5. Все на улице красно
Я боялся, что опоздаю, и чесал так, что пару раз чуть не грохнулся, срезая углы, – наледь на дорогах и тропинках давно растоптали, а вот за бордюрами поблескивало. Ну и еще разок я сам остановился буквально на две секунды, чтобы сломать свежий ледок на неглубокой луже в канаве у Ленинского проспекта. Ну и чуть не ухнул – лужа оказалась глубже, чем я думал. Отдышался, отряхнулся, огляделся – вроде капли мимо штанов прошли, – глянул на часы и охнул. Если не врут опять и если на остановке толпень, хана.
Раз в жизни повезло. Толпени не было, «трешка» пришла почти сразу, была полупустой и оставалась полупустой всю дорогу. А я почти от начальной, считай, ехал – ну, не от Усманова, а от сорок пятого, это следующая остановка, до конечной, Студенческой. То есть свободных сидячих мест не было, конечно, зато в проходах хоть поперек танцуй. Основной народ, видимо, вывозили от проходных по Первой дороге, которая отделяла заводы от города. Батек, во всяком случае, умчался на работу даже раньше, чем в будний день, к половине восьмого, а мамка – как обычно. Выходной, называется. Я, видимо, из-за этого и задержался – праздник же, имею право чуток расслабиться, хоть мамка и пугала всячески, бегая между кухней и прихожей. Потом, она сама велела одеться потеплее – вот я и искал шерстяную югославскую кофту, ни в чем другом теплом в куртку уже не влазил, а мутоновый полушубок надевать в ноябре как-то странно.
Сбор был назначен на половину десятого, и не у школы или там райисполкома, а на проспекте Градостроителей. Это даже не другая часть города, а, считай, другой город – Старый. Мы все жили в Новом, он еще назывался Автозаводский район и представлял собой толстую часть поваленной набок восьмерки – ну или там знака бесконечности. Старый город, он же ГЭС, выросший из поселка строителей Нижнекамской электростанции, был тощей частью той же почти бесконечной восьмерки. Между ними лежали пустыри, незаселенные новостройки и еще два поселка, ЗЯБ и ЗСК – при заводах ячеистого бетона и силикатного кирпича. Большинство народу – ну, не знаю, тысяч четыреста из полумиллиона, наверное, если не больше, – жило в Новом городе, здесь были школы, садики, магазины, поликлиники, большинство больниц, ну и вообще все, что надо. И КамАЗ построен вдоль Нового города – то есть, конечно, наоборот, город вдоль КамАЗа. Мы гэсовских, считай, не знали, они нас тоже. И я на ГЭСе был всего пару раз – когда зрение в Центре коррекции зрения и слуха проверял и когда «Вождей Атлантиды» пересмотреть хотел, а их только в ДК «Энергетик» крутили.
Но горком, горисполком и даже дирекция КамАЗа находились на ГЭСе, и все городские торжества и мероприятия тоже проходили там. Это было немножко обидно, но хотя бы не слишком часто.
Ефимовна обещала опоздавшим и неявившимся неуд по поведению за четверть. Преувеличивала, наверное, но проверять хотелось даже меньше, чем тащиться на ГЭС утром выходного дня.
Автобус ревел и летел, пропуская остановки по требованию. Я успокоился и даже малость вздремнул – как конь, стоя и прислонившись к поручню. Чуть не сыграл носом в дверь, когда автобус вздумал резко тормознуть. Зато проснулся и приободрился. И не опоздал.
Да и опоздал бы, ничего страшного не случилось. У нас вечно так: орут, торопят, угрожают карами за опоздание, ты из сапог вылетаешь, чтобы успеть, а на место прибежишь – надо ждать еще час. И ладно если удобно ждать – а то ведь трястись в дубак на ветру вдоль наскоро прочищенной дороги.
Я думал, построение будет под самым памятником. Но толпа набралась немереная, а мы шли не первой шеренгой. Так что встали метрах в ста от постамента, полностью заняв тротуар вдоль скучного дома и обочину все равно перекрытой дороги под здоровенным щитом с надписью «Нет нейтронной бомбе!» и рисунком самой бомбы, которую небрежно отпихивал крылом белый голубь. Рядом с голубем бомба выглядела не слишком пугающе. Рядом с памятником тем более.
