– Таким образом, общий ущерб можно оценить в полтора миллиона рублей, – подытожил Федоров. Подумал и добавил: – Инвалютных.

В зале зашевелились, кто-то присвистнул. Технический повел по присутствующим бровями и сказал:

– А вы как хотели?

Федоров поспешно добавил:

– Плюс сверхурочные для тех, кто устраняет и ремонтирует.

– В смысле?

– Ну, в две-три смены же люди работали, по ночам. Лед скалывали, металл резали, трубы горелками прогревали и так далее.

– То есть зачищали то, что сами навалили, – уточнил технический.

– Почему сами? – вмешался было Кошара, но Федоров, не обращая на него внимания, твердо сказал:

– По КЗОТу положено.

– По КЗОТу, – повторил технический. – И энергетикам тоже, и участникам той исторической плавки тоже?

Вазых, кажется, скрипнул зубами и начал подниматься, чтобы крикнуть, что доплату энергослужбы технический может смело оформить себе как четырнадцатую зарплату, им этих денег ни на хер не нужно, но кто-то – Вазых не понял кто, Кошара или Петров, – придержал его за плечи и пробормотал: «Давай спокойней». Куда спокойней-то, хотел спросить Вазых и все равно встать и крикнуть, но упустил момент. Технический, потюкав кончиками длинных пальцев по лаку столешницы, сказал почти вазыховскими словами:

– Ладно, хер с ними, с рублями, про сроки скажите. На сколько отставание от плана и вообще.

Федоров нахмурился и зашел издалека:

– Работы по ликвидации аварии уже завершаются, цех расчищен, большая часть трубного хозяйства, которое пошло под замену, смонтирована и сегодня-завтра сдается в эксплуатацию. С электрикой чуть проще, под замену пошли два трансформатора, остальное хозяйство и линии УГЭ прозванивает, конечно, вроде все нормально. Но надо будет аккуратно проверять все печи и формовочные линии на предмет скрытых…

– Короче – сколько? – оборвал технический.

– Две нед… – начал Федоров, осекся под взглядом технического, огладил лысину и сказал: – Десять дней. К одиннадцатому должны запустить.

– Десять дней, – задумчиво повторил технический. – То есть к дню рождения Ильича с промпартией обновленного «сорок три-десятого» не успеваем. Кто ответит?

Федоров покосился на президиум, в котором сидели представители дирекции и горкома, подсказок явно не обнаружил, откашлялся и твердо заявил:

– В предварительном отчете комиссии будет указано на форс-мажорные обстоятельства, которые вызвали чрезвычайное происшествие. Никто не мог спрогнозировать такие морозы и такой отказ по всей теплосистеме. ТЭЦ признает…

– ТЭЦ пускай признает что угодно, они хоть и под нами, но не камазовцы. А я хочу знать, кто этот никто. Кто конкретно не смог спрогнозировать? Кто из камазовцев сделал так, что родное объединение встало на десять дней и теперь почти неизбежно срывает важнейшее стратегическое задание партии и правительства?

– Мы вредителей ищем, что ли? – угрюмо спросил Кошара.

Технический набычился, разглядывая его и набирая воздух для какого-то особенного ответа, но вдруг длинно выдохнул, шмыгнул носом и сказал:

– Ну, вообще-то, не те времена уже, чтобы на вредительство списывать. По-моему, нормальная расхлябанность. Или у вас другие данные, Иван Яковлевич? А? Есть другие данные или вы здесь, только чтобы от сути отвлекать?

