1. До чего докатился
– Блин, ну ты едешь, нет? – заорал Саня.
– Ща-ща! – крикнул я, еще раз предложил Таньке встать на общую картонку, ухмыльнулся в ответ ее хихиканью и неторопливо пошел к толпе, переминавшейся на бежевом квадрате и отпускавшей досадливые и гадостные замечания в мой адрес. А за два шага до них ускорился и напрыгнул, сшибая народ с ног, а картонку – с макушки горы. И мы помчались сквозь свист, снег, твердые буераки и колени, вопя, кувыркаясь и гогоча. И все было четко.
А я-то уже думал, впрямь каждый день ближайших двенадцати месяцев будет тусклым и скучным. Потому что известно: как встретишь, так и проведешь.
Такого дурного Нового года не было давно.
Раньше у нас за новогодним столом всегда были гости: родня, соседи, хотя бы Галина Петровна. Два года назад мы и сами сдернули к тете Танзиле с дядей Иреком и у них отметили. Прикольно вышло, хоть и ничего особенного.
В этот раз ждали родню батька, она собиралась, да так и не собралась приехать из Пензы – простыл кто-то сильно. Тетя Танзиля утащила семью в Альметьевск. С соседями мамка вроде успела сойтись, особенно с тетей Валей, но все-таки не так, как на той квартире, там либо тетя Соня с тетей Верой у нас торчали, либо, наоборот, мамка у них. А Галина Петровна, насколько я понял, опять взялась устраивать личную жизнь и отправилась с кавалером встречать праздник на лесную базу отдыха. И нас звала, не слишком настойчиво правда. Лет пять назад я бы ей, наверное, позавидовал: горки, снегокат «Чук и Гек», можно прыгать с крыши крыльца в сугроб, – а сейчас такие возможности совсем что-то не прикалывали. «Чук и Гек» с сугробами я явно перерос, а до взрослого веселья не дорос. Они нахрюкаются и примутся отплясывать дебильные танцы, которые считают молодежными, и петь песни, которые не считают позорными, – а мне что делать?
Хорошо, в общем, что не поехали мы никуда. В лес захочется – до него неспешного ходу минут двадцать. А поскольку в такой мороз неспешно никто не ходит, то в пятнадцать уложишься – или уляжешься, на выбор.
Можно было к кому-нибудь из пацанов отпроситься – но к кому? Не то чтобы я всерьез воспринимал телеги про то, что это семейный праздник и надо сугубо со своими, – но мамку с батьком я всякими знал и ко всяким привык, а все остальные люди планеты Земля были мне знакомы куда хуже, и не было у меня никакого желания наблюдать за тем, как они раскрываются с какой-нибудь неожиданной стороны в момент, когда мне хочется только сонно пялиться в экран.
– И вдвоем нормально встретим, да, Артурик? – спросила мамка, просительно улыбаясь.
– Да ясен перец, – бодро ответил я.
Не понравилась мне такая улыбка. Что она заискивает-то, будто виноватой себя считает? В чем? В том, что батек на работу в самое неподходящее время рванул? В первый раз, что ли?
Я примерно так и сказал, и мамка торопливо закивала. Чтобы развить успех, я добавил:
– Может, он успеет еще. А нет – ну, попозже приедет, какая разница. Это все предрассудки на самом деле – в двенадцать чокаться, в одиннадцать или там в час. Хочешь, с тобой сейчас чокнемся?
Мамка засмеялась и сказала, снова повязывая фартук:
– Мы с тобой давно чокнулись. Чуть попозже, хорошо? Я «зимний» дорежу, пока кино не началось – ты не смотрел, кажется, хорошее, новогоднее такое, «Ирония судьбы», его давно не повторяли, посмотри. А пока с балкона «шубу» и все остальное заноси, а то замерзнет совсем. Оденься только.
– Уй, – сказал я с выражением.
– Не уй, а оденься. Простыть за полминуты можно, холодина же – вон, аж на подоконнике лед.
– А. Мы поэтому на базу не поехали?
– Н-ну, в том числе. А ты хотел, что ли?
– С Галиной Петровной-то? – изумился я. – Не-е.