Вблизи памятник, который я раньше видел из окна автобуса да на открытках серии «Автоград», оказался куда страшнее. Он был похож на пятиэтажку, которую целиком отлили из серого бетона, потом грубо обтесали так, чтобы из переднего торца торчала страшная скуластая морда с глазами-щелками, чуть ниже – выпяченные титьки формой как у стандартных камазовских фар – например, модели 5511, – вместо балконов по бокам пятиэтажки прилепили еще несколько скуластых морд – и водрузили это дело на огромный постамент. Назывался памятник «Родина-мать» – в честь морды с буферами, а морды по бокам изображали солдат.
Говорили, что скульптор после того, как создал эту красоту, сошел с ума – хотя я подозревал, что не после, а сильно до. Еще говорили, что скульптора расстреляли, а памятник хотели взорвать, но побоялись, что осколки разлетятся и попадут в горком. В этом я тем более сомневался – в Новом городе было несколько скульптур, явно сработанных тем же мастером бетонного бреда. Например, пересыхавший иногда фонтан в первом комплексе изображал натуральный застывший взрыв на макаронной фабрике, такое сплетение гигантских водорослей, каждая метрового диаметра, бетонная и облепленная веселенькими плиточками типа кафельных. Скульптуры, по слухам, дико нравились иностранцам – настоящее современное искусство, все дела. Вот и забирали бы себе, а не заставляли нас этим любоваться и тем более мерзнуть, любуясь. В Волгограде вон крутая Родина-мать, ну и на Малой Земле нормальный памятник, хоть и в честь Брежнева, и только в Брежневе сплошное современное искусство, от которого дети плачут, а взрослые матюгаются.
Сейчас, конечно, никто не плакал и не матюгался. Люди громко разговаривали и смеялись, ежились, перехватывая древки транспарантов и охапки проволочных гвоздик, терли уши, пытались греть руки в карманах, нечаянно толкали друг друга, радостно извинялись и затевали громкие короткие беседы. Шеренги распадались на подвижные микротолпы и островки, ветерок заставлял их дрейфовать, накидывая на разговоры обрывки праздничной музыки, спутанной до полной неразборчивости. Тетки все равно узнавали и пытались подпевать. Веселуха.
Наши тоже распались на несколько групп. Я незаметно влез в ту, над которой торчали светлые пипки вязаных шлемаков, но Ефимовна засекла массовое движение, возникшее из-за многочисленных рукопожатий:
– О, Вафин, наконец-то. Так, восьмой «вэ», перестали ходить, пересчитаемся! Пять, двенадцать, восемнадцать… Тридцать шесть, так? Почти все в сборе, кроме… Понятно, Шора. Ребята, Шор кого-нибудь предупреждал, что задержится или будет отсутствовать?
Чернова с Дементьевой защебетали что-то бессмысленно успокаивающее, а Лехан предположил:
– Шорик ща в теляге придет.
Вокруг заржали.
Ефимовна, вот острое ухо все-таки, повернулась и спросила подозрительно:
– Овчинников, кто в теляге придет?
Она накануне свирепо пообещала всем, кто явится в любом варианте рабочей одежды, разбор на педсовете и выговор по пионерской или комсомольской линии с занесением в учетную карточку. В итоге все, конечно, пришли не в телягах, поэтому малость мерзли – хотя ни педсовета, ни комитета комсомола и всяких там ужасных характеристик в личном деле давно никто не боялся. Угроза пионерской линией была отдельной ржакой. Пионер в классе остался один, вернее, пионерка, Снежанка Загуменнова, тихая, но упертая отличница. Четырнадцать ей исполнялось в конце ноября. Представить Загуменнову в теляге или в любом варианте рабочей одежды могла, конечно, только Ефимовна.
Фаниса и еще человек пять в комсомол пока не приняли, но галстуки они перестали носить еще в октябре. Пионерские, конечно, – обычные-то у нас только Натальин носил, ну и Шорик, конечно.
А вот и он. Без галстука и не в теляге.
– Телягу под курткой прячет, – громко предположил Лехан.
Народ рухнул, Ефимовна прожгла Лехана взглядом, но предпочла в экспресс-режиме распечь Шорика за опоздание. Тот внимательно выслушал, невозмутимо кивнул и спросил:
– Разрешите встать в строй?
