4. Сияй, «Ташкент»
– И я ему, короче, такой в торец н-на, он такой на спину, как трельяж, блин, – б-бык. Из-за угла махом такая толпень вываливает – и на меня: а-а-а! Причем этот-то, борзый, крест конченый, волосики, «прощайки», а эти как из батальона, блин, – бошки лысые, в телягах все, штаны как у нас, петушки «Ски» и кроссы «Адидас». Я чесать, они за мной. Я такой думаю – из сорок третьего выбегу, отстанут, а вот фиг, шарашат по пустырю, как слоны, тыгыдын, тыгыдын. Дыхалки уже нет, ну, думаю, догоняют – вылетаю такой на Вахитова, и как раз автобус с той стороны остановился. Я туда, и двери закрылись. А они, главное, к автобусу подбегают и айда по дверям и, это самое, по стенкам, короче, херачить.
– Да ты что, – потрясенно протянул Громозека, толстый парнишка с растрескавшимися губами. Он был в «Ташкенте» самый мелкий, в смысле возраста, а не размеров, конечно.
– Ага, – сказал Пятак, совсем вдохновившись. – Ну, думаю, сейчас стекла выбьют, залезут и прямо в автобусе махла понесется.
– А чего ты в автобус-то полез? – спросил вдруг Саня, который здесь был почему-то Инчучун.
Пятак остановился, хлопнул глазами одновременно с губами и возмутился:
– Здрасте, а куда мне еще, если их шарага и все борзые, главное…
– А в автобусе тетки, дети там, они бы под замес попали – это как?
– Да иди ты в жопу! – сказал Пятак и встал с корточек. – Наехать решил?
Саня двинул пальцами у скулы и отвернулся к лесенке, которая вела к запечатанному и закрашенному поверх щелей люку на крышу. Пятак потоптался, шумно съехал спиной по стене и уставился в другую сторону. Громозека нетерпеливо спросил:
– Так и чё дальше-то?
– Ничё, – неохотно ответил Пятак, но потом все-таки выпал из оскорбленной роли и шустро, в лицах рассказал, как водитель пошел с монтировкой гондошить сороктретьевских, а мужики из салона и из машин вокруг автобуса все такие резко вписались за водилу, так что чуханы попятились и свалили нахер, и никаких теток-детей, нах.
Саня насухую цвыркнул сквозь зубы. Это с его стороны было благородно, что насухую-то: пол в «Ташкенте» захаркан, по-моему, выше подошв, хотя я старался не всматриваться.
«Ташкентом» называлась лестничная площадка на девятом, верхнем этаже шестого подъезда «сороконожки» шесть-ноль один. Саня жил в пятом, а всего подъездов было девятнадцать или двадцать, я все время пытался запомнить и все равно забывал. У меня с подъездами вечная беда, я в своем-то доме их число запомнил лишь потому, что жил в двенадцатом, предпоследнем.
Названием «Ташкент» обязан салабону, который, попав сюда впервые после двухчасовой гонки промеж сугробов за пластилиновой шайбой, блаженно выдохнул: «Бля, теплынь, Ташкент прямо». К тому времени площадка была почти постоянным штабиком для местных, и не только местных. Здесь действительно тепло, светло, тихо, и почему-то жильцы не гоняли отсюда пацанов, как из других мест. Может, работали в вечернюю смену, может, привыкли – хотя мне трудно представить, чтобы мои родаки, например, привыкли бы к тому, что на нашей лестничной площадке постоянно сидит целый колхоз подростков разной степени трудности.
Пацаны, насколько я понял, такое отношение ценили, сидели тихо, лампочки не били и не выкручивали, пиво и водку сюда не таскали, бычки не разбрасывали и вообще почти не курили. Вот от плевков удержаться было, похоже, невозможно.
Народ взялся яростно обсуждать целесообразность карательной экспедиции в сорок третий. Предложения и аргументы звучали по-детсадовски, слушать их было тяжело, но влезать не хотелось – я в первый раз здесь все-таки.
В «Ташкенте» оказалось прикольно, но не слишком интересно – и вообще не так, как я ждал. Я думал, тут серьезные пацаны и темы серьезные. Хотя с чего бы им быть серьезными – школьникам, которым не западло часами болтать ни о чем, потея на заплеванной лестничной площадке. Впрочем, пацаны особо не потели, хотя почти все были в телогрейках с блестящей прищепкой от подтяжек, пришитой у ворота. То ли привыкли, то ли через лысую голову теплообмен шел активнее.