Технический хлопнул по столу, давя попытку Кошары ответить, а заодно шевеление всех остальных, и вкрадчиво, так что, кажется, углы заиндевели, поинтересовался:

– Вы что думали, Васильев ушел, мобилизационный режим кончился, всё, нога на ногу работаем? Дачки строим, баньки, гарнитурчики гэдээровские покупаем, в УРСе про свитерочки и заказы к Новому году договариваемся, а конвейер пусть сам себе ползет потихонечку? А когда перестает ползти – ой, мы не виноваты, никто не виноват. Хватит! – внезапно рявкнул технический так, что все вздрогнули. – Здесь не школа для дефективных и не колхоз «Двадцать лет без урожая»! Мы тут как честные люди полным составом постреляться должны к ебеням! Нет, блядь, сидим, нога на ногу, ухмылочки строим, про форс-мажоры рассказываем! ТЭЦ не рассчитала, вентиляция замерла, трансформатор сам сломался!

Вазых понял, что дальше молчать нельзя, и угрюмо сказал в черную паузу:

– Энергослужба неоднократно предупреждала о предаварийном состоянии трансформаторов.

Технический тут же повернулся к нему, кажется с трудом сдерживая непонятную улыбку:

– А вот и товарищ Вафин наконец-то. Герой праздника и года. А мы уж заждались. Вы докладывали, значит. Молодцы, что докладывали, а толку? Аварии избежали? Нет. У аварии энергетическая составляющая? Так или нет, я спрашиваю!

Зам главного технолога Жусман, медленно, как стерженек бледной помады, вырастая над стулом, заговорил:

– Борис Иванович, пока это достоверно не…

– Анатолий Викторович, на место сядьте, я скажу, когда можно будет. Достоверно не. Я, знаете ли, третий день достоверно не. Мне Николай Егорыч, замминистра, каждый день звонит, из ЦК мне звонят, и генеральный мне… И они, знаете, тоже достоверно не. Все просто не понимают, как такое могло произойти. Еще раз: как. Такое. Могло. Произойти. На лучшем заводе страны, а? В который вся страна вбухивала деньги, жилы рвала, а? Для чего, а? Для чего вот все это было – всесоюзная стройка, комсомольский призыв, бараки, общаги, полмиллиона человек сорвали, перебросили через всю страну, заставили пуп рвать, не спать ночами месяцы и годы напролет, балки на себе таскать, землю долбить, – ну, тут все ведь почти через это прошли, помните, а? Госбюджет выдоили, лучшее оборудование купили, корячились тут – для чего, а? Чтобы мы тут через пять лет после запуска шестьдесят процентов брака гнали? Чтобы планы срывали? Чтобы себестоимость большегруза вместо восьми тысяч под сто тысяч была? Или чтобы из-за одного долбаного замыкания завод на две недели из строя выходил? Мы что, телевизор «Чайка»? А?

Технический опять хлопнул по столу и будто протер зал бровями – справа налево и слева направо. Кашлянул и заговорил тише и будто равнодушнее:

– Мы не телевизор «Чайка». Мы производственное объединение союзного уровня, и мы должны уровень держать. Не держим – значит сами виноваты. Кто конкретно – определяет комиссия. Если комиссия вся такая мажорная-форсмажорная и считает, что виноватых нет, то что я скажу-то? У нас, слава богу, не ЮАР или Южная Корея какая-нибудь, у нас свободная страна, демократический централизм и все такое. Нет виноватых – ну что поделаешь. Но ответственные-то есть? Пожалуйста, вот сюда мне их фамилии.

– Зачем? – спросил Кошара.

– Да уж не для передачи наверх или там принятия мер. Просто надо же знать, где тонко.

Вафин откашлялся и сказал:

– А что тут знать. Причина в энергоснабжении, ответственна за энергоснабжение наша служба, персональная ответственность на мне как на руководителе. Готов нести.

– Куда? – деловито уточнил технический.