Мамка обозвала меня бесстыжим. Я пожал плечом и сказал:
– Овчинниковы вон не на базу, а просто так в лесок попрутся. У Лехана старший брат бенгальские огни сделал и такие фейерверки здоровые, типа салютов, выше деревьев летят и взрываются, говорит. Вот так прикольно было бы, а на базу-то – не.
– Ну, со старшим братом я тебе никак не помогу, – отрезала мамка и принялась со стуком рубить вареную колбасу.
– С младшим зато, – буркнул я вполголоса, чтобы буркнуть хоть что-то, и стук прекратился. Мамка осторожно посмотрела на меня и спросила:
– Что зато?
– Ну… – протянул я растерянно. – Не знаю. Я за салатами.
Кино в самом деле оказалось ништяк, не хуже, чем прошлогодние «Чародеи» и «Ищите женщину», а за стол мы сели все-таки втроем. Батек прибежал за полтора часа до боя курантов, черный и непраздничный. Ничего не стал рассказывать, знай ожесточенно рубал да нахваливал салатики, лишь пару раз завис, мрачно уставившись на экран с чем-то праздничным, перед самым боем курантов пробормотал: «Ни Кузнецова теперь, ни Андропова», ловко стрельнул шампанским, чокнулся с нами, вручил мамке французские духи, мне коробку с радиоконструктором – четкая штука, если правильно собрать все детальки, получится настоящий радиоприемник с ладошку величиной, – послушал, улыбаясь через силу, наши радостные вздохи, принял ответные подарки – от мамки одеколон, не французский правда, от меня – эспандер для плеч (а мамке я косынку подарил, шелковую, что ли, – скользкую, в общем), шумно порадовался, тут же обрызгался одеколоном, два раза растянул эспандер, посмотрел пять минут новогоднего «Огонька», зевнул на симфоническом оркестре, поставил нетронутую рюмку с коньяком и пошел спать. Мамка, виновато взглянув на меня, велела долго не сидеть, а потом вынести всю еду на балкон, чтобы не скисла, и убежала за батьком.
Я посмотрел им вслед слегка растерянно, подумал, выключил свет, собрал на диван подушки со всех кресел, устроил себе гнездо и принялся кайфовать под салаты, пельмени, шампанское, колюче гулявшее по горлу с нёбом, и Ширвиндта-Державина с Винокуром. «Огонек» оказался на удивление приличным, хоть, как всегда, с перебором всяких эстрадников с электрогитарами и в расшитых рубашках. Там, кстати, показали Валентину Михайловну Леонтьеву вместе с Филей и Хрюшей – которые, выходит, тоже были либо пособниками ЦРУ, либо ни в чем не виноватыми передовыми ведущими, хоть и неживыми животными.
Я досидел до «Мелодий и ритмов зарубежной эстрады», совсем приободрился, налил себе, воровато косясь на дверь спальни и прислушиваясь, коньячку из початой бутылки и глотнул. Оказалось прикольно и жарко, и дало не в нос, как шампанское, а в глаза – они аж заслезились. Закусил конфеткой, потом апельсинкой из продуктового заказа, выданного мамке на работе, и задремал в одиноком тепле.
Тут задребезжал телефон. Я страшно перепугался, потом расстроился – после полуночи звонили только батьку, и то раза три всего, и всякий раз он срочно одевался, просыпаясь на ходу, выбегал к подъехавшей машине и не появлялся до следующего вечера.
На сей раз звонили мне – впервые в жизни после полуночи. Танька. У нее родители тоже легли, ей стало скучно, решила развеяться. Балда.
Хотя нет, конечно. Мы нормально так поболтали шепотом о разных пустяках. Она извинилась за дядьку из Красноуфимска, который не привез книжку про самбо, потому что не нашел, и пожаловалась, что премьеру спектакля опять откладывают, но пообещала обязательно пригласить, когда все-таки состоится. Я пожелал ей в новом году новых ролей, исполнения желаний и усов покрасивей, порадовался ее неумелым ругательствам, попрощался, глотнул еще коньячку и минут десять размышлял о том, как я отношусь к Таньке и как она относится ко мне.