Я тоже был почти лысый, но прел даже во вьетнамской курточке. Ладно догадался сразу сунуть в карман мохеровый шарф, без которого мамка меня на улицу не выпускала – а она уже вернулась с работы, когда позвонил Саня, – и все равно была жарынь. Надо все-таки в телягу переползать. И фиг с ней, с прищепкой. Я, в конце концов, не подписывался еще с «ташкентовскими» мотаться, так что их знак для меня необязателен.
Несмотря на это и на жару, уйти тоже нельзя – получилось бы, что я испугался разговоров про возможную махаловку и постарался от нее отскочить. С другой стороны, такие-то разговоры могли и на месяц растянуться, если не на год.
Инчучун, разгромивший одной ироничной фразой очередной предложенный Пятаком грандиозный план окружения и забивания сорок третьего комплекса нунчаками, подмигнул мне. Я поелозил плечами и все-таки показал пальцами, что, наверное, пойду.
– Останься, ща Оттаван мафон притащит, побалдеем, музон послушаем, – сказал Саня вполголоса.
Я представил себе, как они будут балдеть и под какой музон, и понял, что надо не идти, а бежать. И куда – тоже понял.
– Время сколько? – спросил я.
Саня с трудом задрал толстый рукав теляги и сказал:
– Десять минут восьмого.
– Я в школу, Витальтолич, наверное, придет сейчас.
– А, понял, – сказал Саня и добавил с опаской: – А ты, короче…
– Не боись, ни слова, – успокоил я его, встал, попрощался со всеми за руку и двинул к школе.
Мы с Саней подошли извиняться перед Мариной Михайловной одновременно, не сговариваясь. Мы вообще после той махаловки не разговаривали, но на следующий день вторым уроком была география, а ее кабинет рядом с немецким. После урока я быстро собрался и пошел к соседнему классу, а пока кабинет покидали десятиклассники, расслабленно так, переговариваясь друг с другом и похохатывая, обнаружил рядом Саню, напряженно выглядывавшего Марину Михайловну.
– Смеется вроде, – пробормотал он как будто сам себе.
Я пожал плечом и с досадой подумал, что при свидетелях извиняться совсем не хочется, так что пусть Саня идет первый. Саня, видимо, подумал то же самое, потому что попытался уйти мне за спину. Я возмутился и чуть его за шкирятник обратно не вытащил, но в это время из класса выпорхнула последняя пара отличниц, достававших Марину Михайловну умными вопросами про какой-нибудь плюсквамперфект. Она посмотрела им вслед и увидела нас.
И сказала:
– О. Какие люди. Ко мне? Заходите, заходите, что топчетесь, оба давайте. Was wünschen Sie sich von mir, die braven Kerlen?
Она не улыбалась, не злилась и, похоже, не собиралась на нас оттаптываться. Ей действительно было любопытно, чего мы приперлись после всего.
Мы вошли и стояли, дыша и не глядя ни на что живое.
Чего мы приперлись, в самом деле?
А чтобы извиниться. Потому что иначе стыдоба такая, что выть хочется. Она нападала внезапно – то во время ужина, то ночью, – и я клал ложку либо зарывался башкой в подушку, но все равно видел, как Марина Михайловна стоит, упершись чистеньким лбом в покрытую меловыми разводами доску, или моргает и делает шаг от меня. И будет, наверное, всегда от меня шаг делать. А я не хотел, чтобы она, увидев меня, делала шаг прочь. Я хотел, чтобы, наоборот, ко мне – как раньше.
А если так, надо не пыхтеть и не отмалчиваться. Надо исправлять неполадки. Пока не поздно.
Только стыдно как-то. Жутко.
– Марина Михайловна, – сказал я торопливо, потому что понял: если помолчу еще пару секунд, то сделаю что-нибудь дебильное: например, заору – не исключено, на саму Марину Михайловну – и снова вчешу, хлопая дверями.
Голос оказался сиплым, башка горела, и все вообще было не так.