– Ох, Шор, – вздохнула классная, махнула ладошкой, скомандовала никому не отходить, не теряться и слушать команды и умчалась к маячившей впереди директрисе – с докладом и за инструкцией, видимо. Удивительно, как с нас доклад о готовности или, как ее, рапортичку не стрясла.
Шорик молча пожал всем руки, покивал общему ржанию, но ничего не спросил, – наверное, поэтому все быстро успокоились. Тут еще с неба манная крупа посыпалась, реденькая и гаденькая. Лехан взвыл:
– Блин, ну скоро уже?
– Скоро-скоро, – успокоил его Олеган Васин и снова повернулся к Сереге Васильеву. – Читай дальше.
Серега осторожно вытащил из кармана куртки список, который упрятал, едва Ефимовна рассвистелась, и продолжил:
– Трубный зов. Конза… Конзабуро Оэ. Уличная канализация. ДДТ.
– А, эту слышал, – сказал Олеган. – Это, короче, лучшая группа тяжелого рока из Уфы.
– На русском поет? – заинтересовался Саня.
– Не на башкирском же. Хотя, слышь, у них песенка есть про башкирский мед – «бедняга, морщась, еле пьет грузинский чай, армянский мед», – протянул Олеган и хмыкнул. – А вообще странно, у них, по ходу, антивоенные песни: «Самим нам надо сохранить планету для людей. Инопланетянин, уа-ха-ха».
– Что-то не похоже на тяжелый рок, – сказал Саня. – Уа-ха-ха. Дальше читай.
– Группа имени Павлика Морозова. Отряд имени Валерия Чкалова. Девятая танковая атака. – Тут Серега сам заржал, а я спросил:
– Это группы, что ли, так называются?
– Ага, у Серого сеструха из горкома комсомола список запрещенных ансамблей притащила, – объяснил Саня. – Ну, наших. Названия – ржака вообще, надо найти, послушать.
Я неодобрительно цыкнул и хотел выступить на тему «Нехер слушать всякую дрянь, не для того ее запрещали», но это было малость нечестно. Самому ведь охота послушать, что за группы такие, и понять, за что их запретили. Иностранные почти все запрещенными считались, но мы же слушали, и ничего, вроде живы, и не антисоветчики какие-нибудь.
Поэтому я просто спросил на всякий случай:
– «Динамик» и «Карнавал» есть?
– Блин, их-то за что? – изумился Олеган. – За «Делай физзарядку и брось курить»?
– Знали бы за что – убили бы, – сказал Серый, который наконец просмеялся. – Нету вроде. Пока.
Он продолжил читать:
– «Минные поля». О, а эта казанская, «Героин».
– Я слышал! – встрял Лехан.
Все посмотрели на него с изумлением. Овчинников, вообще-то, был не насчет музыки, то есть абсолютно. Лехан верно оценил взгляды и возмутился:
– Да в натуре слышал, братила кассету привозил, там «Ирапшн» и «Пинк Флойд», а в конце дописки – «Статус кво» и одна на русском, «Героин» как раз. Визжит, такой, но слова прикольные: «Знай! Это я!»
– А начало как? – заинтересовался вдруг Шорик, вообще-то абсолютно равнодушный к правильной музыке.
Лехан процитировал, не задумываясь:
– «Когда в толпе ты встретишь человека…» А дальше я не разобрал, короче.
– «Который наг, вариант: на коем фрак», – сказал Шорик.
– О! Точно, а я понять не мог. А ты тоже слушал?
– Это Козьма Прутков.
– Кто? Какой Прутков, говорю ж, «Героин», группа такая казанская, на кассете написано было! – возмутился Лехан и, понизив голос, добавил: – Панки.
Шорик спокойно объяснил:
– Стих такой юмористический, написан сто лет назад.
– Ага, сто лет назад. Гонишь, блин, пас-стаянна. Сто лет назад, и кончается… – Лехан зажмурился и гадостно провизжал: – «Я русский панк!»
Серый ткнул его локтем в плечо и огляделся. А Шорик вдруг развеселился:
– Серьезно, что ли?
– Так, восьмые классы, приготовиться! – рявкнула директриса, а набежавшая Ефимовна повторила.
