Небо было как алюминиевый лист, светлое, плоское и скучное. Настроение тоже. Я вышел на улицу, не дожидаясь пацанов, поежился от ветра, не алюминиевого, а стального, остро ткнувшегося за воротник и сорвавшего с небольших березок горстку бурых листков – предпоследнюю, похоже. Поспешно запахнулся, огляделся и сказал с чувством:

– Нахер перлись в этот дом.

Овчинников, успевший, оказывается, высунуться следом за мной, заржал и сдернул обратно – видимо, пересказывать комсомольцу Фахрутдинову первые слова комсомольца Вафина.

Комсомольцем Вафин стал ожидаемо, но внезапно. Заявление-то я написал, как только исполнилось четырнадцать. То есть день рождения отметили в субботу, а уже в понедельник я приперся в комитет комсомола, спросил у Любочки, что писать, выслушал про «укажи причину, по которой», подумал, выдрал листок из тетрадки по физике, потому что в комитете чистой бумаги не оказалось, избочился над неудобным столиком, стараясь не цеплять стоящее в углу знамя, и написал не присаживаясь. Любочка прочитала вслух «в связи с желанием быть в первых рядах борцов за светлое будущее», хмыкнула, хотела что-то спросить, но не спросила, а велела ждать.

– А точно примут? – уточнил я как дурак, хотя знал, что не принимают только совсем уж откровенных тупарей.

– Рассмотрим, – веско сказала Любочка. – Устав купил? Хорошо. Прочитай устав, выучи, сколько орденов, даты там основные – ну, сам знаешь, да?

Как будто это можно было не знать. Пары проходов по холлу второго этажа хватило бы. А я по нему каждый день раз десять проходил, так что вызубрил не только заголовки, но и все содержание стендов наглядной агитации – как и всякий, наверное, ученик и учитель двадцатой школы.

– И фотографию завтра принеси, два на два с половиной, без уголка.

– А если не примут?

– В дневник наклеишь. Еще что-нибудь, Вафин?

– Не, – сказал я и смотался, хотя мог еще поныть на тему того, что если не примут, то я зря деньги на фотки потрачу. Не люблю всякие кабинеты, тем более такие тесные, скучные и дверью в дверь директорского логова.

Я думал, придется ждать Седьмого ноября – в пионеры меня пять лет назад к годовщине революции принимали, логично было и в комсомол вступить к дате, с линейкой там, торжественным собранием и так далее. А вот ни фига. К седьмому-то седьмому, но не ноября, а октября. Ко Дню конституции, в общем. Ладно хоть не в сам праздник.

Во вторник Любочка зашла к нам перед началом первого урока и сказала – видимо, заранее попросив разрешения у Ефимовны:

– Вафин, Овчинников, Харченко, завтра после пятого урока собираемся в комитете, пойдем в райком на собеседование. Не опаздывать.

Мы и не опоздали, это две девчонки из «б»-класса подошли раньше. Опоздал только Фахрутдинов из «а», сказал, что химик задержал. Любочка посмотрела на него мрачно, но уточнять не стала. Велела быстро одеваться, потому что у нас прием в половине третьего, а нам еще до второго комплекса бежать.

– Прием? – уточнил Овчинников, но Любочка шикнула и побежала в учительскую за пальто.

Мы все равно успели одеться первыми – правда, пришлось немножко салаг напинать, шестиклассников, что ли, которые старшим дорогу в раздевалку не уступили.

Овчинников не выдержал, спросил Фахрутдинова, кем они сегодня были, маменькиными сынками или подонками. «Гнидами и буржуйчиками», – сказал Фахрутдинов без особой гордости и не слишком охотно рассказал, что на сей раз Китыч, химик, впал в истерику даже не из-за сережек у кого-то из девок или там излишней дерзости в ответе или взгляде кого-то из пацанов, а из-за разбитой колбы. Китыч обнаружил ее в подсобке ближе к концу урока и почему-то решил, что ее разбили именно «ашники».

Рассказ Фахрутдинова занял полдороги до второго комплекса. Овчинников млел от счастья и зависти – он тащился от таких скандалов и сам влезал в них с радостью. Я слушал молча. Скандалов я не любил, химика мне было жалко, как, не знаю, пожилую уличную собаку, которая гавкает на весь двор, а ее не боится никто, потому что она мелкая, драная и со слезящимися глазами. У химика кожа на лице и на руках была пересушенной, коричневой и сухой, а левый глаз слезился, Китыч его вытирал постоянно. И орал тоже постоянно.

Еще я не был уверен, что мне нравится Фахрутдинов. Он белобрысый, чуть пониже и вдвое поуже меня, жилистый и какой-то больно сосредоточенный. Я бы его и не запомнил, мало ли сосредоточенных мелких пацанов в параллельных классах учится – штук сорок, наверное. Но кто-то – может, Овчинников как раз – сказал как-то, что в «а»-классе всего пара человек при делах, и Ленарик в том числе.