Размышления были теплыми и приятными.
Так я в гнезде и заснул – и дрых до двух дня. Мамка с батьком ходили вокруг на цыпочках, телик не включали и, даже когда я проснулся, не стали ругать за то, что я ни фига не вынес на балкон.
Но ничего и не прокисло, так что я два дня только жрал, дрых, смотрел телик и возился с радиоконструктором. Несколько раз звонили пацаны, звали то на горку, то просто гулять, – блин, еще бы на лыжах кататься позвали или там снегирей кормить. В кино тоже звали. В «Батыре» шли французские «Невезучие», в «России» – румынская «Желтая роза» с какими-то невероятными перестрелками, я чуть не оглох, когда Лехан принялся возбужденно воспроизводить какой-то ключевой момент, в «Автозаводце» до сих пор крутили «Укрощение строптивого» и старенький «Блеф». На Челентано я бы сходил, но в «Автозаводце» жутко чмошный киноаппарат – первые двадцать минут вместо звука сплошное кваканье, понять, что говорят герои, совершенно невозможно – ну и на фига мне такая комедия? Все равно я не мог бросить этот долбаный радиоприемник. Вернее, мог, хотел и несколько раз пытался, с размаху прямо. Потому что нельзя так по-дебильному писать инструкции и сваливать в кучу мелкие детальки, которые вечно теряются. Бесило еще, что я зря месяц в радиокружке потерял – ни фига он не помог.
Я возился с конструктором полтора дня, и все зря – то ли со сборкой накосячил, то ли просто перестарался. Например, надо было плотно намотать проводок на темную трубку. С первого раза у меня получилось не очень ровно, пришлось переделывать, да еще я выронил всю эту красоту нечаянно. От трубки, оказавшейся не по делу хрупкой, откололся кусочек, а с тонюсенького проводка местами слезла изоляция из ниточки. В любом случае собранный приемник включаться отказывался. А может, просто батарейка дохлая – я эту «Крону» из древней машинки выдрал, на языке заряд вообще не ощущался. Других вариантов все равно не было, в магазин тащиться не хотелось, да и деньги все я на подарки родителям потратил, почти пять рублей ушло, между прочим, все, что я с осени копил. Так что в любом случае и на кино денег не было – разве что на детский сеанс, но кто меня пустит-то туда. Скажут, кабан вымахал, а за десять копеек пройти хочешь.
К тому же в каникулы по телику была такая программа, что никаких кинотеатров не надо. Я посмотрел фильмов десять, наверное, – и детских, про Дениса Кораблева, «Лесные самоцветы» да «Три орешка для Золушки», и новогодних, с песнями и фигурным катанием, и всяких старых комедий. Досмотрелся до того, что готов был то ли проехать вдоль школы на коньках «пистолетиком», трубно распевая голосом Карела Готта, то ли в морду кому-нибудь дать. А раз к такому готов, не ждать же, до чего еще дозрею. И я позвонил Сане.
Поймал его со второго раза. Саня обрадовался, сказал: елки, а мы уж и не ждали, вчера в «Гренаду» ходили, сегодня на карьер пойдем. Его раскатали, получилась пара гигантских горок для субсверхсветовых полетов. На одной даже санки запретили, чтобы никто не улетал в деревья. Но и на ледянках ништяк получается, так что айда пошли.
Ледянок у меня, конечно, давно не было, но они были у пацанов, обремененных младшими братьями-сестрами. Зато у меня была картонная коробка из-под стиральной машины. Если ее развернуть и правильно сложить, будет круче всяких ледянок – главное, много народу влезет.
И правда много влезло. Танька вот не влезла – сама не захотела потому что. Ну и правильно, наверное, – защупали бы, есть у нас любители.
Танька позвонила, как только я выволок коробку с балкона. Ей, видимо, было скучно. И я от смущения позвал ее на карьер. А она согласилась.
Ничего страшного: компашка все равно оказалась смешанной, из нашей школы народ, из «Ташкента», еще какие-то смутно знакомые и совсем незнакомые пацаны. Но все веселые, не тормоза и не борзые – нормальные, короче.