Музыка, оказывается, играла уже только с одной стороны и более-менее внятно – «Марш коммунистических бригад». Толпа, стоявшая ближе к памятнику, неторопливо разливалась в почти ровные шеренги, распахивая над собой транспаранты и выставляя, как зонтики, проволочные гвоздичищи и вялые грозди воздушных шариков, и ползла в сторону горкома, у которого, наверное, народ, как всегда, приветствовало руководство на грубовато сколоченных трибунах. Кто-то особенно старательный или радостный надсадно подпевал не в такт: «Ыснами Ле! Нин! Впе! Реди!» Музыку прорубал дикторский голос, командовавший кричать «ура» ударникам коммунистического труда – доблестным автомобилестроителям. Значит, пошли колонны КамАЗа. Литейку я не рассмотрел, она, видимо, прошла первой. Какое-то время впереди болтались таблички агрегатного и автосборочного заводов. Потом они рванули вперед – и затем под дикторское «Слава советским энергетикам, несущим тепло и свет в каждый дом!» двинули камгэсовские.
Это было почти красиво. Даже солнышко проковыряло дырку в тучах и быстренько мазнуло по нам слепящей ладошкой. Я заулыбался и сказал скорее себе, чем кому-то:
– Жалко, у нас военных частей нет.
Шорик услышал:
– Почему?
– Прошли бы сейчас как по Красной площади, с автоматами, на бэтээрах, все дела. Красиво.
Шорик хмыкнул и сказал себе в воротник:
– А потом как Садата.
– Какого Садата?
– Да египетский главный. Не помнишь, что ли? Его два года назад как раз во время парада расстреляли, по телику показывали еще.
«Кто расстрелял?» – чуть не спросил я, а потом вспомнил эту съемку, ее раз сто в новостях и «Международной панораме» крутили: парад в Каире, пролетели самолеты, оставив за собой длиннющие и, видимо, разноцветные хвосты, потом пошли танки с бэтээрами, генералы с трибун им машут, и вдруг один из грузовиков тормозит, с него ссыпаются солдаты, кидают в трибуну гранату и начинают палить из автоматов.
Я представил себе такое здесь, на ГЭСе, похолодел и не смог остановиться – представил себе такое в Москве. Красная площадь, Политбюро на Мавзолее, народу в сто раз больше, чем здесь, только не так холодно и пасмурно и не только люди с флажками и шариками идут, но и колонны с техникой. И один из танков разворачивается – и прямой наводкой из пушки по Мавзолею.
– А он прогрессивный был? – спросил я Шорика, чтобы отвлечься.
Почему-то я совсем про Садата ничего не помнил – наверное, потому, что два года назад еще не вел политинформации, я в шестом классе за стенгазету отвечал и немножко за живой уголок, пока крыса Машка не сдохла.
– Да фиг его знает, – сказал Шорик. – Они же всегда так – сперва прогрессивные, потом не очень. С Израилем задружился, это помню.
– Значит, не прогрессивный, – констатировал я.
Шорик моргнул и хотел что-то сказать, но я вдруг сообразил:
– Слушай, а если не военные, а менты? Они же могут в параде участвовать, даже в нашем? И если вдруг чего-то решат…
– Ой, да ладно, – сказал Шорик презрительно. – Да какие из ментов заговорщики? У них и оружия-то особо нет. Вот если бы КГБ…
– Тихо ты, – шикнул я, но тут же не выдержал и сам спросил: – А у нас КГБ есть разве? Я думал, в Москве только или там в Казани.
– Шеренгами ходят? – уточнил Шорик.
– Нет, блин, в розетке сидят, – огрызнулся я и напомнил анекдот: – «Але, это КГБ? Херово работаете, козлы».
Тут уже Шорик на меня шикнул, но все равно никто ничего не слышал. А я вдруг сообразил:
– Слушай, они ж реально должны тут быть везде? А то вдруг американцы высадятся, как в Гренаде, и айда пошел.
– Не высадятся, – сказал Шорик. – Мы не Гренада, что они, дурные, что ли, лезть сюда? Если надо, ракетами шарахнут или вон – нейтронной бомбой.
Он кивнул на плакат с могучим голубем.
