью по груди. — А тебя как зовут, дорогой мой?

— О, Еva! — сообразил он. — russo! Io, Domenico, modello!

— Где тут русские, Доменико, не знаешь, случайно? — обрадовалась Ева первому результативному контакту. — Николай, например.

— О, Niccollo! — улыбнулся Доменико и кивнул куда-то в сторону, в то место, откуда начинался каменный холм. — Сercate lì, l’ho visto oggi, si trovava in una tunica scura. Dovresti andare in giro John sinistra e solo un po .

— Грацие! — улыбнулась в ответ ведьма Ивáнова и устремила взор туда, куда указал ей маленький натурщик.

Всего на площадке присутствовало человек тридцать или чуть больше. Все они замерли тесной группой, приняв нужные позы, среди которых Ева сразу выделила центрального натурщика, спутать которого было невозможно ни с кем больше. Она вдруг вспомнила то, что когда-то про него читала. Тут же выплыло из памяти ещё и другое, то самое, из-за чего Александр Андреевич решил поставить его во главе своего великого творения. А вот и фарисеи — те, что опасливой кучкой стоят ближе к холму, отвернув лица от того, кого дожидались. Все они: Иуда, воины, народ, жаждущий слова прощения и избавления… Вот и сам он, Иоанн Креститель, что носит одежду из верблюжьего волоса и пояс на чреслах своих. Люди же, угнетаемые и обделённые благодатью, теперь разглядывают черты лица его, опалённого ветром, и худоба свидетельствует о многих днях его, проведённых в пустыне без пищи и воды. Рядом с ним его ученики, будущие апостолы. Он так убедительно говорит, кажется, о Царствии Небесном, что не заслушаться невозможно. Конечно же, он говорит о совершённых проступках, за которые стыдно перед Богом и перед собой. И весть эта, про избавленье от зла, должна вызывать в людях чувство веры, радости и надежды. В крещении — их покаяние в содеянных грехах, желание очиститься, начать новую жизнь. Кто-то из сомневающихся опускает глаза, пряча руки в широкие рукава хитона, кто-то из фарисеев бросает в сторону Иоанна гневные взгляды. Заметив взгляды те, Иоанн говорит им: о, порождения ехидны, кто внушил вам бежать от будущего гнева, сотворите же достойный плод покаяния, уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь… Говорит Иоанн и другим людям: у кого две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же… И спрашивают его воины, что же делать нам? И отвечает им он: никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь жалованьем своим…

Почему-то почти каждое слово было ей понятно, хотя и говорил натурщик — Иоанн на итальянском. Ева не вполне разбирала эти удивительные слова, но явно улавливала их смысл, поскольку знала, о чём он говорил. Подумала заодно, что тоже не ропщет особенно, довольствуется тем, что имеет. И Лёве не позволит баловать её, никогда. Пускай он лучше займётся благотворительностью, лично она будет только за…

Нужно было что-то делать, к чему ещё совсем недавно её подталкивал этот мужчина, самый близкий человек. Огибая группу слева, она с трудом протиснулась между огромным деревом, напомнившим ей родную иву, и тремя натурщиками. Первый, в голубовато-сером хитоне, скорбящего вида, в чалме, с бородкой и длинными чёрными волосами, молча отодвинулся, пропуская её дальше. Двое других, оба благообразной внешности, в одинаково коричневых хитонах, с неотличимо седыми бородами и длинными волосами, казалось, просто не заметили её появления. Она же, чтобы не мешать процессу, старалась проявить максимальную осторожность, едва-едва задев обоих локтем правой руки.

Оставалось пройти пустяк, метров двенадцать, не больше. Что она и сделала, чуть пригнувшись и стремясь не особенно задерживаться, хотя нога, утратившая из-за отсутствия палки дополнительную опору, ныла почти уже нестерпимо.

