Эпилог

Первого заместителя Государственного музея живописи и искусства Евгения Темницкого арестовали в тот самый день, когда его посетил искусствовед Лев Алабин. За сутки до этого Лев Арсеньевич связался с членом госкомиссии по реституции депутатом Госдумы Осипом Кобзиком и, представившись, попросил о встрече. Объяснил, что дело неотложное и речь пойдёт о престиже государства.

Они встретились у него в кабинете. Кобзик был мил и внимателен, не хуже и не лучше, чем на семейном ток-шоу. Остальное было не важно, за исключением того, что суть дела ухватил сразу и тут же, минуя лишний промежуток, связался с высоким чином из Федеральной службы безопасности.

Дальше было просто. Уже через пару часов, предварительно потолковав с Алабиным, сотрудники силового ведомства сели на хвост подозреваемому — гражданину Е. Р. Темницкому, после чего уже отслеживали каждый его шаг, просчитав, что начиная с момента завтрашнего визита к нему Льва Алабина Темницкий так или иначе оживит любые свои действия, дабы сокрыть улики.

Так и вышло. Они взяли его в тот момент, когда он, немало встревоженный разговором, который получился между ним и Лёвой, перевозил объёмистую чёрную папку с двенадцатью оригиналами из собрания Венигса из одного места хранения в другое, более, как он предполагал, надёжное. Там же, в багажнике, оперативники обнаружили подлинник картины Марка Шагала с полным набором вещдоков: зеленоклювым петухом, краснопёрым по груди и с фиолетовыми крыльями. Позади него — невеста с женихом. У той — платье белой колодой, у него — пейсы из-под чёрной шляпы с полями. Оба намеревались отлетать в небо, и оба же были остановлены вмешательством силовиков. Ну и лошадь, разумеется, такая, какой ей и быть положено, — красномордая, мечтательная, печальноглазая, с голубым хвостом. Это уже не говоря о разновсякой мелкоте вроде убористой кошки с сабельными усами, что с независимым видом устроилась в углу полотна, серой или тоже голубоватой, как хвост у печальной лошади.

Помимо этого на даче у подследственного из поленницы дров была извлечена дискета с записью преступных действий группы лиц, предшествующих пожару, имевших место в полуподвальной мастерской художника-реставратора на Черкизовской.

Впоследствии гражданин Темницкий признался в преступлении, совершённом в составе организованной группы, включающем в себя двойное убийство и хищение государственного имущества в особо крупных размерах. Дело против одного из соучастников преступления, а именно гражданки Коробьянкиной И. М., в связи со смертью подозреваемой было решено не возбуждать.

История эта, сделавшаяся чрезвычайно громкой, вынудила немецкую сторону пересмотреть имевшиеся намерения относительно первого серьёзного реституционного обмена трофейными культурными ценностями с российской стороной. Германская сторона призвала руководство Министерства культуры, как и прочие наделённые полномочиями российские органы власти, осуществить безотлагательные меры, предваряющие любые действия в этом направлении. А именно провести всестороннюю международную экспертизу собрания Венигса в полном объёме и лишь после этого перейти к очередной фазе двусторонних переговоров. Подготовку же экспозиции в Дрезденской галерее произведений русского авангарда, вывезенного с территории Советского Союза в годы Второй мировой войны, было решено приостановить вплоть до особого постановления специальной двусторонней комиссии.

В результате вскрывшихся преступлений директор Государственного музея живописи и искусства Ирэна Петровна Всесвятская, как тому и надлежит быть, никакого наказания не понесла. Комиссия, созданная для проверки положения дел в музее, ограничилась предупреждением в адрес матроны от искусств. Впрочем, подобное упреждение лишь закалило несгибаемый бабкин характер, поскольку та даже не пыталась скрыть радости как от самого факта восстановления собрания, так и оттого, что теперь оно ляжет в «могилу», вероятней всего, уже надолго. В мыслях проклиная Темницкого, попутно самым искренним образом была она благодарна Льву Алабину за ту неоценимую роль, которую тот сыграл в деле охранения национального достояния.

