3. Пять звездочек
Прыщ был вообще ни разу не нужным. Остальное смотрелось ничего так или терпимо: щетинка чуть отросла и уже не кололась, а играла под ладонью, как мягкий стульчик на шарнире, тык туда, тык сюда, трещина на губе заросла, гаденький пух под носом заметен, лишь если присматриваться. Все равно рожа досадно детская и кругловатая – а теперь еще и прыщ выскочил. Ладно хоть не в стратегическом месте, а под челюстью, где шарф трет. Зато алый и могучий. И ноет почти как больной зуб. И не выдавишь ведь – только хуже будет.
Жаль, что от выдавленных прыщей позорные отметины остаются, а не суровые шрамы. Моей морде очень не хватало чего-нибудь сурового – сросшихся бровей, крючковатого носа или солидного шрама. Не то чтобы не хватало – я давно научился ценить эластичность своей кожи: до сих пор ведь ни разу не лопнула нигде, откликаясь на самые лютые перекруты и отбивки лишь фингалами да ссадинами. Но чуть-чуть мужественности салажьей харе шрамчик, наверное, добавил бы.
Другие пацаны умели стряпать солидную пачу: хмурились, щурились, кривили рот или играли желваками. А у меня щеки круглые, нос утиный и, как мамка говорит, губки бантиком. Стряпание любой пачи дает исключительно гномика Васю из мультика. И чем свирепей я пытаюсь казаться, тем смешнее выходит мультик. Проверено – и на зеркале, и на пацанах.
В нормальной жизни это вроде не мешало, в минуты суровых испытаний тоже – рост помогал и форма, которую сразу оценивал каждый, кто умел оценивать. Я снял рубашку и повертелся перед зеркалом, напрягая трапеции, трицепс и кубики пресса, потом беззвучно провел в зеркало серию левая-левая-правая-левая. Костяшки вот выглядели солидно, но как раз на них Танька ругалась. Не понимает ничего в мужской красоте, балда. Пусть, значит, прыщом любуется. Если, конечно, трапецией не заинтересуется. Или кубиками.
Кубики и что-то там ниже, как всегда, застыли и натянулись от такого предположения. Я уперся ладонями в раковину и нервно засмеялся. Зря, конечно: сразу перекосился, ослаб и сел на край ванны – потому что вспомнил лифт, нож и капитана Хамадишина.
Я понимал, что все правильно сделал – вернее, не все, и не понимал, а сто раз себе объяснил и ни разу толком не смог этому возразить. Значит, совесть должна быть спокойной, сердце легким, легкое полным, а голова веселой. А не получалось. На людях-то туда-сюда, а если в одиночку веселиться начинал, сразу сволочь какая-то одной корявой рукой брала за морду, другой за сердце и шептала прямо в голову, промеж полушарий: вот ты смеешься, а капитана Хамадишина черви едят. Из-за тебя. Я пытался этой сволочи возражать, что в такой стуже червей не бывает и что даже если и есть специальные морозоустойчивые черви, выжившие при минус тридцати, то пусть они лучше мента-убийцу жрут, чем кого-то, кого бы он успел убить, если бы не я. Всех, кто пытается пацанов – ну или девчонок, не важно, – бить и убивать, должны жрать черви.
А сам-то ты не бил пацанов, что ли? – спрашивала та же сволочь иногда. А я ведь бил, не раз – позавчера, например. Но это было не в счет, по чеснаку если. Я для самозащиты, иначе Гетман меня проткнул бы на хрен – на радость морозоустойчивым червям. Да и какой он пацан, он старше меня в полтора раза, небось, и вообще.
Мне самому эти доводы казались не слишком убедительными, но, по крайней мере, отвлекали. Сейчас, например, реветь расхотелось. Захотелось морду себе набить, чтобы не улыбался так, дебил прыщавый. Вот интересно, считается избиением подростка, если сам себе морду набьешь?