Я поднял глаза, в которых все чуть плыло и перевирало цвета, кохнул и сказал громко, стараясь не моргать, чтобы с ресниц не брызнуло:
– Марина Михайловна, извините, пожалуйста, что я орал так. Я дурак просто, гад, и…
Что говорить еще, я не знал, но Саня, будем считать, выручил:
– Марина Михайловна, а я вообще как тварь. Это, короче… Простите. Я, честно…
Тут и Саня кончился, а я обреченно подумал, что Марина Михайловна ведь педагог. Их и в пединституте, и на педсоветах всяких, наверное, учат по-человечески с учениками не обращаться, а всегда быть выше, мордой тыкать и выволочки устраивать. Так, по крайней мере, вели себя нормальные учителя. И Марина Михайловна, скорее всего, сейчас заявит что-то типа: «А теперь по-немецки, bitte» – или, что еще логичнее: «Нет уж, миленькие мои, оскорбляли вы меня перед всем классом и коридором, так имейте совесть и прощения просить перед» – ну и так далее. И мы останемся врагами навсегда. Потому что она будет права, а лично я никогда перед всеми унижаться не стану. Нахер. Лучше врагами. Потому что человек, который тебя заставляет унижаться перед всеми, и есть враг, больше никто.
Марина Михайловна оказалась все-таки не врагом, да и учителем не совсем нормальным – может, потому, что молодая еще. Она как-то легко рассмеялась и сказала:
– Живите, трудные подростки.
И все.
Я-то думал, надо будет всю перемену объясняться, объяснять, обещать, слушать разные справедливые и оттого совершенно невыносимые слова.
Я недоверчиво посмотрел на Марину Михайловну, покосился на Саню и снова уставился на нее. В натуре все, что ли?
– О! – воскликнула Марина Михайловна. – Хотите искупить вину?
Мы неуверенно кивнули – почти одновременно. Зря, наверное, но сами же пришли, как тут отказаться.
– Граждане девиантные подростки, Родина и школа номер двадцать дают вам шанс… В общем, с вас номер к Седьмому ноября.
– Какой? – спросил Саня.
– Любой – песня, танец, мелодекламация с акробатикой, агитбригада. То есть не к седьмому, там выходной, а торжественное собрание у нас, значит, восьмого. Почти месяц еще. Что угодно успеть можно, если постараться. В идеале по номеру от каждого, но можете и совместный. Хорошо?
Мы опять переглянулись и проныли, что да.
– Энтузиазма что-то маловато. Надо нарабатывать, молодежь. Это же праздник. К Зинаиде Ефимовне подойдете, скажете, что от восьмого «в» вы будете. Хорошо, Артур?
Артур, не Вафин, подумал я, расплываясь, и кивнул. Марина Михайловна, естественно, заметила, как-то чересчур старательно задумалась, аж нахмурившись слегка, и предложила:
– Можете, кстати, с шефами номер обсудить. Помогут.
С какими еще шефами, подумал я недоуменно, а Саня спросил вслух.
– Что значит – с какими? – удивилась Марина Михайловна и отчеканила, будто наизусть: – «Наши шефы ЧЛЗ»!
Табличка с такой надписью висела рядом с пионерской комнатой, комитетом комсомола и стоявшей между ними тумбочкой, на которой тяжело раскинулась чугунная книга с солнышком и граненым номером нашей школы.
Саня неловко объяснил:
– Марина Михайловна, да мы сроду с ними дела не имели, тем более номера готовить. Они автобус могут дать или там грузовик с песком для спортплощадки, а номера с ними готовить – ну это без толку, по-моему.
Саня был прав, в прежней школе было так же. И во всех остальных наверняка тоже. Мне стало неловко за Марину Михайловну: молодая она все-таки, новенькая, вот и предлагает наивные вещи.
А ей хоть бы хны.
– А вот я считаю, что зря вы не доверяете нашим славным литейщикам, – сказала Марина Михайловна совсем как на собрании. – С другой стороны… Да куда денутся, помогут, эти-то.
Саня не выдержал и с недоумением спросил:
– Марина Михайловна, я не понял, какие эти-то? Мы на самом деле никого с чугунолитейки не знаем, а у меня отец вообще на агрегатном…
– Ты, Корягин, не знаешь, а другие знают. Вафин, например. Да, Артур?
Я нахмурился – решил, что она намекает на батька, а это был бы совсем дурдом на выезде: ну где батек, а где самодеятельность, это как гвоздь с картошкой сравнивать. А Марина Михайловна продолжила:
– И более того, уже опыт совместной подготовки всяких номеров имеется, если я правильно помню. Так?
