7. Самый борзой
Под замес я попал случайно. Просто в четверг меня отпустили с татарского раньше времени.
В двадцать второй школе татарского не было, ни предмета, ни учителя. Я и не знал, что такой урок бывает вообще. Оказалось, бывает, причем не для всех, а только для особых везунцов с особыми фамилиями. У меня особая. И я попал.
В двадцатой татарский тоже ввели недавно – в прошлом или позапрошлом году. Само собой, только для татар. Их в нашем классе набралось аж пять человек – вместе со мной и с Ленкой Черновой, которую училка, Фанзиля Акрамовна, упорно называла Ляйсан. Это не помогало: татарского Ленка практически не знала. Даже я со своим десятком слов, которые запомнил против воли, был на ее фоне диктором радио «Казань». А Флера Рамазанова, Ляйсан (натуральная) Губайдуллина и Фанис Ибатов говорили свободно. Они вели с Акрамовной затяжные беседы, смысл которых я почти не угадывал.
Первое время меня это мучило. К тому, что я не русский, как почти все вокруг, я давно привык, лишь легкая обида осталась. Непонятно на кого – то ли на батька, то ли на жизнь в целом. Но я, когда проходили былины про поганых татар, не вздрагивал и не хмурился, в отличие от Дамира. Потому что всерьез себя татарином не считал. В любом случае у меня мамка русская.
А на татарский просто времени жалко – я ж не понимаю ни фига и уже не пойму. Все, главно дело, по домам, а я, как дурак, на дополнительный урок.
Пару уроков я прогулял. Акрамовна стукнула Ефимовне, та позвонила мамке, мамка поговорила с батьком, батек сказал мне, что я ставлю его в некрасивое положение: все будут говорить, что сын Вафина прогуливает уроки. Я привычно попробовал представить, как полмиллиона жителей Брежнева задирают голову к небу и более-менее хором осуждающе говорят: «Сын Вафина прогуливает уроки». Но спорить с батьком не стал. Потому что он на полуслове замолчал вдруг, пожевал губами и сказал: «Не хочешь – не ходи. Подумаешь, родной язык отца, кому он нужен, не ты первый, не ты последний».
Я мрачно спросил, это я предатель получаюсь теперь, что ли? «Скорее уж я», – ответил батек, и глаза у него стали больные. «Да ладно, ладно, буду ходить, не плачьте», – буркнул я и ушел к себе, почти даже не шарахнув дверью. И ходил, дисциплинированно так. Но слушать непонятные слова перестал. В окошко смотрел, читал под партой домашку по истории или литре или, как сегодня, изучал тетрадку с курсом каратэ – Овчинников притащил, у него братан увлекался, а сейчас учился в МАИ и увлечения слегка поменял. Я сперва хотел просто почитать да вернуть, но у лехановского братана почерк оказался хуже, чем у нашего участкового врача, и схемы он перерисовывал с мастерством детсадовца, так что проще было переписать и перерисовать нормально, а потом уже изучать.
Год назад я за такое пособие умер бы, а сейчас листал со снисходительным любопытством. Хотя упражнения по набиванию кулаков были ничего – надо попробовать, чтобы костяшки были толстыми и каменными, как у Витальтолича, а не обдирались от удара, пусть и самую малость. Правда, за рис, который каратэшная тетрадка предлагала насыпать в тазик для набивания кулаков, мамка убьет, но рис можно заменить песком, его у нас на каждой стройке полно. Прикольно смотрелись и схемы, ну и вообще интересно: стойки, стойки, а потом вдруг связки с разворотами. Витальтолич за развороты и задирание ног стучал мне по башке, но он и не увидит, а попробовать все равно надо. Практика – критерий истины, как Ефимовна говорит.
Акрамовна была не дура, поэтому делала вид, что не замечает, чем я занят.
А Чернова не читала и не рисовала. Она слушала. С жалобным выражением. Лицо было красивым, выражение смешным. Чтобы я отвлекался не только на это сочетание или там на постороннее чтение, а Чернова чтобы не рыдала, Акрамовна нам давала пару заданий за урок. Детсадовских таких. Например, просклонять какое-нибудь слово. Я из-за такого снисхождения совсем не дергался, задание выполнял, как правило, без ошибок и на этом становился вольноотпущенником.
Так случилось и в этот четверг – расписал по падежам пару существительных: «Баш килеш – гомер, иялек килеше – гомернең», спохватился и поставил хвостики к носовому «ң», вручил листочки Акрамовне, сунул каратэшную тетрадку за ремень, подхватил дипломат и побрел к двери под завистливыми взглядами одноклассников: откинулся чувак, а завтра еще и выходной в честь Дня Конституции, поперло. Ну, завидовать им оставалось минут пятнадцать, не больше. А мне этих пятнадцати минут хватило, чтобы вляпаться по нижние веки. Так уж мне прет.