«Да куда угодно», – хотел сказать Вазых, но не успел. В дальнем углу вскочил Епифанов и начал, заикаясь и повизгивая на ударных местах, объяснять, что плавка проводилась по его настойчивой просьбе, хотя энергослужба предупреждала и предостерегала, и Вафин тут тем более ни при чем, он бы не допустил, а я подписался, что несу всю полноту…

Вот зараза, подумал Вазых неприязненно, герой нашелся ни к селу ни к городу. Не надо было его пускать все-таки. Технический мудак, конечно, но пока ему зацепиться не за что, перед ним глухая стена: все действовали в пределах инструкций. Но инструкции одно, а правила – немножко другое. И если кто-нибудь пальцем не ткнет, все смогут старательно не замечать, как формальное соблюдение инструкций позволило обойти несколько выстраданных правил: разрешение на экспериментальную плавку подписывают только первые лица всех служб, энергоемкие работы в неполный рабочий день запрещены, дежурный энергетик не покидает диспетчерскую, пронос спиртных напитков на территорию предприятия карается немедленным изгнанием с территории и последующим увольнением и так далее.

Пока в это не ткнули пальцем, получается, что наказывать надо или всех, или тех, кто составлял инструкции. Ни то ни другое невозможно. Можно только крайнего назначить, и я лучшая кандидатура, так и пускай – я ничего не нарушил, все это знают, чем сильнее накажут, тем быстрее обратно вернут. Технический это понимает, и все это понимают, потому и не суетятся. Один Епифанов, дурак, не понимает и задирает палец все выше, готовясь процарапать в глухой неприступной стене трещинку, в которую технический может запустить собственный ноготь.

– Леонид Георгиевич, давайте не будем благородством тут мериться, – сказал Вафин нарочито грубо, чтобы Епифанова хотя бы обида заставила заткнуться, коли мозгов не хватает. – У вас на руках все разрешения были, в том числе подписанные Борисом Ивановичем, без этого кто бы вас к печи подпустил. Останов был по электрике. Значит, или на нашей стороне, или у ТЭЦ. Вы-то при чем тут вообще?

– Вот это по-мужски, – одобрил технический. – А то «форс-мажор», «никто не мог предположить». Вы ведь могли предположить, а, Вазых Насихович?

Это был коварный вопрос. Если мог – то зачем рисковал? Если не мог – то какой ты энергетик? Что так неполное служебное соответствие получалось, что эдак. А под неполное служебное Вазых попадать совершенно не собирался. Уж лучше вредителем считаться, чем человеком, доказавшим, что всю жизнь, четверть века, занимался делом, которому не соответствует.

– Предположить-то что угодно можно, хоть Бермудский треугольник в КСКЧ. Наша задача – не предполагать, а обеспечивать качественную бесперебойную работу. Не обеспечили, допустили ЧП – виноваты, остальное детали.

– Резонно, – сказал технический чуть разочарованно. – Но и с Петром Степановичем трудно спорить. Раз глава комиссии говорит, что в плане организации производства, трудовой дисциплины и гарантии качества вас, Вазых Насихович, упрекнуть не в чем, то и не будем упрекать. Комиссия уполномочена, так что…

Он принялся листать лежащие перед ним бумажки, и народ вздохнул с явным облегчением и недоумением: неужто все?

Нет, конечно.

Технический поднял голову и сказал, разглядывая сидевшего напротив директора чугунолитейного, который все это время молчал и почти не двигался:

– Ладно. Задача комиссии не крайних найти, правильно? Задача – найти причины ЧП и устранить их, чтобы впредь… Причины ЧП – отдельные неполадки на чугунолитейном заводе и на ТЭЦ и недостаточно компетентное руководство отдельными процессами на чугунолитейном и на ТЭЦ. ЧП особо ударило по чугунолитейному и сорвало в первую очередь его перспективные планы. Ради которых, напомню, и происходило выделение чугунолитейного из единой литейки. Комиссия рекомендует…

Технический опять уставился в бумажку, но, судя по мертвой тишине, все и так все поняли.