– Обаце, – прошептал я, расцветая. – Вы про Витальтолича, что ли? Он шеф и, это, согласен?
Вот тут Марина Михайловна захохотала, и Саня, глядя на нее и на меня, тоже, хотя явно ни фига не понимал.
По пути из кабинета я объяснял про Витальтолича, а Саня задавал горячие вопросы и пытался каяться насчет своих предъяв, а я отмахивался. В общем, на алгебру мы вошли почти приятелями, и полкласса смотрело на нас распахнув рты.
Надо запомнить, кстати, что лишь половина одноклассников следит за событиями вокруг и придает им значение. Ну или не скрывает этого. Танька, с которой я сидел теперь постоянно, не скрывала и явно хотела меня выспросить – пока ее не вызвали разбирать уравнение, а вернулась она уже не в расспросном настроении.
Мы договорились с Саней пересечься в конце недели. Он упорно звал меня в «Ташкент», обещал познакомить с правильными пацанами. Я с ухмылкой сказал, что лучше бы с девками и необязательно правильными, Саня, не ухмыляясь, ответил, что это само собой. Я, если честно, потому и приперся, как только Саня позвонил.
Ну и все равно Витальтолич, по словам Марины Михайловны, обещал дойти до школы к вечеру, не раньше восьми, и до этого времени я был свободнее Пятачка – не из «Ташкента» который, а из мультика.
Из школы пришел, пообедал, не за уроки же садиться, в самом деле, перед выходным. Вот и побежал, когда Саня позвонил и предложил: «А давай сейчас, суббота же, многие подтянутся». Еще мечтал по дороге, придумывал всякое: «многие» – значит, девки тоже.
Только девок в «Ташкенте» не было, ни сейчас, ни, видимо, на постоянной основе. Иногда, видать, заруливали с кем-то из пацанов – ну а мне что с этого? Но предъявлять Сане я не собирался. Во всяком случае, сразу. Вот еще раз позовет – поинтересуюсь.
Я и без того, как это говорится, попал под его влияние. Я так не считал, конечно, – но на этой неделе, пока морозы не ударили, сходил в парикмахерскую и за двадцать копеек постригся налысо. Не совсем под ноль, все-таки полсантиметра попросил оставить. Толстая парикмахерша с высоченной прической встрепала мне волосы, будто родная тетушка, со вздохом сказала: «Эх, мальчишки, не дорожите вы сокровищами своими», – но дальше жужжала машинкой молча.
Последний раз такие короткие волосы были у меня классе во втором, но тогда челка оставалась, а сейчас и ее не было. Ощущения оказались прикольными, башка кололась, а шапка то сползала, то застревала на щетинке, будто на кактус надевалась. И лоб слегка мерз. Впрочем, новые ощущения отвлекали лишь в первый вечер, а потом то ли забылись, то ли отпали. Даже морда без лохматой рамки сверху перестала казаться широченной, как у прибалтийского артиста в кино про капстрану.
Я хотел для кучи сбрить пушок над губой, темный и довольно гадостный. Но решил немножко подождать. Говорят, чем позже начнешь бриться, тем меньше мучиться потом. Да и насмотрелся я на десятиклассников, неровно заросших щетиной пополам с прыщами. Зрелище куда хуже моего пушка, так что потерплю пока.
А куртку я сам твердо решил поменять – особенно после того, как попробовал телягу в деле. Саня дал померить свою и по моей просьбе пару раз пробил в плечо и грудь – почти с полной дури. Больно было, конечно, но не так, как сквозь куртку.
– Вот такое носить надо, – поучительно заявил Саня, принимая телягу обратно, и уточнил в ответ на мою ухмылку: – Или западло?
– С какой это радости? Просто – где я ее возьму-то? – сказал я и подумал: скажет «купи» – в морду дам. Я был в паре хозяйственных, там теляги давно кончились, и завоз обещали только к Новому году.
Саня ловко избежал неизвестной ему угрозы:
– У меня есть, могу дать. Батя пока рыбалил, штук пять таких завел, разных размеров – ну, разъелся же, в одну перестанет влезать, другую покупает. А сейчас они ему все равно без надобности, мамка сказала, не пустит его, пока он сердце не вылечит.
– А что с сердцем-то? – спросил я озабоченно.
Саня покрутил рукой – мол, сложно все – и добавил:
– Там у парочки как раз твой размер примерно. Только старые подтяжки сам найди, чтобы прищепку сюда вот присобачить, у наших все кончились, а штука удобная. И вообще, и чтобы наших отличать.