Поразмышлять над этим я не успел. В дверь стукнули и слегка раздраженно спросили:
– Турик, выходишь, нет? Мне клей нужен.
– Да-да, уже, – сказал я, засуетился, накинул рубашку, сполоснул морду, закрыл воду, которая все это время, гудя, била из крана, и отперся.
Мимо меня тут же протиснулся к ванне деловитый батек. Он с утра побродил по комнатам, примериваясь к отошедшим и поцарапанным обоям, вытащил с антресолей связку рулонов, покрытых цементной пылью, и еще какие-то мешочки строительного вида, намешал в половом ведре обойный клей и теперь запаривал его, будто тесто, в ванне с горячей водой на дондышке.
Батек вообще будто с цепи сорвался на тему «Хозяин в доме»: второй день подстукивал молотком то там, то здесь, двигал шкафы, бродил с кисточками наперевес, подкрашивая косяки и подмасливая петли, починил старый пылесос, древний утюг и электрический будильник, зловеще громыхал на балконе и уже вынес к мусорке два мешка с разнообразным содержимым. Ладно хоть меня всерьез не припахивал – так, по мелочи.
В прихожей уже были расстелены газеты, поверх которых красиво разлеглись обои, три пары ножниц и рулетка. Вот это я понимаю, каникулы: батек по уши в клее, мамка на кухне, как всегда, а у меня свобода.
Мамка сидела на кухне все последние дни, даже если не готовила. И долгие беседы с батьком они там вели, а не перед теликом, как обычно. Вот и хорошо. Бар ведь как раз рядом с теликом, в той же стенке.
Я скользнул в зал, прислушался, убедился, что мамка стучит ножом на кухне, а батек в такт постукивает в ванной – очевидно, деревянными щипцами для белья, которые у нас служили мешалкой для всего, что отмывается, – и аккуратно открыл дверцу бара. Коньяк стоял между двумя непочатыми водками и вином с угрюмой этикеткой, которое родители хранили третий, кажется, год ради какого-нибудь совсем особого и все никак не наступавшего случая. Коньяка было меньше, чем мне запомнилось, – полбутылки примерно. Странно – это я столько вылакал, что ли? Не, не мог. Гости не приходили. Родители без гостей не пьют. В любом случае мне хватит, решил я и быстренько сунул бутылку под ремень, прикрыв рубашкой. Уже меньше таясь, вытащил из кармана приготовленную промокашку, сложил туда несколько шоколадных конфет из плоской коробки с верхней полки бара, прикрыл дверцу и отправился в свою комнату. Быстренько оделся, переложил бутылку в карман драповых штанов, конфеты – в другой, убедился, что нигде ничего не торчит, выскочил в прихожую, чуть не помяв раскинувшуюся там бумажную красоту, и крикнул, обуваясь:
– Пап, мам, я гулять!
– Надолго? – спросила мамка, чуть высунувшись из кухни.
– Как получится, – бодро сообщил я, стараясь не смотреть на мамку.
Лицо у нее припухло, веки и нос покраснели, и вообще она не очень хорошо выглядела. Может, потому, что, как и батек, третий день на улицу не совалась. Посоветовать им прогуляться, что ли, подумал я и тут же передумал. Еще согласятся, причем прямо сейчас, со мной, всей семьей с горочки кататься и снеговика лепить – и рухнул мой план. Как-нибудь потом.
– Давай-ка, чтобы не до ночи получилось, – скомандовала мамка. – И если замерзнешь – пулей домой.
– Да-да, конечно, – сказал я, торопливо застегивая телягу.
Мама поморщилась и сказала:
– Папа же хорошую куртку купил, модную и современную. Что ты как бич-то ходишь?
– Мам, ну все так ходят. А куртку порву еще, я ж на горку, – бойко соврал я и щелкнул замком.
Мамка вздохнула и спросила в спину:
– Папе помочь не хочешь? Надорвется ведь.
– Мам, ну я предлагал, – сказал я жалобно, обернулся и затоптался на месте, показывая всем видом, что мне жарко и душно, но если что, я готов остаться и радостно ползать по потолку, придерживая верхний край обоев.