На карьере вообще народу оказалась куча, неравномерно усыпавшая пересеченную местность. Горок не было, были скаты со склонов – несколько милипизерных, пара средних, но с трамплинными буграми, и одна крутая. Она уходила вдаль и вглубь, так, что съехавших храбрецов трудно разглядеть под ярчайшим солнцем и в снежном блеске – муравьи какие-то копошатся, кувыркаются и вверх ползут. Карабкаться обратно было долго и скучно, но это уж жизнь так устроена, согласно поговорке про саночки – пусть даже саночек сроду не водилось.
Мы, конечно, сразу оккупировали здоровенный склон. Танька топталась поодаль и хихикала. Замерзнет же дура, подумал я мимоходом, но было, в принципе, не очень холодно, не то что в декабре, – и очень солнечно, аж глаза слезились. И щеки горели, конечно, – но это не от солнца уже.
Сперва мы осторожничали, потом убедились, что, если ехать аккуратно, придерживать друг друга и не болтаться из стороны в сторону, получается быстро и неопасно, я разок даже до финиша на ногах доехал. Поэтому мы начали беситься. Саня все пытался мне на полпути ноги подсечь – я и отомстил на самой верхушке.
Мы слетели, как пригоршня защекотанных зайцев, кувыркаясь и гогоча. Когда свист, дерганье за подол теляги и бумканье башкой прекратилось, Саня попытался погнаться за мной, чтобы напинать, но обессилел от хохота, воткнулся головой в сугроб и стал медленно перекатываться из стороны в сторону, взрыдывая и поводя ногами. Остальные тоже попадали.
Народ вокруг смотрел на нас и ржал. Только молодая, но толстая тетка заорала, чтобы мы убирались с дороги, пока на нас кто-нибудь сверху не налетел и не покалечился.
Пятак вполголоса посоветовал ей за собой следить, а не другим замечания делать, но его дернули за рукав. Не хотелось портить такой денек.
Я отрыдался, размял онемевшие от холода и гогота щеки и губы, вытер слезы с соплями и пошел искать слетевшую шапку. Она валялась метрах в пятнадцати выше и правее, на полпути к группе девок, мелких совсем, чуть старше меня, но шалавного вида, специфически одетых и в специфических позах. Они косились на нас, пожевывая, и время от времени неприятно ржали. Я поднял шапку, отряхнул ее, нахлобучил и поежился, потому что мокрой подкладкой на мокрую щетинку. На одну из направившихся ко мне девок я внимания не обращал. Курить, наверное, попросит или заигрывать начнет, дойная кровать.
А она подошла почти вплотную и сказала:
– Здравствуй, Артур.
Анжелка.
Шапка.
В прошлый раз я ее не слишком хорошо разглядел, темно было. Не то что теперь.
Она заметно изменилась за полгода. Потолще стала, и кожа на лице какая-то не очень приятная, с прыщами, которые не маскировал ни румянец, ни косметика. Косметики было больше, чем на моей мамке в праздник, хоть и меньше, чем на шептавшихся поодаль подружайках, – те сияли толстыми слоями красок, словно выставка детсадовских рисунков.
Вопреки кличке на голове у Анжелки была не шапка, а вязаная красная лента, поверх которой во все стороны торчали чуть завитые и местами высветленные волосы, которые так нравились мне летом, пока были гладкими, черными и блестящими. Да и одевалась летом Шапка просто и легко, а сейчас выглядела как единственный на пять отделов универмага манекен: голубая дутая куртка, зеленые и тоже дутые сапожки, я таких вроде и не видел никогда, мохеровый шарф в тон головной повязке, толстая короткая красная юбка поверх толстых черных колготок – и еще здоровенные серебристые серьги кольцами. Карикатура из «Чаяна», а не девка.
Если бы я шмарами интересовался, запал бы на такое, пожалуй. Только я шмарами не интересовался. Но и не опал почему-то. Не уходил и, будем считать, разговаривал.