– Комиссия рекомендует отменить решение о выделении самостоятельной производственно-административной единицы «Чугунолитейный завод», вернув корпус серого и ковкого чугуна с сопутствующими подразделениями и службами в состав воссозданного единого литейного завода КамАЗа, – вполголоса прочитал технический. – Подготовку к производству высокопрочного чугуна рекомендовано прекратить, впредь принимать к освоению только технологии, утвержденные НАМИ и ВАЗом по согласованию с заказчиком. Руководство процессом объединения рекомендовано возложить на дирекцию завода стального и точного литья. Вот так. Рекомендации, понятно, будет утверждаться на уровне генеральной дирекции, но я особых затруднений не предвижу. Больше нам такие эксперименты…

Он помолчал, разглядывая зал и сохранявшего полную неподвижность директора ЧЛЗ – вернее, уже бывшего директора бывшего ЧЛЗ. Потом, спохватившись, добавил:

– А что сорвали задание партии… Тихо-тихо, я не по персоналиям, я про всех нас – сорвали, это факт, так? Так. Ну вот. Тут уже не нам решать, кто виноват, кто прав с партийной точки зрения. Мы производственники всего лишь, а для этого есть партийные и государственные органы, правильно я понимаю, товарищи?

Хисматуллин из парткома объединения мрачно кивнул, а Маетнов из горкома что-то обеспокоенно пробормотал техническому в плечо. Технический коротко ответил, снова оглядел зал, обойдя взглядом руководство ЧЛЗ и особенно Вазыха, развел руками, свел их обратно, потер, будто обмывая, и подытожил:

– Так что у меня все. За работу, товарищи.

После пятисекундной паузы по залу метелкой проехал шепоток: товарищи уточняли друг у друга, точно ли все кончилось. Уточняли не зря – самые торопливые едва заскрежетали стульями, когда Хисматуллин, дотянувшись карандашом до графина, звонко тюкнул пару раз и зычно сообщил:

– Членов бюро попрошу остаться на внеочередное заседание парткома.

– Где пройдет? – спросил Кошара со вздохом, и Хисматуллин принялся объяснять, что прямо здесь и остальные члены бюро уже оповещены и должны подтянуться.

Вазых, потупившийся, как и все, когда мимо размеренно прошагал директор ЧЛЗ, попытался понять, что он чувствует в новом качестве – безработного, из-под которого выдернули кресло вместе с заводом. Понял, что ничего не чувствует, и, немного удивляясь себе, направился к двери, в которую уже тревожно заглядывал Виталий. Вот ведь амбал безмозглый, подумал Вазых почти весело, мало с утра ему талдычили: «Уйди отсюда, на глаза никому не кажись, если спросят, на меня все вали». А он все: «Да не, да не», да еще и у дверей дежурил, курант кремлевский. Сейчас снова начнет ныть, теперь уже техническому с Федоровым, что это он в лесу самый слабый, его, мол, и казните. Подойти да по тупой светлой башке дать разок, если дотянуться смогу.

Не смог. Хисматуллин окликнул:

– Вазых Насихович, вы останьтесь, пожалуйста.

– Так я же не в бюро, – удивился Вазых, рассеянно наблюдая, как Федоров, жестом отстранив Виталия, проходит было мимо него, потом что-то брезгливо говорит и шагает дальше, где маячит Юра, – и ему тоже говорит что-то резкое, и Юра, недоверчиво посмотрев на Вазыха, поспешно уходит вслед за Федоровым. А Виталий так и стоит, растопырив глаза в область невидимого и, наверное, несуществующего подоконника.

И тут Вазых сам застыл глазами вниз, как будто увидел тот же несуществующий подоконник. Он понял, зачем его просят остаться и почему у Хисматуллина такой ласковый и чужой голос.