– Так я еще не ваш вроде.
– Это ты так думаешь, – сказал Саня серьезно.
Сроду не думал, чей я. Я свой. То есть немножко мамкин-батьков, немножко сорокшестовский, немножко школьный, но это все детали. К тому же ни в комплексе, ни в школе отдельной конторы нет, а примкнуть к кому-то постороннему я всегда успею, что бы Саня ни говорил.
А он на удивление много говорил – и про жизнь вообще, и про то, что штаны надо пошить, таких не продают, но драп в магазине «Ткани» еще свободно лежит, и в ателье уже лекала готовые, пятнадцать рублей цена вопроса. То есть можешь не торопиться, но по нынешним временам ходить в куртофане и обыкновенных штанах, тем более в джинсах, пусть не фирменных, и западло, и опасно. Да и порвутся обычные, тем более джинсы, махом, а широкие драповые – самое то, и хватит надолго. Как будто я и впрямь подписывался на то, чтобы меня в их планах хватило надолго, для чего бы то ни было.
Сам Саня, между прочим, в мои планы вписываться не спешил. То есть не мои, а те, что Марина Михайловна обозначила, – но тем не менее. Саня наотрез отказался идти к Витальтоличу. То ли стеснялся незнакомого дядьки и участия в самодеятельности, то ли опасался, что Витальтолич все-таки знает, как мы с Саней обидели Марину Михайловну, и весь этот цирк с нашим участием в ноябрьском концерте – часть хитроумной мести.
Я, грешным делом, и сам так думал.
С другой стороны, если не верить Марине Михайловне и тем более Витальтоличу, кому верить-то вообще? Никому, получается. А если получается, что верить вообще никому нельзя, то как жить-то вообще? Никак, получается. А я хотел жить. Почему-то. По привычке, наверное, и потому что ничего другого не умел.
В школе горела чуть ли не половина окон, и техничка тетя Вика даже не взглянула, когда я бодро протопал мимо, одетый и без второй обуви. Впрочем, я тщательно оттер полусапоги в чугунной ванне у входа – насколько разглядел в отсветах, конечно, школьный двор-то никто специально иллюминировать не собирался.
Марина Михайловна предлагала мне встретиться с Витальтоличем в актовом зале, но я уперся намертво: не хватало еще, чтобы все видели наши творческие муки, особенно если в итоге не получится ничего. Ржать будут до самого выпускного. Марина Михайловна сперва встречала мои отбрыкивания ехидными комментариями про нежных застенчивых восьмиклассников, но вчера чуть поменяла формулировку на «нежных застенчивых комсомольцев» и сказала, что бог нам, страусенкам стеснительным, судья, посижу до вечера, раз такое дело.
Она и впрямь сидела у себя в кабинете, проверяла заполненные разными пастами карточки – видимо, контрольные старшеклассников. Поздоровалась в ответ – у нас сегодня немецкого не было – и попросила подождать немножко, Виталий вот-вот подъедет. Я устроился за привычной задней партой, прямо в куртке, и только успел запихнуть шапку в ящик для портфелей, как в дверь стукнули и заглянул Витальтолич.
– Заходи давай, – скомандовала Марина Михайловна, прижав наманикюренным пальцем последнюю проверенную строчку. – Вон тебя Артур ждет, изнемогает уже. Мне буквально пять минут…
Я до последнего малость очковал, что Витальтолич все-таки знает про мои вопли на Марину Михайловну и относится ко мне, как к… Как я заслужил, в общем. Не знал он, похоже, ничего. То есть не рассказывала ему Марина Михайловна такие вещи, хотя они явно общались, мягко говоря, регулярно. Он и сейчас с порога шагнул поцеловать Марину Михайловну, а она не глядя отпихнула его кулачком и махнула в мою сторону. С другой стороны, если знал, то и пусть решил бы наказать, на кулаки поставить или даже в пачу выписать разок, – я принял бы с облегчением. Заслужил ведь, а после наказания совсем очистился бы, будем считать. Пока считать так трудно.