– Так мы тоже, – сказал я.
– Вот именно, – ответил Шорик и поежился. – Вряд ли, в общем.
Можно же без бомб и без десантов, чуть не выпалил я и смутился, соображая, излагать ли Шорику историю с милицейским заговором и убийством Андропова. Я ведь так и не понял, шутил Витальтолич, когда мне все это рассказывал, или нет. Потом-то он наотрез отказывался пояснить и вообще говорить на темы, не связанные с концертом и зазубриванием стихотворения. Тут я вспомнил, что дикая история с Шорика и началась, с его рассказа про сжигание документов возле райисполкома, и решился:
– Шорик, слушай.
Но Лехан заорал куда громче:
– Паца, гля, сороквосьмовские!
Несколько наших засвистело и выдало ряд неодобрительных лозунгов.
Впереди, сразу за колонной Камского политехнического, шла колонна под табличкой «Шк. № 74». В семьдесят четвертой учились сорок восьмой и сорок девятый комплексы, построенные на полпути к лесу и Каме. У наших непростые отношения с ними. Народ в той колонне начал оборачиваться, а несколько пацанов, вразвалочку замыкавшие строй, развернулись и дальше шли спиной, лицом к нам, запоминающе разглядывая тех, кто свистел.
Я торопливо, пока никто не слышит, спросил Шорика:
– Слушай, а помнишь, ты говорил про документы, которые сжигали?
– Какие документы? – удивился Шорик.
– Блин, – сказал я, но объяснить не успел.
Директриса рявкнула:
– Двадцатая, приготовиться! Марш!
В молодости Тамара Максимовна явно успела послужить в каком-нибудь комендантском полку. Лет пять минимум.
Мы не замаршировали, конечно, но побрели вперед, погружаясь в ветер и музыку. И ветер, и музыка были плотными, пощупать можно, – один холодный, другая визгливая. Один веки заворачивал, вторая била в живот басами и по барабанным перепонкам – высокими частотами, так что я казался себе гармошкой в руках опытного музыканта, каких по телику показывают: в блестящей рубахе, картузе, с чубом, и тягает гармошку в самых странных направлениях, точно пытается добавить пару размеров тренировочным штанам. И все тело пружинится и дрожит, будто леска, и я что-то ору – то ли «Вихри враждебные», то ли просто «ура» – и машу серому небу, красным флагам, незнакомым мужикам и теткам на трибунах и вокруг, и ржу, как дурак. И шар, как в детском стишке, летит прямо к небосводу – правда, не красный шар, а голубой, что тоже неплохо. Должно же небо хоть сегодня быть чуточку голубым.
За горкомом шеренги рассыпались, даже вопли директрисы «организованно проходим вправо!» не помогли. Попробуй тут пройди, если вправо, влево и вперед уже прошли несколько тысяч человек, а еще нескольким тысячам проходить некуда. Остается протискиваться куда получится по одному. Я потерял пацанов, в том числе Шорика, с которым так и не успел договорить, протиснулся между несколькими дядьками, яростно спорившими про Гренаду, Бишопа и Америку, – я им, кстати, мог многое объяснить, но тут меня толкнули в спину, я споткнулся о бордюр, пробежал по подмерзшему, к счастью, газону и чуть не сбил с ног Таньку Комарову. Она стояла, нахохлившись, будто синица на дождливом карнизе, и с тоской рассматривала бурление за моей спиной.
– О, здорово! – сказал я. – Ты чего здесь?
Она пожала плечами и затряслась, поглубже закопав подбородок в вязаный шарф.
– Блин, ты ж замерзла, как этот, – сказал я. – А чего домой не идешь?
– Мы с Наташкой договорились, – сказала Танька смешным голосом. У нее, кажется, даже голосовые связки заледенели.
– А, ну тогда жди, – легко согласился я и шагнул было назад, но вдруг вспомнил, как Танька сунула мне платок в кулак, и оглянулся.
Губы у Таньки были синими, а щеки белыми. И глаза как будто посветлели – ледком затянуло, что ли. Подождет Наташку еще немного, рухнет набок и расколется. Две дуры, блин, Танька да Зинаида – одна велела одеться как на парад, вторая послушалась. Стоит теперь в капроновых колготочках, туфельках и белом плаще. А небушко так и крошит снег. А у меня ни платка с цветочками с собой, ни телогрейки.