Хотя понятно почему. Мы же с ней не разговаривали с июля, считай. А в июле разговаривали совсем по-другому. Мы все лето рядышком были и срослись, не знаю уж, руками, губами или пуповиной какой-то, через которую дышали одним и тем же, и жили одним и тем же, и были одним и тем же – ну, я так думал. А что она думала, уже не очень важно. А потом мы разошлись по разным комнатам, но пуповина все равно оставалась, а потом раз – и дверь между комнатами захлопнулась, и мы стали жить порознь. Но обрывки пуповины волочились – за мной, по крайней мере, – и уже не втекала общая с нею жизнь, только моя вытекала. И не важно, что чувствовала она и знала ли она об этом вообще. Мне надо было свою рану закрыть. Чтобы не было больше ощущения изодранной дыры, а был малозаметный пупочек, утопленный в мышцах и жирке, который на фиг никому не нужен, но есть у каждого, хоть не вспоминается, пока в нем ковыряться не начнешь.
Шапка, возможно, все-таки что-то чувствовала. Или мне так показалось – потому что смотрела и говорила она абсолютно так же, как в июле. Как будто не было ни того полугода, ни Гетмана, ни лазаний по стройкам, вообще ничего. И я погрузился в уютное ощущение, что ничего и не было, – пока она говорила, как тут неплохо сделали все, как тупо на «Гренаде», как надоело дома у телика сидеть и как приятно меня видеть, хотя я вырос и вообще здоровый стал. Но потом Шапка спросила:
– Как ты вообще? Наших видишь?
И мне что-то смешно стало. Кого наших-то?
И я сказал, чтобы с этим сразу покончить:
– Серого видел. Марданова.
Она кивнула и отвернулась. И на нижние ресницы натекло.
Мне стало неловко, но тут набежал Саня – сверху, то есть на старт уже полз, да решил вернуться.
– Щас-щас, – сказал я, но он, небрежно кивнув Шапке, уточнил, глядя в основном на дальних девок:
– Это Пищуха, что ли?
Шапка аккуратно промакнула ресницы кончиками пальцев и сказала:
– Кто еще-то.
Саня усмехнулся и пошел к девкам. Они, увидев его, запереглядывались. Только одна замерла – и впрямь Пищуха из «а»-класса, только теперь она вроде перешла в другую школу. Саня остановился в паре метров, спросил ее о чем-то, она ответила, нервно так. Саня засмеялся, сплюнул, развернулся и пошел мимо меня наверх, на ходу неприятно как-то качнув головой – вроде «ну ты нашел с кем».
Я, разозлившись на него и на себя, зачем-то сказал:
– Кроме Серого никого. А там никого, кстати, и не было. А ты была?
– Я хотела, – ответила Шапка тихо. – Честно хотела, да меня мать не пустила.
Чего ж тебя, послушную такую, раньше мать-то отпускала, хотел сказать я, но тут откуда-то сбоку неловко набежала уже Танька. Пар валит, лицо в красных и белых пятнах, глаза блестят, складки куртки в комьях снега.
– Артур, ты надолго? – спросила она. – Ой, прошу прощения…
– Вот именно, – сказала Шапка совсем другим тоном, борзым таким. – Куда лезешь, чушпанка, не видишь – мы разговариваем, вообще-то?
– Дерзить не надо, – предложил я.
Шапка прищурилась и кротко сказала:
– Прости.
Я показал Таньке, что сейчас уже иду. Она мелко закивала и, скользя, стала вырубать тропинку наверх – похоже, сапоги у нее скользили получше ледянок. Я вздохнул и спросил, глядя Анжелке ниже шарфа:
– Чего тебе надо-то?
– Да ничего. Просто поздоровалась.
– Ну… молодец. Поздоровалась – и гуляй дальше.
– Я гуляю, – покладисто сказала она. – А ты не хочешь?
– Чего?
– Ну, гулять. И вообще.
– С тобой-то? Не очень, – признался я.
– Артур, а почему? Ты обиделся, что ли? Но ты же сам не звонил.
– Я звонил, но там другие люди жили, и ты им телефон не оставила. И вообще, при чем тут звонил – не звонил?
– Так у нас нет телефона теперь! Ну и… Да, ни при чем. Или ты из-за Гетмана расстроился? Ну это же ерунда совсем, он дурачок, болтает вечно, да у нас и несерьезно все.