Ленарик не был похож на пацана при делах – ни короткой стрижки, ни кулаков набитых, и одет обыкновенно, без олимпийки, широченных драповых штанов и тем более телогрейки с блестящей прищепкой от подтяжек вместо верхней пуговицы. Я пару клоунов в такой одежде уже видел, хотя холодать толком не начало.

Фахрутдинов был в стандартной синей вьетнамской куртке с целлулоидным карманчиком на груди, как у меня, например. Шапку зато надел, как только из школы вышел, дурацкую, детскую какую-то, типа вязаной подвернутой буденновки с угловатым узором, а на узор олимпийский значок приколот. Мамка увидела бы – наверняка велела бы мне пример с мальчика брать, я-то с непокрытой головой, как и Лехан.

Пример я точно брать не собирался, но, пока чесали к райкому, решил, что Фахрутдинов вроде нормальный пацан.

Чесали мы так, что могли снести половину встречных. Встречных, на их счастье, почти не попадалось: взрослые еще с работы не пришли, невзрослые обедали после школы, учились во вторую или резвились во дворах и на стройках. Одну площадку резвости мы точно миновали: из-за трансформаторной будки доносились вопли и дробный стук: явно играли в палки.

Я время от времени оглядывался на цокающую позади Любочку, которая еле успевала за нами: ножки короткие, а каблуки высокие. Девчонки держались позади нее, как стадо за пастухом. Догнала нас Любочка уже на финише, чтобы внимательно осмотреть, поправить Овчинникову воротник, как будто это могло помочь, и, слегонца задыхаясь, подгрузить насчет каверзных вопросов типа: «Сколько комсомольцев принимало участие в штурме Зимнего?» Еще велела как следует обтереть башмаки тряпкой, намотанной на палку. Чугунные лохани с такими палками стояли в Брежневе чуть ли не возле каждого учреждения и здорово спасали от грязюки, по весне и осени натекавшей жирным слоем на тротуары и бульвары, а топать ведь приходилось и мимо тротуаров. Сегодня, честно говоря, особой нужды в тряпке не было, только Овчинников, как всегда, уляпался по лодыжки, но мы все равно потерли ботинки мокрым набалдашником, а потом старательно пошкрябали подошвами о ребра решетки на входе.

Райком оказался стандартным учреждением, мало напоминавшим о борьбе и светлом будущем: крупным, серым и усаженным мелкими кривыми деревцами. Разве что вход нестандартный – высокие ступени под бетонным козырьком, который косо выпирал, как нос корабля, опираясь на стеклянные стены, изображавшие, по ходу, обзорные окна капитанского мостика.

Чесали мы зря. Пришлось полчаса изучать плакаты в длинном коридоре. Стены меж плакатов мелкими мрачными группками подпирали штук десять пацанов из других школ – девчонок почему-то парочка всего была, обе неказистые и стояли отдельно от всех, в том числе друг от друга. Наши девчонки тоже гордо устроились от них подальше. Время от времени на одну из группок набегал комсорг, уталкивая очередного кандидата в широкую дверь. Навстречу смурному преемнику выскакивал куда более веселый пацан, поспешно вчесывавший к лестнице.

Любочка велела нам стоять смирно и почти сразу сгинула за широкой дверью.

Овчинников не умел ни стоять, ни смирно. Он малость поглумился над стилем плакатов, а потом завис перед стендом с портретами членов Политбюро. Сперва-то, ладно, нашептал анекдотов – нам с Фахрутдиновым, потому что мы подбрели, куда деваться-то. А потом принялся чуть ли не в полный голос доказывать, что у одного из членов Политбюро, нестарого, но лысого, на портрете замазана то ли бородавка, то ли родинка. Я, говорит, ее по телику хорошо рассмотрел, вот такенная была, а тут нету. На нас уже стали оборачиваться, а Лехан, баран, все не унимался. Даже полез за подтверждением к Любочке, которая выскочила наконец от начальства.

Она быстренько ему рот зашнуровала, я аж пожалел Лехана, а Любочкой восхитился, не знал, что она так и такими словами умеет, а мне велела в темпе, но без паники, заходить в широкую дверь – и не забудь поздороваться, понял?

За дверью был светлый зал, посредине перегороженный составленными в цепочку столами под красным сукном. За столами сидели две девушки в светлых блузках, довольно симпотные, между ними дядька постарше, суровый и в костюме.

Я не забыл поздороваться, притворил за собой дверь и сделал пару нерешительных шагов. Девушки кивнули, дядька сказал:

– Здравствуй. Это у нас…

Голос у него был как у Валерика на лагерной линейке памяти 22 июня, старательно мужественный и задушевный, будто песня Льва Лещенко в прозаическом изложении. Я подобрался и отрапортовал:

– Вафин Артур, школа номер двадцать.