Пахло ивой, суровым пористым камнем, веками выжигаемым солнцем, и свежей пресной водой. Это была пустыня. Но это было и не так, потому что место, где она оказалась, располагалось неподалёку от Рима. «Странно, — подумалось ей, — отчего же всё это так непохоже на пышный итальянский пейзаж? И где же все эти пинии, без изображения которых не обходятся привычные картины старых мастеров, живописующие здешнюю природу? И где же нашли они такое огромное пустынное пространство…»

Дул ветер и, относя от ноздрей её запахи прекрасной пустоши, нагнетал новые, едва уловимые, но не менее волнующие. Внезапно повеяло свежестью, какая случается перед сильной грозой, и, будто отозвавшись на такую перемену природы, потянуло озоном, защипало лёгкие, закружило в голове, сзади, в районе затылка.

Она узнала его. Да и трудно было не узнать классика: острый нос, глубокий взгляд, смешливые и печальные глаза, длинные, на центральный пробор, хотя и перепутанные теперь уже, волосы. Подошла к нему, вежливо тронула за рукав:

— Николай Васильевич?

Тот, что был в хитоне на голое тело, с отвёрнутой назад головою будто в ожидании чьего-то прихода, обернулся, удивлённо посмотрел. Спросил по-итальянски:

— Chi sei tu, signora?

— Простите, вы же Гоголь, Николай Васильевич, верно?

— Верно, милая, — удивлённо согласился натурщик, — я и есть оный. А вы, сударыня, малость заплутали, я смотрю?

— Я Ева, — представилась она, — Ева Ивáнова, из Москвы. Я ищу Александра Андреевича. И мне указали на вас. Сказали, вы, мол, знаете, как его сыскать.

— Ивáнова? — переспросил Гоголь. — Из Москвы? — И удовлетворённо хмыкнул: — Неужто роднёй другу моему любезному доводитесь? Он, признаться, и не похвалился, что вы нынче присутствуете у него на сверочном пленэре.

— Я не вполне родня, — осторожно призналась Ева, улыбнувшись, — я скорее крёстная дочка одного из его дальних родственников по прямой ветви. Но он обо мне пока не знает, — и чуть смутилась, — как-то так, в общем… — И тут же перевела разговор на другую тему: — А сами-то вы что тут делаете, если не секрет? Вы же великий писатель, а не натурщик. Я вас всего-всего прочитала, ещё давным-давно, вы у меня любимый автор после Иосифа Александровича Бродского, сразу вслед за ним идёте. А коль откинуть поэзию, так вообще на первом, кроме «Тараса Бульбы», слишком уж там много ужасов для меня, кровь так и хлещет, вы уж простите.

— М-да-а… писатель-то писатель… — чуть обиженно кивнул Николай Васильевич, — да вот только, как видно, не во всём угождаю вам, барышня прелюбезная. И к обиде вашей же скажу, что об Иосифе таком ни разу не слыхал, даже удручён малость.

— Хотите, почитаю? — спросила вдруг она. — Ему в то время только-только двадцать один год исполнился. Про смерть. И про Петербург.

— Да какой же литератор возьмёт да откажется! — всплеснул руками Гоголь. — Почитай, миленькая, прочти мне что-нибудь величиною незначительное, а я бы послушал, каков он есть, Иосиф твой.

Ева прикрыла веки, сложила руки на груди и почти пропела, настолько саму её трогали эти молодые стихи дó смерти любимого поэта:

Она выдохнула и распахнула глаза.

— Боже праведный… — прошептал классик. — Боже, Боже мой… никто ещё не клал так русским слогом, чтоб с пронзительной такою и ясной силой. Я уж после, коли не будешь против, в альбому свою занесу строки сии.

— Разумеется, — с готовностью подхватила она просьбу великого. — Так почему вы здесь, так и не ответили?

— А-а, ты всё об том же интересуешься. Так не в силах просто отказать я милейшему моему Александру. Он, видишь ли, о столь грандиозном помышляет, что любое моё расхожденье с ним, и более того — несогласие, самого меня не только не украсит, а ещё и сделает несчастливцем. Я, к слову сказать, ведь и сам того желал неимоверно, чтоб в историю сию как угодно вписаться — кем бы либо, чтоб только попасть на полотно да закрепиться в веках персоной своею, скромным изображеньем её. Открыто вам скажу, милая барышня, и даже безо всякой недосказанности, как сам же в недавней повести своей и назначил: «Вся картина та была мгновенье, но — то мгновенье, к которому вся жизнь человеческая есть одно приготовленье…»

— Красиво сказано, — согласилась Ева, — просто великолепные слова. Теперь, по крайней мере, понятно, почему вы здесь. Это вы, Николай Васильевич, будто не только пером своим, но и самим собою, плотью своей, изображением вашим сам дух полотна наполнить желаете. Чтобы углубить русское искусство как только возможно, какое бы оно ни было, верно? Масло, карандаш или же написание гусиным пером.