У сапога завернулась стелька. Я обулся, скривился, разулся, выдернул и принялся разглаживать мохнатый ком с торчащими заусенцами картона. А неподалеку Саня Корягин из нашего класса вполголоса общался с пацанами из «а»-класса, Рустиком Айзатуллиным и Серым Комиссаровым. Они уже успели полностью одеться, по своей моде, в теляги с блестящей прищепкой, – с утра резко похолодало, дождались, бедолаги. Только на головах не буденновки с олимпийским значком, как у Фахрутдинова, а обычные «петушки». Широких драповых штанов не хватало. Но штаны слабо сочетались с форменной курткой, поэтому в школе не прижились. Серый, кстати, был в пионерском галстуке. Узел выглядывал из-за прищепки, комбинация смотрелась свежо и красиво.
Не знаю, чего им на улице не стоялось. Прохладно, конечно, ветер поганый и тучи с утра во все небо, но все равно начало октября обошлось без снегопадов. Да и по-любому в телогрейке интереснее снаружи, а не внутри париться.
Я за собственным сопением и пыхтением толком не слышал, что за маяк они там обсуждали. А они моего сопения и пыхтения не слышали. А относились ко мне хорошо, Корягин, во всяком случае, не знаю уж почему. В общем, когда я благоустроил свои пятки и собрался тикать, Саня спросил меня, как будто я все это время дельные советы их совещанию давал:
– Ну как, идем?
Спрашивать «куда?» было глупо. Давать однозначный ответ – странно. Я неопределенно повел плечом и так же неопределенно сказал:
– Завтра выходной же, родаки в гости потащат, а потом контрошка по алгебре, готовиться надо.
– Да успеешь, что там делать. Дипломат только оставь, чтобы не таскать, потом заберем.
Корягину легко говорить, он при желании мог домашку по математикам и физикам всяким за перемену сделать – и еще время оставалось, чтобы слегка выспаться. Рубил в точных науках. В отличие от некоторых тупарей.
Судя по всему, сейчас мой тупизм особенно выпер. Рустик, отвернувшись, бросил:
– Да ладно, если не хочет, не при делах же…
Пренебрежения в голосе не было. Но я все равно оскорбился и сказал:
– Пошли, чего там.
Чего там, я понял по дороге. И даже малость обозлился, что пацаны сперва меня не учитывали.
Вчера попинали Ленарика – он, оказывается, и есть Маяк, погоняло такое. Солидно попинали – мимо больницы, слава богу, но в школу Маяк не пришел, лежал дома, морда вот такая, левый глаз заплыл, шишки на башке и трещина в лучевой. Ладно хоть не сломали, хотя могли – били палками.
Я даже остановился, соображая:
– Какими палками?
Серый стал терпеливо объяснять – и только тут до меня дошло, что Фахрутдинов, получается, из райкома комсомола шел, один, вернее, вдвоем, со своим знакомым в такой же шапке, когда на них напали. Видимо, те самые пацаны, игравшие в палки, которых я по пути туда заметил. А если бы мы с Леханом их дождались, может, не напали бы – ну или мы отмахались бы.
– Навряд ли, – сказал Рустик, выслушав меня. – Их там шобла целая, чертей семь, все с палками, а один еще ножом махал, мелкий такой, сучонок, ладно хоть не пырнул.
– Блин, – сказал я и аж остановился. – Этот же мелкий у райкома стоял, стопудово. Меня еще пальчиком вот так подманивал. Он тоже в шапке был, только другой.
Пацаны задали несколько вопросов, хотя ответы явно знали заранее – да Серый так и сказал:
– Ну правильно, это второй комплекс, они в красных с помпонами ходят, кресты, на, больше никаких одинаковых не оставалось, на ГЭС в «Спорттовары» ездили, вот и борзеют, чтобы не ржали над ними.
– Их рвать надо за такие дела, а не ржать, – сказал Саня.
– Вот именно, – подтвердил Рустик.
Я зло заметил:
– Твари, нашли, главное, когда наехать – человек из райкома шел.
– Да им пофиг разница, – сказал Серый.
– Ну как, – не согласился я. – Это они, получается, против комсомола выступили.
Пацаны переглянулись, Саня спросил:
– При чем тут комсомол?
– Как при чем. Его ж только приняли, за это вообще морды рвать надо.
– Ну да, а комсомол-то при чем? Что ты как в кино-то, кулаки, блин, против Павлика Морозова.