Дядьке это, похоже, понравилось, он кивнул и показал на стул в паре шагов от столов, а девушки слегка подняли брови и переглянулись через дядькины лопатки.

Я сел, обнаружил, что задыхаюсь от торжественности момента, и начал дышать, как Витальтолич учил, легко и животом. Стало легче.

– Итак, Вафин Артур, – все так же торжественно произнес дядька, изучая листок, который подвинула ему девушка справа, – почему же ты хочешь вступить в ряды ВЛКСМ?

Вслух говорить такие вещи глупо, но придумывать свое в таких кабинетах – еще глупее. Я повторил про ряды борцов. Дядька внимательно изучал меня – похоже, пытался понять, не издеваюсь ли. Девушка слева спросила:

– Борьбой занимаешься?

Я двинул плечом и уклончиво бормотнул, что вроде того.

– Это хорошо, – сказала другая девушка каким-то каменным тоном, – нам такие нужны.

Дядька ухмыльнулся непонятно чему и сказал:

– Хорошо. Газеты читаешь?

– Я политинформатор, – сообщил я оскорбленно.

– Политинформатор. За международной обстановкой следишь, значит? Тогда расскажи нам, какую политику проводит Китай по отношению к СССР?

Я поморгал, соображая, вздохнул и начал:

– Китай ведет по отношению к СССР политику шантажа, враждебную делу мира и социализма. Они постоянно лезут, то есть предъявляют претензии, к нам и нашим союзникам, но получают достойный отпор, как во Вьетнаме, о который… – Я запнулся, но быстро вспомнил и продолжил так же напористо: – Сломала зубы военная машина маоистов. Причем мы настойчиво и, эм, дружески пытаемся восстановить добрососедские отношения…

Правая девушка подперла щеку кулаком и заслушалась, левая внимала, чуть прищурившись. Дядька тоже – только глазами на обеих стрельнул украдкой. А я заливался.

На прошлой неделе восьмой – десятый классы сняли с пятого урока и отправили в актовый зал на внезапную лекцию о международном положении. Для нас вышла двойная радость, потому что пятым уроком была химия и потому что лектор оказался неожиданно путевым: он очень здорово разложил все по поводу провокации с южнокорейским самолетом, американских нейтронных бомб и «Першингов» с «Томагавками», ну и Китая заодно. В «Комсомолке» и журнале «Сельская молодежь», который мы выписывали, чтобы получать альманах «Подвиг» с детективами, про это писали гораздо скучнее. Я вообще не думал, что на такие темы по-человечески можно говорить, это же как личный комплексный план, там нужны только цитаты из Ленина и выражения типа «миролюбивая политика» да «руководящая и направляющая роль». А у лектора, обычного такого писклявого мужичка с лохмами вокруг лысинки, выходило прикольно, почти как на весенней лекции про половое созревание. Вот я близко к тексту писклявого и излагал.

До конца мне изложить не дали. Когда я дошел до перевооружения китайской армии, дядька в костюме сказал:

– Достаточно. Хорошо. Еще вопросы к кандидату?

Девушка справа так и смотрела на меня, будто целясь, – поднятая кулаком щечка совсем прищурила глаз, сомкнув не слишком по-комсомольски накрашенные ресницы. Девушка слева неслышно шепнула что-то в стол. Дядька кивнул и сказал:

– Ну хорошо. Поздравляю, Артур. Ты принят в ряды Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи. Вот это возьми и спустись в канцелярию, это на первом этаже, третий кабинет, там билет оформят. Удачи.

Так я и стал комсомольцем, а через полчаса получил и комсомольский билет, ярко-красный, туго открывающийся и пахнущий клеенкой. Немножко обидно, что Фахрутдинов с Овчинниковым получили свои билеты почти одновременно со мной – их, видать, и в зале почти не томили, и в канцелярии ждать особо не пришлось.

Но наверное, не это обидно было, а общая скучность и ненужность сегодняшнего дня – бежал-бежал, потом ждал-ждал, потом про Китай выступил, и за это комсомолец, вот ни фига себе.

– Тебя про Китай спрашивали? – поинтересовался я у Лехана.

– В смысле? А, не, какой там. Про ордена, и еще велели заводы КамАЗа перечислить. Ну, я трамвайные остановки: агрегатный там, ПРЗ, автосборочный, – а они говорят: а еще? А я что, помню, что в Заинске и Нефтекамске тоже заводы? Туда трамваи не ходят, блин!

Ленар мрачно сказал:

– Меня по членам Политбюро гоняли.

– Да это легкотня вообще, – воскликнул Лехан. – Андропов, Горбачев, Гришин…

Фахрутдинов очень похоже изобразил тон Лехана:

– Громыко, Кириленко, да? А хрена там. Кириленко, оказывается, вылетел давно, блин.