Лев Арсеньевич Алабин и Ева Александровна Ивáнова стали мужем и женой через три месяца после того, как история с подложными рисунками от пяти эпох подошла к благополучному финалу. О ней всё ещё писали тут и там, время от времени поднимая новую старую волну, однако механизм, запущенный на справедливость, был уже неостановим, и потому Алабин посчитал, что роль его на этом завершена. Тем более что Ева ждала первенца. И даже было известно, что мальчика они назовут Сашенькой. Александром. Александром Львовичем.

На свадьбе со стороны невесты присутствовали люди близкие и не очень, но в любом случае крайне приятные: крановщик-сосед Пётр Иваныч с супругой своею Зинаидой, смотритель четвёртого зала Качалкина со своим отчасти исправившимся внуком, малоярославецкая супружеская пара Николай и Галина, вручившая новобрачным в качестве свадебного подарка самолично, в три жирных слоя отлакированный Колей ольховый стул ар-нуво, что сразу же перевело его в разряд помоечных уже окончательно и бесповоротно.

Анна Андреевна Ивáнова была с внучкой своей, милой Сашенькой. Они подарили Льву и Еве то самое вольтеровское кресло, в память о дяде Саше, одном из спасителей жизни героини праздника. Сашенька, всё такая же лёгкая и упругая, как пружинка, была весела и улыбчива. И было ужасно жаль, что вскоре она переезжала в Рим на постоянное место жительства, поскольку собиралась там выйти замуж, а кроме всего, ещё и нашла работу по профилю, психолингвистом. Однако обещала не забывать всех и, навещая бабушку, всякий раз непременно проведывать приятное ей семейство новых друзей своих Алабиных.

На этом список гостей от невесты заканчивался. Остальные были со стороны жениха — без малого большая и всё ещё культурная Москва, перечислять какую поимённо нет нужды, поскольку Лёву по-прежнему любили и продолжают по сей день любить малочисленные друзья и всё так же ценят, с ненавистью или без неё, многочисленные недруги его и коллеги.

С отцом они помирились, хотя никогда по большому счёту и не ссорились. В один погожий день Лев Арсеньевич просто пришёл к Арсению Львовичу и прямо заявил, что был идиот и сволочь. И что просит у него за это прощения. Больше они ни о чём говорить не стали, просто обнялись и какое-то время постояли в таком положении на глазах у изумлённой Параши.

Через короткое время после ареста Темницкого умерла его мать, однако того не выпустили из следственного изолятора, чтобы проститься с ней. Похороны, как и поминки, организовал Лев Алабин, потому что отец его, потухший от горя, был совершенно не в силах чего-либо предпринять.

Верная Параша, как они и знали о том загодя, тихо скончалась в срок, назначенный ей бывшей ведьмой Ивáновой, каковой Ева Александровна Алабина к этому времени окончательно перестала быть. Она потеряла свой дар, прекратив существование в качестве приятной на вид и нрав колдовской сущности ровно в тот момент, как покинула полотно великого Александра Ивáнова. Впрочем, никто в семье этим фактом особенно не удручился. Лёва, уже совершенно расставшийся со своим извечным братом, соперником по жизни и делам, отчасти даже рад был такому обрыву цепочки, ведущей к той части его сомнительного прошлого, за которую в глубине кишок временами он испытывал лёгкое неудобство.

Последующие пару-тройку лет Ева Александровна, воспитывая сына и неустанно заботясь о муже, успевала ещё посещать курсы латиноамериканского танца, открывшиеся на Сивцевом Вражке, неподалёку от их гостеприимного дома. Дело пошло столь успешно, что к концу третьего года занятий она стала преподавать там же, освоив и доведя до более чем приличного уровня практически все, за малым исключением, танцы этой чудесной школы: джайв, пасодобль, сальсу. Однако неизменно любимыми, получавшимися лучше других, так и остались они, самые-пресамые, всё ещё заставлявшие её порой плакать в одиночку или же счастливо улыбаться в момент наивысшего наслаждения танцем, — самба, румба, а также вечное и неохватное, как сама Вселенная, ча-ча-ча…