— Верно, милая, — довольно заулыбался Гоголь, — дивнéй и не сотворишь предположенья, о каком сказала. Мне б такое и в голову не залетело, хотя и не совру: приятные слова, согревающие, и нисколько не раздражительные для уха, не льстивые. Милая, милая у Сашеньки родственница, завидую ему, другу моему любезному… — Внезапно указал пальцем на её ногу. — Что, побаливает, подвернулась, поди, некстати, ножка-то? Тут ландшафты неровные, каменные больше, так что нужно осторожней, милая.

— Да нет, Николай Васильевич, — отозвалась Ева, — то не подвернула я, это хромота моя виной всему, родовая травма, так уж сложилось у меня.

— Э-э, сие дело небогоугодное, — сокрушённо покачал головой классик, — но коль уж хрома ты, Евушка, от чрева матери, то и проси его же об одолжении. Догони по-всякому, как только сумеется тебе, да и проси, проси, не останавливай намеренья своего.

«Вот тебе, Лёва, и квантовый компьютер, — подумала Ивáнова вне всякой связи с новым положением, в котором невольно очутилась, — как только оказываешься меж двух близких тебе людей, так непременно будто в клещах побывала между Царем Небесным и непонятным квантом. Про Бога, с какого боку ни помышляй, всё же куда как понятней. Как и про личное своё, если уж на то пошло, ведьминское».

— Я ещё спросить хотела у вас, — она снова обратилась к Гоголю, придав лицу просительный вид, — где бы мне его самого найти, Александра Андреевича, а то, я смотрю, погода начинает ухудшаться, и боюсь, как бы дождь не занялся. А мы ведь с ним так и не пообщались.

— Так, считай, уж и сыскала, — ободряюще хохотнул Николай Васильевич, — во-о-он он там, центр композиции саморучно подправляет, в шляпе серого колеру да с посохом, — присел который, меж нашим Иоанном, не упомню, как звать его, прости Господи, и другим, какой в морковном чепце, с бородкою небольшою такой, зришь?

— Зрю, — живо отреагировала Ева, — очень даже зрю теперь, дорогой вы мой. Спасибо. И пошла я, Николай Васильевич, надеюсь, встретимся ещё с вами.

Тем временем погода совсем переменилась, и, скорей, в нехорошую сторону. Откуда-то с востока наехала слабая туча, которой никто не ждал, и пока Ева беседовала с классиком — другом художника, туча та заметно расползлась, набрав неживого тёмного веса. Свет же, что к моменту явления Евы местному натурщицкому народу поливал округу так, что слепил и застил глаза, сильно поубавился, перекрытый наступающей на всех грозовой облачностью.

— Pausa di venti minuti! E qualcuno — ottenere infine, Mario, ho bisogno che sarà molto presto! — внезапно выкрикнул мужчина в серой шляпе, поднявшись во весь рост.

То был Ивáнов. Тот, которого искала и нашла ведьма Ивáнова с подачи своего сострадательного мужчины с кристально чистою душой и небезукоризненно девственным прошлым.

— Александр Андреевич! — крикнула она ему. — Прошу вас, не исчезайте, пожалуйста, мне очень нужно с вами поговорить.

— Что такое? — удивился тот, обернувшись и в недоумении уставившись на незнакомку. — Это чья ж вы будете, барышня? Откуда здесь?

— Я Ивáнова, — быстро произнесла она, чтобы сразу же завладеть вниманием художника. — Ева Ивáнова, из Москвы. Николай Васильевич на вас указал — сказал, вы со мной непременно поговорите.