Мамка махнула рукой и сказала:
– Беги уже.
И я побежал.
Наверное, надо было сперва позвонить – но я не стал, из конспирации и чтобы сюрприз был. Я ж и так знал, что Танька, раз сама не позвонила, дома сидит. Гулять она не любительница. А сидит одна, потому что отец в вечернюю, а мамка опять убежала к больной родственнице. Часов до одиннадцати как минимум.
Неправильно я знал. Таньки дома не оказалось. Я позвонил, постучал, вышел во двор, оглядел ее окна. Никто не выглядывал, занавески не шевелились, а для люстр еще светло было. Я оглядел двор. На детской площадке возились салажата, а нескольких совсем мелких карапузов, упакованных до состояния облопавшегося медом Винни-Пуха – мохнатого, коричневого и врастопырку, – мамаши вяло возили на саночках, то и дело останавливаясь для затяжных переговоров друг с другом.
Может, в магазин пошла, предположил я, обошел вокруг дома, заглянул в соседние дворы. Там царила та же щенячья гульба. Ренатика и его отряда храбрых пиздюков тоже не было. Ну и слава богу.
Подожду. Не домой же идти.
Я сидел, потихонечку мерз и расстраивался. Совсем ведь иначе все себе представлял.
Это я ночью придумал, совсем неожиданно. Лежал, не мог уснуть, слышал даже сквозь нахлобученную на голову подушку, как мамка с батьком опять бродят туда-сюда, щелкают выключателями, гремят посудой и разговаривают шепотом, разносящимся по квартире куда сильнее, чем обычный голос. Ну вам-то чего не спится, думал я тоскливо. У вас отлаженная жизнь, все тихо, спокойно и понятно на тыщу лет вперед. С понедельника до субботы днем работа, знакомая и нестрашная, вечером телевизор, в воскресенье пельмени, два раза в месяц прием гостей или, наоборот, поход в гости. С мая дача опять пойдет, с августа консервирование. И так всю жизнь, тихую, спокойную и честную. Ни экзаменов, ни злых ментов, ни мук совести.
А у меня ни фига не понятно. Ни увлечений, ни любви, ни дружбы настоящей. Серого убили, Шапка шлюха, Саня и остальные – ну, приятели, не больше. Музыка мне пофиг все-таки, читать не люблю, кино тоже не особо цепляет. Получается, что мне вообще ничего не нравится и вряд ли понравится – так что и ждать нечего. Хотя кто меня спрашивает, чего я там жду. Все равно случится – и не порадует.
В этом году экзамены, через два года поступать, а я и не знаю куда. Или не поступать – тогда работать, на конвейер, например, или помощником на литейку. Что-то совсем не прикалывает. Можно, конечно, в армию, но мамка давно предупредила, что не переживет этого, – не меня, конечно, предупреждала, а батька, но я слышал. С одной стороны, а что делать, с другой – жалко мамку, тем более что я в Афган проситься буду. Если уж армия, то настоящая, а не стройбат какой-нибудь.
Но это ладно, это еще дожить надо, аж четыре года. Для меня последние-то полгода длиннее всей предыдущей жизни вышли, а тут в восемь раз дольше. Я ж не выдержу. Днем еще туда-сюда, отвлечься можно: погулять, с пацанами побазарить, треньку себе устроить, помахаться, в конце концов, – а ночью такой возможности нет. Лежи, скрипи зубами и пытайся выскочить из закольцованного фильма, в котором ты выходишь из лифта, а там Хамадишин стоит и обратно тебя заталкивает – чтобы умереть.
Фильм мне крутили не каждую ночь, конечно, иначе я бы сдох давно, но частенько. И если уж начиналось, фиг из этого кольца выскочишь. Хоть рыдай, хоть подушку грызи, хоть что делай. Я даже фонарик отыскал, чтобы под одеялом читать, и книжку специально нашел поскучнее – «Белый дом: президенты и политика». Пару раз помогло, отрубился почти сразу, а потом все – перестал воспринимать: двадцать раз читаю про избрание Эйзенхауэра, а вижу лифт, Хамадишина да руки свои. Черные и скользкие.