– Ух ты, – сказал я. – А с кем серьезно?
Шапка отвернулась и пробормотала:
– С тобой.
Я засмеялся и сделал шаг в сторону.
– Да ты как маленький просто, – сказала Шапка.
– А ты большая. Вот и гуляй, блин, большая.
– Да какая разница, я – не я, большая – не большая. Ты не знаешь, как бывает. У женщин просто судьба такая.
Мне бы промолчать, но я сказал:
– А вот хрена.
Шапка слегка оживилась:
– Ой. Ты бы понимал еще чего.
– Да где уж нам уж. Только за всех-то не гони.
– За кого за всех? За эту твою? – Она кивнула вверх по склону, выждала, подумала, просияла и добавила: – Или за Мариночку-вожатую, умницу-красавицу? Ты ж ее, как все пацаны, любил, слюнки пускал и вообще, да ведь? Она не такая, да ведь? А вот и такая. Я ее, если хочешь знать, в женской консультации видела давеча, в таком кабинетике… Нагуляла, видать, себе не такая и бегает сейчас, а ведь не замужем, кольца нету! Мамочка одинокая будет, а?
Что ты врешь, чуть не заорал я, но сдержался. Сам не знаю почему. Хотел молча уйти, и тут меня осенило. Я поправил согревшуюся уже шапку и сказал:
– Ладно Мариночка. А ты что в женской консультации делала?
И добавил после короткой паузы:
– Мамочка. Одинокая. А?
Шапка дернулась, сузила глаза, сказала несколько слов и пошла к своим.
Я засмеялся и крикнул ей в спину:
– Вот это серьезно, я понимаю!
Повернулся, чтобы поскорее полезть наверх к пацанам и Таньке, – и тут меня сбили с ног.
Я успел сгруппироваться и грянул наземь не копчиком, башкой или там идущей на излом рукой, а паучком таким, на напряженные полусогнутые. Все равно вышло неприятно, к тому же въехавший в меня чувак угодил мне каблуком в голень, больно зверски, ну и потом я еще метров десять вниз полуторным кувырком просвистел, а он и того больше.
– Смотри, куда едешь, чума, – сказал я, с трудом поднимаясь и проверяя, все ли на месте. Вроде все, включая руки, гудящий лоб и шапку, которая и смягчила удар.
– Че сказал щас? – спросил чувак, не вставая.
Он сидел на небольшой картонке и неспешно отряхивался, не глядя на меня. Я бы вообще подумал, что он не со мной разговаривает, если бы не узнал его.
Меня сшиб с ног Гетман. Второй раз уже, получается. И явно не просто так сшиб – из-за Шапки решил докопаться.
На Шапку было насрать, на второй раз – нет. Прям вот вообще нет.
Но нарываться я не собирался. Навоевался, хватит. Да и денек уж больно хороший, чтобы махаться.
Гетману, похоже, для этого любой день подходил.
– Э, слышь, дерзкий, – сказал он, ловко поднимаясь и приближаясь ко мне вихливой походкой. – Ты чего такой дерзкий? Какой комплекс?
– Гуляй, дрищ, – предложил я сдержанно.
Гетман дернулся ко мне, но застыл и спросил:
– Поговорим?
– Говори.
– Айда туда, к деревьям отойдем, чисто чтобы не мешать никому.
Я посмотрел на деревья, посмотрел на склон, на барахтающийся народ, визжащих девчонок и деловитых карапузов, таскавших санки по дальним низким скатам, вдохнул свежий мороз и честно сказал:
– Так и здесь хорошо.
– Ссышь, щень?
– Дорогу показывай, – сказал я.
Гетман ухмыльнулся, поправил ремень под телягой и вразвалочку зашагал к деревьям. Я прикинул дистанцию и пошел следом, стараясь не отставать и следить за его локтями. Деревья отчеркивал от нас пояс колючего кустарника. Когда Гетман дошел до корявых зарослей, солнце для нас погасло – спряталось за деревьями. Сразу стало холодно.