— Миколаюшка прислал? — тут же смягчился художник. — Ну, прошу, сударыня, прошу. В таком случае выслушаю несомненно нужду вашу, всенепременно.

— Не знаю даже, с чего начать, Александр Андреевич. — Ева немного смутилась, но сразу же продолжила: — Дело в том, что я знаю ваших родственников, я с ними встречалась в Обнинске, с сестрой вашего покойного внука. Или нет, я бы даже сказала, правнука, это ещё нужно подсчитать. Он, как и вы, тоже Александр Андреевич. А она, получается, внучка. Или нет. Тоже правнучка ваша. Анна Андреевна. И внучка у них, Сашенька. Тоже Ивáнова. Психолингвист, закончила МГУ.

— Может, воды? — вежливо поинтересовался ещё один классик и крикнул, не оборачиваясь: — Ehi, dare acqua a qualcuno, signora non si sente! — И вновь обратился к ней: — Так, стало быть, в Обнинске встречались, говорите? Любопытно б знать, где же именно таковое местоположение?

Принесли воду в латунном стакане. Ева сделала большой глоток, поставила на землю.

— Лучше? — участливо осведомился Ивáнов. — Отпустило маленько, милая? Такое нередко перед грозой случается, будто всю голову вашу непомерной тяжестью обжимает и давит после, давит, давит нестерпимо.

— Я понимаю, — с печалью в голосе произнесла она, — вы меня, верно, за душевнобольную принимаете, а только поверьте, я говорю вам чистую правду, нисколечко не приукрашиваю. Просто я… как бы это сказать… просто я немного не отсюда, я как бы зашла нечаянно и точно так же уйду, вам от меня никакого беспокойства не будет. Но… — она посмотрела на него с надеждой, — быть может, что-то посоветуете сами?

— В каком рассмотрении, милейшая?

Еве показалось, что внезапно и тон его, и всё расположение, с которым поначалу встретил её, разом куда-то откатились. Да иначе и быть не могло, подумала она, кто он и где я. В смысле, откуда. И вообще, коли встать на его место и вслушаться в эту мою ахинею, то мало не покажется, ни по какому.

Внезапно подул ветер… такой же свежий, как и тот, прежний, однако на этот раз он уже не нёс с собою скупого аромата пустыни. Сам дух его переменился, насыщая окрестность влагою и отметая всё остальное, ещё недавно щекотавшее ноздри.

Облака расступились, воды местного Иордана, что чуть поодаль от пейзажного расположения художественной группы отворачивали в сторону тугой излучиной, вспенились, забурлили. Быстрые сумерки, неслышным гулом пролетев над голубыми горами, заиграли складками тёмно-синего плаща, нежно коснулись суровых, выщербленных временем камней. По склону холма, едва касаясь стопами земли, шёл Марио, исчезнувший натурщик. Он никуда не спешил и ни на что не взирал, сохраняя невозмутимый покой. Он просто шёл к людям, которые ждали избавления, каждый своего.

— Signore, chiedo a tutti i posti! — дважды хлопнув в ладоши, громко объявил Ивáнов. — Fare composizione, controlliamo per l’equilibrio dei personaggi!

Никто, однако, не двинулся с места, включая замершего на своём пятачке Гоголя. Со своей точки Еве хорошо было видно, как тот застыл, приложив руки к груди, как чуть приоткрыл рот и как неотрывно глядел он на бородатого, худощавого Марио.

Внезапно раздался голос из центра группы:

— Questo ha anche un marito che mi ha superato perché era prima di me… — Слова эти произнёс натурщик — Иоанн, и он же указал рукою на Марио.

Слов его Ева не поняла, она ощутила их затылочной частью головы, в которую привычно влетел сигнал извне.

Александр Андреевич поднялся. Как и остальные, он продолжал неотрывно смотреть на своего натурщика. Затем протянул Еве руку, сказал:

— Пойдём со мною, Ева…

Она поднялась и пошла, куда позвали…

Марио удалялся, они шли следом. Он шёл не оборачиваясь, едва касаясь земли, ибо знал, что они видят его, и движутся следом, и хотят слышать слова его.