– Так, – сказал я и огляделся. – Пошли чаю попьем, там наливают вроде.
– У меня денег нет, только на билет, – сказала Танька, сосредоточенно трясясь.
– У меня есть, – сказал я, пошарил в карманах. Точно, рубль есть.
Идти Танька то ли не хотела, то ли не могла.
– Вот ты блин, – сказал я и только тут сообразил.
Снял и сунул Таньке куртку – она молча приняла, хоть на лице и отразился некоторый ужас, – расстегнул кофту, сложил ее, чтобы тепло не ушло, отобрал куртку, быстро впялился в нее и скомандовал:
– Снимай плащ, быстро. Вот это надевай.
– Не, – сказала Танька, слабо отталкивая кофту.
– Сдохнешь, дура. Дубак же.
– А ты? – спросила она, скрюченными пальцами расстегивая пуговицы. Неловко так.
– Да мне жарко, блин, – сказал я, отворачиваясь.
Правду сказал, между прочим, потому что чуть не сунулся помочь сейчас, да вовремя сообразил, как бы это выглядело – ну и как бы это мой организм воспринял. Ему от одной мысли «я ее раздеваю» баня настала.
Танька хоть с трудом, но влезла в кофту и плащ, который теперь топорщился, но застегнулся – и вообще, не до изящества уже.
– Айда скорее, – сказал я. – Ща все какао выпьют.
Под навесом защитного цвета стоял ряд столов с булками и плюшками, тетка сзади разливала из жестяных бадей чай и какао. Тетку почти скрыли спины, шарики и флаги – промерзший и наоравшийся народ яростно пер за горячим. Впрочем, это дисциплинированный народ пер, женщины в основном. Мужики, я видел, уже удалялись за постамент или разливали прямо здесь, чуть отойдя от навеса, воровато оглядываясь и пряча бутылки со стаканами в охапках флажков.
Я приставил Таньку к капитальной оградке небольшого дерева, велел никуда не уходить, прощемился к столам, купил два какао и пирожки с повидлом и протиснулся назад, чудом ничего не расплескав и не подавив, только рукав немного загасил. Танька никуда не делась, ледяными пальцами приняла стакан и немедленно уткнулась в него, сопя, шмыгая и вроде даже булькая. Я, стараясь не ржать, подсунул ей еще и пирожок, она отказывалась, но против меня разве устоишь. Еще и свои полстакана какао ей споил, пригрозив, что иначе вылью.
– Еще? – спросил я, когда Танька наконец оторвалась от стакана и заулыбалась. Губы у нее были уже не такими синими, да еще и с бледно-шоколадными усами.
Она помотала головой и попыталась расстегнуть ворот.
– Руку убрала, – велел я.
Танька прыснула и сказала:
– Корягин прямо.
– Ага, – согласился и огляделся, высматривая пацанов.
Что-то я совсем про них забыл и не договорился про вечер, хотя накануне условились куда-нибудь толпой сбегать. Далеко за постаментом мелькнул Лехан, но вокруг него не было наших, левые какие-то пацаны, так что я решил, что ошибся. Я принял у Таньки стакан и спросил нетерпеливо:
– Ну где твоя Наташка?
Танька беззаботно пожала плечами и сказала:
– Да ладно. Без нее на репетицию доберусь.
– О, – удивился я. – А разве сегодня тоже репетиция? Вчера же генеральная была, нам сказали, перед концертом лучше не дергаться, тем более раз демонстрация.
– У меня в «Зодчих», – непонятно ответила Танька. – Наташка хотела со мной – ну ладно, если захочет, сама в ДК КамАЗа подъедет.
– Ты сейчас в ДК, что ли?
– Да, только домой заеду, переоденусь. Ой, давай я кофту тебе отдам.
– Не вздумай, – сказал я. – А ты где живешь-то?
– В сорок три – восемнадцать. Длинная такая пятиэтажка.
– Ага, – сказал я. – Это с овощным рядом?
Танька кивнула и засмеялась.
– Усы вытри, – велел я. Подумал, вздохнул и сказал: – Ладно, пошли. До дома тебя провожу, там кофту и вернешь.