Гетман неловко продрался через кусты, я, держась в стороне, перепрыгнул с разбега, и зря – зацепился штаниной, застрял в сугробе, чуть не навернулся. Ладно Гетман не обратил на это внимания – ему надо было, чтобы мы за стволы ушли, чтобы с горки никто ничего не видел.
Он сделал еще несколько неровных шагов, кивнул и весело заговорил, поворачиваясь ко мне:
– Короче, братек, тут такое…
Локоть у него дернулся, рука нырнула в распах теляги, и я ударил с прыжка – ну, какого уж из сугроба получилось. Неплохого. И прямо в подбородок.
Гетман хрюкнул и рухнул – в сугроб и немножко, плечом, в ствол, так что рука с ножом выскочила перед пузом.
Я постоял, глядя на него, на прикрытые глаза и распахнутую пасть с ниточкой красноватой слюны и на нож – точно такой же, какой я отобрал у Ренатика. Надо было, наверное, его забрать или выкинуть. Но один раз я уже забирал. И чем все кончилось?
Это «чем все кончилось» снова навалилось и накрыло, как тяжелый мат в спортзале.
Стало муторно.
Ладно, подумал я. Лежи так. Очнешься с пером – будешь хотя бы твердо знать, что оно тебе не помогло. Значит, и в следующий раз не поможет, дрищ.
Я развернулся и пошел к пацанам и Таньке.
Чуть было не дошел.
Когда я – на сей раз осторожно и не спеша – перелез через кусты, меня окликнул один из подходившей троицы чуваков лет двадцати пяти, украшенных красными повязками с белыми буквами «БКД».
– Слышь, пацан, что делал там?
– Поссать ходил, – сказал я, не останавливаясь и не оборачиваясь.
– Туалеты для этого есть, – продолжил докапываться бэкадэшник – кажется, тот, что пониже, в полушубке и со знакомым вроде голосом.
– Здесь, в лесу? Или на горке? – поинтересовался я и хотел даже добавить что-нибудь обидное, потому что внутри все еще кипело и дрожало, а теперь я от патруля оторвался вроде, не догонит, даже если бросится. Да и бросится если – пацаны рядом, не дадут в обиду, наверное. У нас свободная страна, и до комендантского часа еще полдня.
Но говорить я ничего не стал – в говно, говорят, важно не вляпываться, но лучше бы и рядом не стоять, и тем более не разговаривать.
А они, судя по звукам, уже дальше прошли, неторопливо так. Хотя нет, не все.
– Э, пацан! Кто с тобой был? Тут две пары следов, вообще-то.
Прямо следствие ведут знатоки, подумал я с уважением, но сказал небрежно и стараясь не ускоряться:
– Сам глянь, если интересно.
– Ты мне подерзи еще.
Я вздохнул и пошел вверх. Сзади опять окликнули, но снегом не хрустели. Значит, можно не ускоряться пока. Потом они стали переговариваться между собой, мол, пошли посмотрим, да на фиг, а потом я слушать перестал.
Шапки с девками, кстати, уже не видать.
Я поднялся наверх, огляделся, нашел Саню, выслушал его вопли, объяснявшие мое исчезновение довольно обидными версиями, и сказал:
– Сань, я домой.
И показал глазами на Таньку.
Он сперва не понял, заухмылялся, потом сказал:
– Ё. Ну давай скорей. Картонку оставишь?
– Что как дурак-то, – почти обиделся я, попрощался с пацанами и поволок Таньку к ней домой.
Она была такой заиндевелой, что хрустела сгибами рукавов и почти не могла шевелить губами. И шла еле-еле. Натурально подпинывать пришлось.
Ближе к остановке, на счастье, Танька ожила, и автобус сразу подошел, почти пустой, но так мощно прогретый изнутри, что даже меня на секунду в дрожь бросило, а Таньку просто заколотило. Я усадил ее на сиденье над печкой и думал приобнять, чтобы согрелась быстрее, но постеснялся, а телогрейку она отпихивала, но я все равно накинул и подоткнул за плечами. И она нормально так согрелась. Начала говорить и смущаться по поводу потекшего носа. Я, конечно, на него внимания не обращал, знай натужно вспоминал древние анекдоты. Танька хихикала все громче и к своей остановке совсем ожила, а к дому шла уже как настоящая.