Вскоре позади осталось всё: натурная площадка, люди, лошади, повозка, реквизит — всё, всё, всё…

Тем временем небо вновь сгустилось, закрыв собою то ясное, какое струилось через облачную преграду. Начался слабый дождь, который на глазах становился всё сильней и сильней. Но от этого дождя никому не было неприятно. Он просто поливал их влагой, и тёплая влага та омывала их лица, ласково струясь, проникая за шиворот и далее устремляясь по телу к иссохшей земле.

Они дошли до картинного Иордана. Марио остановился в стороне и, призывая внимание к жесту своему, протянутой дланью указал на излучину реки. Вода поднялась и, разлившись по округе, уже подступала к началу песчаного края, каким начинался каменный холм, едва не доставая ног случайных путников. Раздался удар грома, разорвавший тёмные небеса надвое. Звук этот, казалось, брал начало от востока, но всею мощью своей обрушивался с западной стороны. Сразу вслед громовому раскату ударила молния чудовищной, неопределимой силы. Ударила и, вонзившись в землю, тут же исчезла. Оба вздрогнули от внезапности, но страха не было, потому что рядом был он, Марио. И был он спокоен и тих, и уверенность эта передалась и им.

— Там… — сказал он и указал на то же место, что и раньше. И добавил, обращаясь к Ивáнову: — Ступайте… И помните, я с вами, просто верьте мне, и всё.

Оба, будто заколдованные, поспешили к дальней воде. Там и оказалась она, женщина молодой наружности, что безо всякого движения лежала на мелкоте, ногами к берегу. Голова её словно плавала, держась над водою, хотя и без явных признаков жизни. Лицо остановилось и побледнело до прозрачности. Ева вгляделась и вздрогнула. Так быть не могло. Это было невозможно, и она это знала. Лицо принадлежало Сашеньке Ивáновой, внучке Анны Андреевны. То было немыслимо, невообразимо, наваждение, сон, бред — всё вместе и сразу: Марио, Христом плывущий над землей, великий маг и волшебник пера Николай Гоголь в роли натурщика, знаменитый художник-академист от позапрошлого века Александр Ивáнов, чей потомок из Обнинска, ядерный физик и художник-любитель дядя Саша, такой же Ивáнов, спас её, Еву, от смерти и дал ей свою фамилию. И эта внезапно разлившаяся местная речка, так напоминавшая и кудрявым деревом, нависающим над нею, и излучиной своею подмосковную Протву, но отчего-то сделавшаяся Иорданом. Этот худющий Креститель Иоанн, с трепетом указующий на Марио и произносящий слова, каких не понимала и не могла она понимать, но зато умела ощутить смысл их всею кожей своей и всем затылком…

Они приподняли её, притянули ближе к берегу. Тело было обожжено. Начиная от шеи и ниже след от ожога тянулся вдоль всей левой стороны. Спускался он и по левой руке, оканчиваясь у начала пальцев. На женщине был хитон из лёгкой материи, накинутый на обнажённое тело. Рядом, неподалеку, перевернутая, валялась пустая плетёная корзина из ивовых прутьев. Под хитоном, однако, было шевеление, и оба, одновременно заметив такое, вздрогнули. Ева потянула полу рукой, показалась нижняя часть тела мёртвой женщины, открыв наполовину опорожнённый живот. Между едва раскинутых ног что-то было. Оба разом пригнулись и, помогая руками, дополнительно развели ноги покойницы. Оттуда, из чрева её, шёл ребенок. Он был живой, это было понятно по слабым остаточным конвульсиям, совершавшимся подле детской головки.

— Постой-ка… — Ивáнов осторожно обхватил маленькую голову и мягко потянул на себя, помогая делу перехватом пальцев.

Ева собралась было помочь, не зная, как и чем. Она успела лишь протянуть руки к детской головке, но он остановил её, пробормотав:

— Не надо… Сам я, сам…

Головка вышла; следом за ней образовались плечики, и художник, тут же подведя под них руки, потянул уже чуть смелей, миновав перехвата шеи. После этого плод уже вышел целиком и оказался в руках живописца. Ивáнов хлопнул его по попке, и девочка заорала так, как надлежит плакать и голосить всякому доброму новорождённому дитяти, явившемуся на свет на суровой земле священной Палестины, что раскинулась в итальянском Подмосковье, словно в волшебной сказке.