А вчера ночью вдруг получилось тему сменить. Вспомнил Таньку – как она меня со смехом домой выпинывала. Не знаю, почему вспомнил, но думал про нее долго, и чем дольше, тем больше млел, радовался и предвкушал непонятно что. Состояние стало теплое и благодушное, как в новогоднюю ночь после второй рюмочки. И я решил, что это неспроста. Что раз у меня одинаковое состояние от коньячка потихоньку и от похода в гости к Таньке, то надо проверить, что будет, если совместить эти состояния. Вдруг случится прогрессия – арифметическая или там геометрическая. Ну или какое-то продолжение возникнет.
Я не то чтобы в Таньку был втюренный, просто она девчонка, симпотная причем. Про себя как про особо классного я не думал, но девчонки вроде как считали меня симпатичным, а Танька вообще неровно дышала – если я, конечно, понимал что-то в женских манерах, поведении и прочей психологии. И та же психология, не говоря уж про рассказы пацанов, всячески намекала, что сочетание коньяка с девчонкой может стать совсем праздничным.
Каким может быть праздник, я представлял себе с трудом. Вернее, представлял отчетливо, но без Таньки в главной роли. Вместо нее возникала то Шапка, то какая-нибудь грудастенькая Снегурочка на коньках из показанного накануне новогоднего мюзикла, а попытки подставить в эту картинку Таньку заставляли съеживаться от стыда пополам с предвкушением. Вот и хорошо, указал я себе сурово, хоть простынь всю не обспускаешь, фантазер, – и скользнул в долгий, мягкий золотисто-коричневый сон без грубостей. Проснулся, когда за окном было совсем светло и как-то звонко, и башка у меня была светлой и звонкой, а тело томным и нетерпеливым, так что я, охолаживая себя, быстренько пожрал, посмотрел полсерии очередного фильма про Дениску Кораблева, тщательно продумал допустимые слова, умело и аккуратно пообщался с родаками, подготовив их к единственно правильному ответу на вопрос: «Может, помочь чем?», заперся в ванной, где провел ревизию организма и убедился, что даже в самом крайнем случае стыдиться мне будет нечего, кроме досадно огромного прыща, – и пошел.
Сидел теперь дурак дураком.
Шайба прилетела, когда я торчал у подъезда второй час. Ну, приблизительно – мои «Командирские» так и не воскресли, но вокруг уже начало темнеть, значит в районе четырех уже, а я из дома в два ушел. Я в очередной раз вернулся из бессмысленной вылазки к остановке, где встретил два автобуса, плюхнулся на скамейку – и тут в мой сапог слабенько тюкнула игрушечная пластмассовая шайба, ярко-желтая даже в наливающихся сумерках. Я поднял голову и мрачно рассмотрел карапуза с пустотелой синей клюшечкой, с трудом балансировавшего в паре метров под тяжестью круглой меховой шапки и квадратной шубки, перехваченной поверх двумя шерстяными шарфами.
– Гоу! – заявил он басом.
– Ага, щас, – буркнул я. – В ногу попал, не считается.
– Пась! – сказал карапуз менее уверенно.
Я подумал и ткнул шайбу ногой. Она скользнула мимо карапуза, который неловко махнул клюшкой, плюхнулся на слой укатанного снега и немедленно завыл. Явно из вредности и капризности: обмундирование позволяло безболезненно сбрасывать карапуза примерно с пятого этажа.
На вой набежала мамаша, молодая и уже толстоватая, свирепо зыркнула на меня, подняла чадо за шкирку и принялась отряхивать, что-то злобно бормоча. Вой стал пронзительней.