Еще я боялся, что Витальтолич просто пошлет – и меня, и Марину Михайловну. Он в лагере-то не особо радовался, когда его в концерты впрягали, хотя был вожатым, на гитаре играл, пел и так далее. А теперь вон совсем солидный, аккуратный, с причесочкой, в костюме, хоть и не при галстуке, и со взрослым таким серым пальто на локте. Просто начальник комсомольско-молодежной бригады из тележурнала. Правда, они там бодренькие и румяные, а Витальтолич вымотанный, темный под глазами, и пахнет у него изо рта чуть-чуть не только куревом, но и голодным животом.
Отказываться Витальтолич не стал. Но и предлагать не торопился. Сперва, когда мы поздоровались, велел мне снять куртку, потом полушепотом выспрашивал, как сам, как вокруг да как родители, – хотя про батька, скорее, я должен был спрашивать, Витальтолич его чаще видел. Я не спрашивал, конечно, а примерно так же односложно отвечал.
Тут Марина Михайловна с треском припечатала к столу ручку, которой исправляла ошибки, и сказала:
– Так, товарищи шептуны. С вашего позволенья, я вас покину. Виталий Анатольевич, не забудьте запереть и ключ мне занести, хорошо?
– Э, а ты… – начал Виталий Анатольевич, тут же поправившись: – Марина Михайловна, вы куда и почему?
– Ну что я мешать буду. У вас дела, у меня нет, все, удачи, долго не сидите.
Подхватила карточки и ушла. Одежда, видимо, ждала ее в учительской.
Я, честно говоря, обрадовался – все-таки при Марине Михайловне придумывать, тем более, не дай бог, репетировать было бы тяжко. Она слишком быстрая, веселая и с подколами постоянно. Мы из-за этого нервничаем.
Виталий Анатольевич, похоже, нервничал не только из-за этого. Он отвел взгляд от закрытой двери и неуверенно сказал:
– Ну что тут… Какие идеи вообще?
Идея была ровно одна, я крутил ее в голове третий день и выложил немедленно:
– Может, что-нибудь спортивное? Каратэ там или вон с нунчаками можно, у Сани возьмем, у него классные, из ножек табуреток, я сам хотел такие сделать…
– Чтобы мне предъявили как бы запрещенное преподавание?
– А мы скажем, что самбо. Боевое.
– С нунчаками.
– Ну, – сказал я и на миг задумался. – Можно как раз против нунчаков – наше советское самбо сильнее. Или как в этом, в «Похищении „Савойи“», – «Нож ничто против каратэ».
– Это кто такое сказал?
– Ну… В «Советском экране» картинка была, кадр из кино, и подпись такая. Фильм-то паршивый, но подпись…
– Дурная подпись. Каратэ-то каратэ, но от ножа бежать надо. Увидел – беги, вот и все.
Я представил себе, как выхожу на сцену с ножом, навстречу Витальтолич, который немедленно разворачивается и чешет прочь, и на заднике возникают красивые слова «Вот и все». Я прыснул и тут же обиделся: за свое предложение, за Витальтолича и за каратэ. Поэтому начал спорить:
– Это если обычный человек. А если обученный…
– И если обученный, и если необученный, и если сам с ножом. Вот если ты в танке или хотя бы с пистолетом…
Он замолчал, махнул рукой, явно теряя интерес к теме, но все-таки продолжил:
– Ну вот тогда еще можно что-то, а голыми руками-ногами – смерть.
– Ну почему? – почти взвыл я.
Вместо ответа он не спеша развернулся ко мне и ткнул пальцами подмышку, потом в грудь. Я от растерянности даже отодвинуться не попробовал.
– Ты убит, – сказал Витальтолич.
– Э, так нечестно!.. – запротестовал я, но развить мысль не успел.
Он скомандовал:
– Подъем. Пошли к доске, бери ручку. Шустрей, раз-два. Ты думаешь, как ножом бьют? Покажи.
Я картинно, поводя острием, выставил перед собой ручку, оставленную Мариной Михайловной, – примерно как на кадре в «Советском экране» и вообще во всех фильмах и дворовых играх.
– У-у, – сказал Витальтолич. – Райкин, всех зарежу, кровь пущу. Такой-то нож впрямь ничто против каратэ. Но даже на такой напороться как бы запросто. Только, Артур, на самом деле… Дай-ка ручку.
Я не решился сказать: «А отберите». Витальтолич взял ручку так, чтобы из кулака торчало с полпальца, и предложил:
– Ну-ка, изобрази, как отражать собираешься.
– Да я не умею.
– Ну как умеешь.
– Да вы сильнее.