Час спустя он вышел из ворот седьмой проходной и, поскрипывая полегшим с начала смены снегом, зашагал к остановке, к которой очень кстати подходил трамвай до сорок восьмого комплекса. Переодеваться не потребовалось – совещание открылось утром, так что Вазых под дубленкой так и был в пиджаке и при галстуке, в которых выехал из дома. Пришлось обойтись без переодевания и на стройке – просто не во что. До сих пор он приезжал на стройку комиссарить и командовать. Сегодня прибыл с тем же намерением, так сказать, для прощального поцелуя, но поцелуй затянулся и заиграл различными красками, которыми маляры нахалтурили на втором этаже. Вазых заставил все переделать, мимолетно удивляясь собственному спокойствию, и даже показал пример, от которого слегка пострадали правый сапог и рукав дубленки, а рубашка и полпиджака вымокли насквозь. Спохватился он, когда совсем стемнело и работяги начали канючить все более свирепым тоном. Вазых, щурясь от красочной вони и головной боли, вполне искренне поблагодарил их, последний раз осмотрел стены второго этажа, гладкие и лоснящиеся, решил, что пусть не на века, но на несколько лет он незаметную память о себе оставил. Обошел вокруг садика и пошел домой – все так же спокойно.

Домой идти не хотелось. Хотелось орать в темное небо, или нажраться в сопли, или убить сначала технического, потом Федорова, потом Хисматуллина, потом Соловьева с Епифановым. Или всё и всех сразу. Но последний пункт относился к невыполнимым, а без него выходило несолидно. К тому же одному нажираться было глупо, а подходящую компанию для сегодняшнего – да хоть завтрашнего и послезавтрашнего – вечера Вазых придумать не мог, как ни старался. Невозможно пить с теми, кого подвел, – особенно с Николаем Ильичом, да и всей распущенной по его, Вазыха, вине дирекцией ЧЛЗ. И нельзя пить с предателями. А предателями оказались почти все.

Кроме дирекции.

И кроме домашних, конечно.

Поэтому Вазых ехал домой.

Всю дорогу он продумывал, что и как сказать дома. Главное – не про строгач по партийной, этого касаться было совсем невозможно, даже краешком мысли. Все остальное терпелось – надо только найти слова полегче и понебрежней.

И вроде нашел, и сердце уже почти не болело, и ком в горле, скорее всего, накатался из холода, сырой рубахи и запаха краски, а вовсе не из тонких душевных причин. Вазых держался бы до последнего и последнего так и не случилось бы, кабы Турик был дома, а Лора не выступила бы настолько невпопад и настолько убийственно.

Вазых доел щи, поковырял принесенный с балкона винегрет – последний из оставшихся с Нового года салатов – и сказал почти небрежно:

– Я, Лор, пару недель дома посижу. Решил, пока такая неразбериха, отпуск взять.

– Уволили? – прошептала Лора и немедленно накрыла рот рукой.

– Почему уволили-то? – раздраженно спросил Вазых. – Наоборот, сказали, по административной части претензий нет. Просто, пока чугунолитейный несамостоятелен, обратно реорганизацию делают, будет единый литейный. Ну и отдельный главный энергетик не нужен, получается.

– И куда, значит? – спросила Лариса из-под руки.

Вазых сказал с отрепетированной легкостью:

– Да уж не пропаду. Пока с Туриком на лыжах походим хоть, ну и с тобой…

– А если не возьмут?

– Что значит – не возьмут? Уж спецы моего уровня всегда нужны. А не возьмут – значит ты кормить будешь. Прокормишь троих, а?

– Четверых, – сказала Лора и заплакала.

И стало легче. Так бывает, когда начинается уже полный кошмар. Теперь Вазых это знал. Хотя понял не сразу.

Сперва он успокоил Лору, приласкал и уложил спать. Потом намахнул все-таки коньячку – и тяжелая шершавая опока, весь день подхватывавшая его изнутри, чуть помягчела и раздалась. Потом он, не дождавшись Артура, полез в ванну.

И вот там, лежа по ноздри в горячей воде, крутившейся белыми хлорными вихорьками, понял.

Поспешно выдернул пробку, включил душ, чтобы погромче бил струями в поверхность воды, и горько неумело зарыдал, кривясь от боли в сдавленном горле, на особенно неудержимых всхлипах окунаясь в глухой бессмысленный вар и булькая: «За что?»