Ренатик жаловался, что мать родила сестренку и теперь не обращает на него особого внимания. Я иногда думал, что сестренка или братец – это прикольно, но в основном радовался, что мои до такого безумства не додумались. Возись с ним, играй, голы пропускай, а он все равно ревет, а ты всегда виноват: почему не подыграл, почему не защитил. На фиг, на фиг. Хотя защищать прикольно, наверное. И никто не докопается.
Я поежился и пошел в подъезд. Поднялся к Танькиной квартире, еще немножко позвонил, постучал и послушал глухую темноту. Вздохнул и понял, что все-таки ночные идеи днем срабатывают не всегда. Еще плохо, что я мамку обманываю – обещал ведь пулей домой, если замерзну. А обманывать нехорошо. Значит, надо не обманывать – или домой идти, или не мерзнуть.
Домой не хотелось еще сильнее – получится, что зря время потерял. А способов согреться не существовало. К Танькиным соседям я ломиться не хотел, разводить костер в подъезде – тоже, как и заниматься бегом вверх по лестнице и подтягиванием на перилах сугрева ради. Тупик.
Блин. Это я тупик. Коньяк-то. И шоколад-то, кстати, – его зимой во время войны раздавали нашим диверсантам – ну и всем фашистам, чтобы не мерзли. Они все равно замерзли.
А я теперь не замерзну, понял я, осторожно отхлебнув из горлышка. Сразу обожгло глотку и грудь, горячо стукнуло в переносицу и глазницы, в носу и глазах закипело, а по рукам и ногам стекла теплая волна. Я хлебнул еще разок и дыхнул огнем, – кажется, даже светло стало на секунду. А горячо надолго.
Тут я испугался, что мало осталось, постарался рассмотреть содержимое бутылки, ничего не увидел, хихикнув, дыхнул еще раз – но больше фокус не работал. Судя по плеску и весу, оставалось еще нормально. Главное – больше не прикладываться. И не расколотить, а то бутылка норовила выскользнуть и отказывалась всовываться в карман. Я ее победил, вспомнил вечную киношную фразу «Закусывать надо» и торопливо полез за конфетами. Они, наоборот, не хотели из кармана вылазить. Промокашка вся изорвалась, конфеты подтаяли и готовились слипнуться – причем комок стал совсем милипизерным. Не буду закусывать, подумал я самоотверженно Пусть Танька попробует – они хоть и слипшиеся, но вкусные, настоящие московские. Надо только их заморозить слегка, чтобы дальше не слипались.
Я аккуратно подмотал обрывки промокашки, с третьего раза впихнул комкастый колобок в карман теляги и побежал на улицу. Бежал я только полпролета, потом шел осторожно и присматриваясь – и то лишь потому, что успел в перила вцепиться. Чуть пальцы не переломал, зато устоял на ногах. Не устоял бы – расшибся бы о ступеньки и стену вдребезги вместе с бутылкой. Почему-то это опять меня развеселило, так что на улицу я вывалился хихикающим и осел на скамейку, чтобы проржаться.
– Артур? – спросила Танька удивленно.
Я вздрогнул и поднял голову. Кажется, от внутреннего тепла, свежести вокруг и внезапной вялости внутри я умудрился задремать на скамейке. Ненадолго, наверное, но слюну в уголки рта напустил. И понял это слишком поздно, когда простонал счастливо:
– Та-анькин!
Но она, может, не заметила – темно ведь уже. Хотя могла и заметить: смотрела пристально и строго. Таньке это совсем не шло, между прочим, особенно сегодня – она опять была в своей тонкой курточке, вроде бы промерзшая и усталая. Согреться ей надо, вот что. Пусть спасибо скажет, что у меня есть чем.
– Ты чего здесь? – спросила она.
– К тебе пришел, между прочим, – объяснил я несколько обиженно и сильно медленнее, чем хотел и привык. Язык был тяжелым и цеплялся за зубы, десны и, кажется, сам за себя, хотя так не бывает. – А тебя нет и нет. И нет…
Я потерял мысль и не мог найти, а Танька мне помогать не собиралась, ждала молча. Я вздохнул и начал сначала:
– Я в гости, короче, к тебе.