– Н-ну да, его и на плакатах нет сто лет, – согласился Овчинников.

– Я их сравниваю как будто, – огрызнулся Фахрутдинов. – Мне папаня раза три рассказывал, как по цеху его водил, я и запомнил. На фига придираться-то?

– Приняли же в итоге, – примирительно сказал Лехан.

Они отстали, а я вышел на крыльцо, продолжая размышлять, при чем тут Китай вообще.

Хотя понятно при чем. Если я бороться собираюсь, то должен и противник быть. Поэтому Китай. Могли и про Америку спросить или там про Израиль этот, хотя я смутно представлял, что это такое вообще и где находится. Не в СССР же комсомольцу бороться с кем-нибудь. Про Афганистан вот не спросили – ну и не могли спросить, я понимаю. И вообще все понятно – о чем и как положено, о том и так спросили, всегда и везде так. Непонятно только, на фига было тащиться через три комплекса.

Поэтому я и выступил на крыльце.

Выступил, сам смутился и быстренько огляделся, не услышал ли кто, кроме Овчинникова. Вроде некому – вокруг лишь лысые березки, левее переходившие в стальные мачты, на верхушках которых обвисли мокрые флаги ГДР, Монголии и других соцстран, знакомые по почтовым маркам серии «Интеркосмос». Флагштоки выстроились вдоль фасада Интерклуба с таким же, как у райкома, капитанским крыльцом.

Я поразглядывал флаги, вяло размышляя о том, что не хило было бы узнать, чем этот Интерклуб занимается, вписаться туда и съездить в какую-нибудь Польшу или ГДР. Мечтать не вредно. За границу только начальники ездят, причем камазовские, батек сказал, в последнюю очередь, потому что, пока завод строился, выбрали квоту на двести лет вперед. Так что мне точно никакая заграница не светит. Разве что по турпутевке в Болгарию, когда вырасту и если деньги будут. Туда дорогие путевки вроде, да и в группы не с улицы набирают.

Этого вот точно не возьмут, даже когда вырастет, – несолидный больно.

Через дорогу стоял щуплый парнишка класса из восьмого-девятого в мешковатой одежде и дебильной лыжной шапке, хоть и не такой, как у Фахрутдинова, красной, а не белой с узорами. Важный такой стоял, глядя мимо меня и скрестив руки, как Лермонтов из учебника.

Блин, скоро они там, подумал я с досадой и попытался рассмотреть сквозь стеклянную дверь, не идут ли пацаны. Из-за спины долетел слабый свист. Я снова повернулся к парнишке, – кроме него, свистеть было некому, но он опять старательно смотрел мимо меня. Во клоун, подумал я и хотел уже сунуться в райком, но парнишка свистнул снова. Я присмотрелся и обнаружил, что он еще и пальчиком у локтя шевелит – будто собачку подманивает, скрытно так.

Херасе, подумал я со свирепым недоумением. Я тебе ща устрою собачку. В хер себе свистни, чушпан, там тоже дырка. Посоветовать этого я не успел, потому что вышли пацаны – и наши, и еще несколько. Один из них немедленно натянул шапку, как у Фахрутдинова. Лехан толкнул Ленара в бок и сказал:

– О, из твоего инкубатора.

Фахрутдинов, как раз поправивший собственную шапку так, чтобы значок был строго на месте, сугубо важном для Ленара, глянул, кивнул и пошел к той группке. Овчинников продолжал шутить, а я подобрался – вдруг Фахрутдинов пошел конкурентов уничтожать. Тогда участвовать придется. Самое то на крыльце райкома комсомола. А что делать?

Ленар никого уничтожать не стал. Он поручкался сперва с чуваком в шапке, потом с остальными, потом двое в шапках отошли и принялись обмениваться короткими репликами с длинными паузами. У собеседника на шапке был значок – олимпийский, такой же, как у Фахрутдинова. Теперь могут и комсомольский нацепить, подумал я, расслабившись, и спросил:

– Любочка-то чего зависла?

– Сказала ее не ждать, у нее там еще с отчетами что-то, – ответил Овчинников и заорал Фахрутдинову: – Ленарыч, ну ты скоро?

Ленар показал нам, чтобы мы шли без него.

– Они, блин, одной крови, – буркнул Лехан. – Будут про методы стирки и глажки, это самое, опытом делиться. Свои дела, пассстаянна. Бабы Любочку ждут, у них там моча от радости кипит, с Любочкой поделиться хотят, на нас им пофиг. Айда домой?

– Айда, – согласился я.

И мы ушли, оставив Ленара. И ни ему, ни Лехану я ни слова не сказал про свистуна. Потому что он к тому времени незаметно смылся. Я вообще про него забыл – и вспомнил только на следующий день.