– Я же не драться… И вообще, буду как бы маленький такой человечек, честно. Давай. Я как бы нападаю. Готов?
Я кивнул, готовясь отбить удар в сердце. Но Витальтолич не стал ни делать выпад, ни выставлять ручку перед собой. Он потоптался, сделал шаг влево, вправо, сказал: «А, кстати…», обнял меня за плечи, прижав голову к своей груди и несколько раз очень быстро ткнул ручкой в живот и в бок. Больно ткнул.
Я зашипел, отпрыгнул и посмотрел на него с изумлением. Задрал пиджак с рубашкой и с таким же изумлением рассмотрел глубоко вдавленные точки, кожа вокруг которых быстро краснела.
– Ножом больнее, – объяснил Витальтолич. – Ты убит, кстати. Или покалечен на всю жизнь. Еще попробуешь?
Я злобно кивнул, готовясь бить в ответ уже на полном серьезе; мы попробовали, и я, кажется, разок попал в плечо, но вскользь, а отлетел еще быстрее, с шипением растирая тазобедренный сустав.
– Аорта, печень пополам, – прокомментировал Витальтолич. – Полторы секунды – со всем твоим или моим каратэ. И ни хрена не сделаешь. Ни-хре-на. – Он аккуратно положил ручку на стол и добавил: – А нож, как правило, и не видно, его только дебилы показывают. Его и таскают только дебилы, но это как бы другой вопрос.
– Почему?
– Потому что, если у тебя нож, ты в тюрьме одной ногой. От милиции не отмажешься, найдут – запинают сразу, а потом посадят. Я знаю как бы.
– Пацаны говорили, можно с чеком из магазина носить и в смазке еще, ну как купили только что.
– Ага, и по ладошке мерить, доходит до сердца или нет. Сказки это, Артур. Нож есть нож, даже если, это, с мизинчик. Сердце, конечно. А если в горло? А если в глаз?
Я молчал – отчасти потому, что обдумывал информацию, отчасти от неожиданности – как-то иначе я себе представлял подготовку номера к ноябрьскому концерту. Хотя откровенность Витальтолича была какой-то… Приятной, что ли. Раньше он со мной вот так, как с равным, не разговаривал. Впрямь я вырос, что ли.
– Нож есть нож, – сказал он веско. – У меня дружка, ну, одноклассника, так вот поймали, с перочинным, на самом деле перочинным, мелким таким, в хозтоварах продается. Полтора года дали, так и не вышел толком. Вышел – снова сел, и понеслась.
– Из-за перочинного ножа? – спросил я с ужасом.
– И другие моменты были как бы, но конкретно срок пошел из-за ножика, ага. Ну, милиция, одно слово.
Мы помолчали, а потом я не выдержал и снова поблагодарил за спасение из ментовки, а Витальтолич оборвал меня совсем свирепо и предложил думать про концерт.
Мы сели теперь уже за соседние парты и уставились в вытертую доску – в пустоту, в общем.
– Спортивное, думаете, совсем никакое не годится? – спросил я отчаянно.
– Ну… Не Первое мая же. Тут надо что-нибудь, не знаю, чтобы революция, «Аврора», Ленин совсем молодой. Или как бы верность заветам отцов и ратный подвиг.
Меня осенило.
– О! Виталий Анатольевич, а давайте что-нибудь, что вы в лагере пели! Про армию!
– Нет, – сказал Витальтолич скучно, а я сперва и не заметил – как скучно, – меня несло:
– Или про Афган, а? Такого никогда не было, а? Вот эту, «Вот и все, простучал автомат твои минуты и твои…».
– Нет, – повторил Витальтолич еще скучнее.
Я будто споткнулся на лету. На лету же попробовал продолжить:
– Ну вы же нам пели тогда.
Витальтолич смотрел на костяшки пальцев, прижатых к парте. Костяшки были с вечными мозолистыми шишками, гладкими и бурыми, а вокруг под белой кожей, совсем растворившей летний густой загар, вздулись вены, толстые, почти как пальцы. Ну, не почти, но вполовину точно. А у меня вены тоненькие и шишаки на костяшках помельче. К тому же бледные и лохматые, потому что я их обдираю от волнения постоянно. Витальтолич вот явно не обдирает. Я вообще думал, что он никогда не волнуется. Вот до этих самых пор и думал.