– Молодец, – сказала Танька, не двигаясь. – Чего не позвонил-то?
Я пожал плечами и признался, хихикнув:
– Сюрприз.
– Так, – сказала Танька, нахмурившись. – Ты придуриваешься или впрямь пьяный?
– Чего я пьяный-то, – начал я, запутался, подмигнул и сказал: – Не боись, тебе тоже есть.
Попытался продемонстрировать горлышко бутылки и чуть не сковырнулся со скамейки.
– Господи, – сказала Танька. – Ты-то куда, а?
– Пять звездочек, между прочим, – важно объяснил я.
– Класс. Вот и допивай.
– Так я вместе… А! У меня ж конфеты!..
– Вафин, иди домой.
Танька развернулась и ушла в подъезд, грохнув дверью.
– Чё-т я не понял, – сообщил я опустевшему почему-то двору. С трудом поднялся и побрел за Танькой.
Женщины – существа загадочные и иногда непонятливые. Видимо, дополнительно объяснить надо, что я к ней пришел, специально, и не с пустыми руками, а потом ждал целый день, пока она шлялась где-то.
Дверь опять была закрыта, но теперь-то я знал, что Танька дома, так что есть смысл звонить и стучать. Это заняло немного больше времени, чем я ожидал, и дверь распахнулась тоже немного резче, так что я чуть не грохнулся. Танька, успевшая только куртку снять, втащила меня за ворот в прихожую, захлопнула дверь и принялась шипеть. Я сперва ничего не разобрал, потому что пытался объяснить, как специально готовился и как долго ждал, а она все шипела и шипела, а потом резко замолчала и отвернулась. Я повторил: «А тут еще много, ты не боись, тебе хватит…» – и заткнулся, потому что разобрал наконец, что она ревет. Негромко, но очень горько и даже подвывая, как ребенок.
Я сказал:
– Таньк, ты чего? Из-за меня?
Она дернула плечом, не поворачиваясь. Я попытался обойти ее, чтобы заглянуть в лицо, чуть не грохнулся, подумал и твердо предложил:
– Ты это. Не реви. Что как баба-то. Давай лучше сядем сейчас, у меня вот, пять звезда… звез-задачек. А! И шоколадки, между прочим. И потом сама рада будешь.
– Я? – спросила Танька сквозь рыдания, повернулась ко мне, утерлась рукавом свитера и продолжила крепнущим голосом: – Рада? Я рада. Потом, да? С коньяком приперся, донжуан сопливый, с конфетками бедняжку утешать, да, а она рада будет. Да? Ты, Вафин, вообще дернулся, да? С шлюхами за конфетки привык, да, и ко всем теперь так?
– Какое привык? – растерялся я. – Какими шлюхами, ты чего лепишь?
– Пошел вон.
– О, – сказал я, соображая, что делать.
Танька зажмурилась, из-под сомкнутых слипшихся ресниц снова потекло. Она шмыгнула носом и снова зашипела сквозь зубы:
– Вафин, пошел вон. Ну пошел вон, ну пожалуйста, ну Артур.
И стукнулась головой о стенку. Потом еще раз, сильнее.
– Все, все, ухожу! – крикнул я, нашарил ручку за спиной и поспешно вывалился в коридор. Прислушался. Вроде ударов больше не доносилось.
– Психанутая, – сказал я с выражением уже этой, подъездной темноте.
Темнота не отозвалась. Она никогда не отзывалась. Это хорошо, наверное. Не хотелось мне сейчас никакого отзыва.
Мне умереть хотелось. Или уснуть. Или сделать что угодно еще, лишь бы не было этого дурацкого дня, который мог стать таким классным.