Двор был пустым, ни мамаш с младенцами, ни Ренатика с его микроконторой. Ну и слава богу. Я почему-то побаивался встреч с ним после той, последней.
– Чаю ща напейся, – сурово велел я.
– Ой, да я согрелась.
– Это кажется. Надо изнутри простуду выгонять. Малина или мед есть? Вот с ними, пропотеть чтобы. А это самое, горчичный порошок? Ну, тогда просто в ведро горячей воды налей, ноги сунь и сиди так минут десять.
– Айболит, – сказала Танька.
– Где опять? – сурово спросил я, и мы посмеялись.
Я добавил:
– Мамку попроси, ну или там отца, у них наверняка горчица в заначке, или подскажут чего. Взрослые в лекарствах шарят.
– А нет никого, – сказала Танька. – Папа во вторую, мама с ночевкой к тете Ане уехала, поздравить там, прибраться – ну, всякое, она болеет просто, сама не может.
– Ну, ты-то сама можешь, чай там, ноги сварить. Вот и вперед.
– Да я и тебя угостить могу.
– Ведром с водой?
– Не, чаем. Зайдешь? Ты чего?
Мне бы отмолчаться, да не смог:
– Знаешь, как пацаны говорят – «на палку чая».
– Фу, дурак. Как дам сейчас.
Я хихикнул сильнее и спросил:
– Честно?
– У-у-й, – сказала Танька, закатив глаза. – Ты всегда такой игривый или только от зимних видов спорта?
– Щяй хащу, – сказал я и понял вдруг, что в самом деле дико хочу пить, не чай, так любая вода сойдет, а если нет воды, сяду и снег буду, как в детстве, жевать. Но отчаянно хотелось именно чаю, свежезаваренного, чтобы пах и обжигал, и к нему холодное варенье в плошке.
Он таким и был. Танька заваривала чай не хуже мамки, а варенье у нее было земляничным, таким, что ум отъешь. Танька сказала, что земляника настоящая лесная, лично собирала, ну и папа с мамой помогали слегка, и обещала, если буду себя хорошо вести, летом тоже с собой на сборы взять.
Я кивал, соглашался и жрал – сперва просто варенье, потом с хлебом. Танька предложила суп погреть, но я отказался и приготовился сваливать. Комаровы жили небогато, даже стенки с хрусталем нет, всех достопримечательностей – ковры да эстампы с цветами на стенах. И на Новый год явно готовили не как мамка моя, все сожрали уже, раз Танькина мать мужу с дочерью на два дня супчик только оставила.
Я сказал:
– Слушай. А ты завтра ко мне приходи. У меня полный балкон салатов. Их спасать надо, а я не успеваю.
– Не люблю салаты, – сказала Танька, сморщив нос.
– Ну, на чай тогда.
– На палку? – предположила Танька серьезно.
Я поперхнулся и принялся вперемешку хохотать, кашлять и пускать чай через ноздри. Танька рухнула.
Прийти она не обещала, но велела не расслабляться и, так сказать, не выпускать палку из рук. Я взвыл: «Бли-ин, ну хватит», она сказала, что я слабак, и отправилась провожать к вешалке. Румяная такая и с чертиками в глазах.
Я попытался поцеловать ее на прощание, она опять захохотала и вытолкала за дверь. И за дверью еще хохотала.
Почему-то это меня обрадовало куда сильней, чем если бы Танька мне что-нибудь позволила.
Я шел домой и чуть ли не насвистывал от радости, несмотря на холод и наступивший уже комендантский час, из-за которого у меня, если поймают, будут дикие неприятности, обещанные лично директором каждому ученику двадцатой школы – ну и всех остальных школ, наверное. Но это если поймают.
Не поймали.
Домой я пришел в районе одиннадцати. Мамка спала, батек был в ванной, вода шумела очень громко, похрюкивая. Пахло лекарствами.
Я быстро сожрал найденную в холодильнике плошку «зимнего» салата, выпил теплого чаю, прополоскал рот, прокрался к себе, лег и вырубился.
Год начинался удивительно удачно.