Он кашлянул и хрипловато подтвердил, не отрывая глаз от пальцев:
– Я пел. Я классе в пятом, что ли, пел на утреннике в честь Седьмого ноября, точно. Про коричневую пуговку.
Я подумал и робко уточнил:
– Это про дверной звонок, что ли?
Витальтолич наконец улыбнулся, изогнул шею, с интересом рассмотрел меня и сказал нормальным голосом:
– Да нет, скорее про стук. Дикие люди выросли. Ты не прикалываешься, правда не слышал никогда?
Я правда не слышал и настолько обнаглел от облегчения по поводу того, что Витальтолич больше вроде не психует, а эту тему поддерживает с удовольствием, что потребовал рассказать и даже напеть. И он послушался, елки зеленые.
Песня оказалась не про звонок, а про шпиона, которого поймали благодаря деревенскому пионеру Алешке, нашедшему пуговицу с иностранной надписью.
– Не годится, – признал я со вздохом. – Музыка крестовская, слова вообще…
– В смысле, крестовская?
– Ну, колхозная, в смысле, хор Гостелерадио, солист Дима Голов, – пояснил я и с умильной рожей покачал головой раз-раз влево, раз-раз вправо, как пионерчик в телевизоре.
Витальтолич ухмыльнулся, но чего-то не отставал:
– А крестовская-то почему? Колхозники разве с крестами ходят?
– Да фиг его знает, всю жизнь деревенских так…
– А чем деревенские плохи? Они как бы кормят всех.
– Вот пусть и кормят, а не шарахаются тут.
Витальтолич сказал, разглядывая меня и продолжая ухмыляться:
– А я деревенский как бы. Ну, почти.
Я смутился, но быстро нашелся:
– Так батек мой тоже, и мало ли кто еще, полгорода, считай. Главное ведь – не откуда ты, можно и в городе родиться, а все равно быть деревня деревней. А, понял. Крест – это от крестьян, видимо. Там без разницы, с крестами, без, это ж и так видно: идет такой кудрявенький, волосы вот досюда, усики, одет как чушпан – ну крест, Фидаиль такой.
– Крест Фидаиль? – уточнил Витальтолич, как будто не веря.
– Ну да. Здесь Фидаиль, а в Москве где-нибудь или там, я не знаю, в Свердловске, Алешка как раз, блин. Митюшка или Николка.
– Мне один умный человек объяснял разницу между деревенскими и городскими драками, – сообщил Витальтолич как-то мечтательно. – В городе все чужие, а в деревне все свои. И чужих в деревне убивают. А в городе нет – если все как бы чужие, всех ведь не убьешь. И вообще, деревенские – это люди, которые заботятся о тебе, как о своем ребенке, выращивают, кормят, дружат, играют. А потом отрубают голову и съедают. Ты, Артур, это как бы имей в виду.
Я поморгал и сказал:
– Ой, да ладно. Подавятся. А, и про песню-то: пуговку, блин, он с иностранскими буквами нашел. Сейчас за это пол-Брежнева арестовать можно – у одних «Суперрайфл», у других «Вранглер» или «Монтана», у третьих рубашка румынская. Я уж молчу про шпионов.
– Почему? – спросил Витальтолич с явным интересом.
Я пожал плечами. Это в старых книжках шпионы шарились на каждом углу и пытались сломать каждый трактор. Сейчас, судя по фильмам и книжкам, шпионы в основном пытались завербовать наших дипломатов или туристов в капстранах, а в СССР если и совались, то не дальше Москвы или пограничных городов. При этом совершенно непонятно было, с какой целью, – иногда казалось, что чисто из спортивного интереса. Главное – перейти границу самым выпендрежным способом, а потом смущать бдительных советских граждан белогвардейским акцентом.
Витальтолич выслушал эти соображения и напомнил:
– Ты же сам рассказывал про документы у райисполкома. Ну помнишь, убить Андропова к Седьмому ноября и так далее.
Я попытался понять, не шутит ли он. Про документы Шорик, наверное, все-таки наврал – я, честно говоря, несколько раз тревожно задумывался о его рассказе и так и не понял, есть ли поводы для тревоги.
– Вы же смеялись, – напомнил уже я. – Сказали, что туфта это все.
Витальтолич посмотрел на дверь, потом на меня, будто мучительно соображая, стоит ли говорить. Вздохнул и все-таки сказал:
– Может, и не туфта как бы.