Я пошел пешком, долго бродил не знаю где, пока не обнаружил, что добрел до семнадцатого комплекса и стою возле дома, в котором мы раньше жили. Незнакомые пацаны играли в хоккей на раскатанной дорожке, идущей вдоль здания. Я прошел в свой бывший подъезд, постоял возле двери своей бывшей квартиры, вздохнул, поднялся на верхний, девятый этаж и сел на ступеньку железной лестницы, ведущей к запертому люку крыши. Подъезд, в отличие от Танькиного, был освещен. Новые жильцы сменили обивку на двери, вместо нашей продранной рыжей теперь была коричневая, как у соседей. И пахло на этаже не по-нашему, кисло как-то. Я вытащил бутылку, хотел выпить оставшийся коньяк, но после первого глотка передумал. Вместо слепящей радости был только жар, к тому же голова разболелась. Я достал и медленно сожрал все конфеты, откусывая прямо от колобка, так что начинка текла по подбородку и падала на серый пол в белую и коричневую крапинку. Вкус был как у пластилина в сахаре.
Я дожевывал, кривясь, остаток, когда лифт, все время гудевший на разные лады, загудел совсем решительно и громыхнул дверьми, выпустив незнакомую тощую тетку. Увидев меня, она шарахнулась, прижимая к себе сумку, и спросила:
– Вы к кому?
Я пожал плечами и сказал:
– К кому надо.
Тетка, подумав, нерешительно пообещала:
– Я сейчас милицию вызову.
– Зачем? – спросил я.
Тетка потянула носом и сказала:
– Они объяснят зачем. Они с пьяными малолетками быстро.
– Убьют, да? – спросил я. – А вы рады будете, да? Правда ведь?
Тетка отступила и открыла рот. Я махнул рукой и пошел мимо нее вниз, не обращая внимания ни на вопли, провожавшие меня примерно с восьмого этажа по шестой, ни на открывающиеся двери.
Я обошел вокруг бывшей школы, немного посидел в промерзшей телефонной будке, запоздало сообразил, что родаки, скорее всего, обнаружили пропажу коньяка и по возвращении устроят мне такое, что лучше домой не возвращаться. Я решил не возвращаться, а после короткого раздумья сообразил, что надо бы их об этом предупредить. Двух копеек у меня не было, ни копейки не было, зато было иногда срабатывавшее умение дергать рычаг телефона-автомата так, что звонок получался бесплатным. Умение не пригодилось: дома было занято. Я набрал номер раз десять, почти отморозив руки и ухо, грохнул трубку обратно на рычаг и все-таки пошел домой.
Долго сидел во дворе, с тоской глядя на окна. У нас свет горел во всех комнатах. Родителям пофиг, что голодный-холодный сын где-то бродит по стуже, они шарахались по ярко освещенным комнатам, перешучиваясь и громко распевая свои дебильные песни, – а чего сдерживаться и шептать, если меня нет. Эта мысль так меня пришибла, что я вопреки нежеланию чуть снова не приложился к коньяку. Но сдержался.
А сильно позже, когда притомился себя жалеть, сообразил, что, может, они и не поют, наоборот, обзванивают всех знакомых, а также морги и больницы, выясняя, где пропал любимый сыночек.
– А я здесь, – сказал я виновато. – Я иду уже, мам.
Поднялся и пошел.
А дома никого и не было. Свет горел в жарких, душных, но пустых комнатах, трубка телефона лежала криво, на кухне ворковало радио.
– Нормально, – сказал я с обидой и облегчением, бережно поставил бутылку в бар, надеясь, что никто не заметит значительного убытка. Сожрал несколько половников теплого рисового супа прямо с плиты, взмок и лишь теперь обнаружил, что так и не снял ни телягу, ни шапку.
Разделся – и сразу уснул, без снов, мечтаний и кошмаров.
Проснулся рано утром от тошноты, успел добежать до туалета, потом успел сбегать еще пару раз и помыться тоже успел. И к приходу батька, кажется, уже был похож на человека. В отличие от батька.
Он всю ночь просидел в больнице. А мамку там и оставили – минимум на неделю.