— Подержи-ка, дочка…

Он передал девочку Еве, опустил руку в карман и вытянул оттуда небольшой перочинный ножик. Вскрыв лезвие, Александр Андреевич одним коротким движением отсёк ребёнка от пуповины. Ева, замерев, стояла на берегу Иордана, с девочкой на руках, выжившей, зашедшейся от счастливого крика, который, враз раскинув небеса, явил им новый свет, новый звук, новый воздух этой неохватной человеческой земли.

Внезапно дождь перестал. Успокоились и волны этой удивительной реки. Заново повеяло свежестью. Ветер, будто вернувшийся после непродолжительного отсутствия, вновь принёс с собой запахи ивы, веками выжигаемого камня и свежей пресной воды. Угомонилась и девочка. Ева продолжала стоять на берегу местной речки иорданского разлива с ребёночком на руках. Дитя же, обретшее при рождении вторую жизнь, затихло и теперь мирно причмокивало губами. Ева Александровна, глядя сверху на самоё себя в своих же руках, стояла и молча думала о том, что никакие рисунки старых мастеров, никакой трофейный авангард, ещё не изученный как надо и всё ещё не возвращённый, никакой Темницкий с его подлыми хитростями, ни призраки из тьмы веков, порой являющиеся по зову её или же сами по себе, ни безошибочные её угадайки, от которых душе беспокойно, а сердцу тревожно… ничто из этого не стоит того краткого мгновенья, которое ей, ведьме Ивáновой, позволило заглянуть однажды в неизбывную вечность. И ещё она подумала, что, наверное, уже без разницы, какая она, эта вечность, о которой так много спорят и говорят, но какую никто никогда не видел. И какова её природа: чисто квантовая или же подлинно Божественная — по барабану, как, вероятно, прокомментировал бы ситуацию Лёвушка, её единственный в жизни мужчина.

Она прижала к себе дитя — так, чтобы, слившись с ним воедино, получилось одно целое, и произнесла, обращаясь к художнику:

— Вы и есть великий мастер, господин Ивáнов, вы уже сейчас попали в века, хотя этого и не узнаете. Ваше полотно будет висеть в Третьяковской галерее, в зале вашего имени, вашим творением станут наслаждаться миллионы людей, потому что этой картиной вы открыли им сущность, путь, завет.

Она смотрела на него, но уже не могла понять, слышит ли он её, разбирает ли слова, успеет ли озадачить её вопросом о том, как сподручней найти ему тот самый зал, ту самую неведомую Третьяковку, в какой его знают и любят…

Нет… не успел, видно… Прежде чем она сама додумала эту мысль, великий живописец уже истаял в воздухе пустыни, обильно политой благословенным дождём, упавшим с открытых взору небес…

Ева обернулась, ища взглядом Марио. Но и там, где он стоял, чуть возвышаясь над каменной пустынною землёю, была теперь одна лишь тишина и вечная пустошь.

И тогда она обернулась к третьей стороне — той, откуда виднелась макушка ивы, что так и росла себе, нависая над Протвой… и увидела, что он уже идёт к ней навстречу, улыбаясь, её Лёвушка, Лёва, Лев Арсеньевич Алабин, человек, отправивший её в эту дальнюю командировку, оказавшуюся не по-апостольски краткой.

— Всё нормально, Ев? — спросил он, изучающе вглядываясь в её бледное лицо.

Всё это время она так и простояла недвижимо возле левого края полотна Александра Ивáнова «Явление Христа народу», в том самом месте, от которого вошла в неё, натолкнувшись на мальчика-раба Доменико, и из которого мгновеньем позже вышла обратно, идя теперь навстречу любимому мужчине.

— Я сохранил, ты не подумай чего… — Он протянул ей палку.

— Не нужно, — она мягко отвела его руку, — больше не понадобится.

И, взяв Алабина под руку, Ева Александровна бодрой походкой повела его к лестнице, ведущей в мир нормальных и вовсе не обделённых счастьем людей…