– Да я тебе объясняю…
Вмешался Рустик:
– Если бы у них кружок макраме в комплексе был, они бы пинали тех, кто туда ходит из других комплексов, – и что, получается, были бы против макраме?
– Блин, – сказал я злобно и понял, что Рустик прав. Обидно, но надо менять тему. – Все равно посадят.
Пацаны опять посмотрели на меня с выражением «не хочет, не при делах же». Я вообще разозлился и пояснил:
– Их посадят, чертей этих. Напали толпенью, с палками, да еще холодное оружие – это уголовное дело. Посадят по-любому, даже сунуться не успеем.
– Во-первых, успеем, на, – успокоил меня Серый. – Во-вторых, чтобы уголовное дело, надо, чтобы Маяк заяву накатал, а он менту ни хера не сказал и родакам не велел.
Я спросил: «Почему?» Мой вопрос заглушило Санино: «Какому менту?» – и слава богу, наверное, а то опять бы на меня посмотрели как на придурка.
Серый начал объяснять про мента, приходившего к Ленару домой, – видимо, из больницы стукнули про травмы. Рустик перебил:
– Хули там менты, уголовка, сажать. Гасить чушпанов.
– Чем гасить-то, руками или зубами? – уточнил я.
Серый, смотревший на Рустика с некоторой обидой, оживился и сообщил:
– Найдем чем, на.
Воровато оглянулся и высунул из рукава телогрейки черный штырь с блестящим кончиком. Тонкий трехгранный напильник, заточенный на туповатом обычно конце.
– А чего не нож? – спросил я туповато как раз.
– Нож – это статья сразу, а тут хер докопаешься, на, может, я с трудов иду, – самодовольно объяснил Серый, быстро огляделся, вытянул напильник из рукава и протянул мне. – Зацени, как в руке сидит.
– Не, – сказал я и даже убрал руки за спину. – Нож не трогаю.
– Это не нож.
– Пофиг. Западло.
– Ни фига себе заявочки! – возмутился Серый, чуть не выронил напильник и торопливо сунул его в рукав. – Тебя резать, на, будут или там пиздить по-черному вообще, а ты стоять? У них палки, вообще-то.
– Надо тоже палки взять, нунчаки там, но вот так нельзя, – твердо ответил я.
– А им можно, – напомнил Саня, но все-таки добавил неохотно: – Паца, Вафин прав, по ходу. Задача – крестов нахлобучить, чтобы знали, твари, а не помереть с честью. Если ножи будут, валим нахер.
– Как бабы, ага, – пробурчал Серый недовольно.
– Не как бабы, а как правильные бойцы, – начал было я, вспоминая точную формулировку Витальтолича.
Саня вспомнить не дал:
– А ножу пофиг, баба или пацан. Он режет, и все.
Вспоминать дальше смысла не было, а раз рот уже раскрыт, пришлось сказать хоть что-нибудь:
– Ну и сядут тогда.
– И че? – осведомился Рустик. – Тебе прям легче будет, дохлому?
– Ну да, – сказал я и поежился.
Рустик продолжил:
– Если даже до палок дойдет, тебе по-любому херово будет, в куртофане-то.
– А тебе типа… – начал я и замолчал.
Лишь теперь сообразил, зачем пацаны перелезли в теляги. Они смягчат хороший удар не только кулаком, но и палкой. В отличие от вьетнамского куртофана.
Я ухмыльнулся и предложил:
– Ты еще предъяви, что без шапки иду. Мамки мне мало.
– Ничего, канадские профессионалы тоже вон без шапок играли, без касок, в смысле. Пока Фирсов на лед не вышел.
– И что?
– А то. Он с щелчка штангу гнул.
– Каски надо купить, – глубокомысленно предложил Серый.
Все заржали. Я, подумав, все-таки продолжил спорить:
– Ну и ладно, зато махаться легче. Надо бить, а не получать, во. Я, вообще-то, взрослого чухана свалил.
– Стаканом, ага, – сказал Серый и заржал громче всех.
Я тоже, потому что сразу пожалел, что хвастаюсь. Почти неделю ведь терпел, упихивал страшное желание кому-нибудь рассказать в картинках и лицах, ссаженным кулаком повертеть, тыры-пыры, пять колец. Не утерпел – и махом стало понятно, что зря. Себя надо в деле показывать, а не в рассказах. Сами увидят, вот тогда можно будет скромно ответить, а пока трепло подзаборное получаюсь. Ладно хоть пацаны особого внимания не обратили.
– Махаться нормально надо, и нормально тогда… – добавил я на всякий случай.
– Ага, нормально, – сказал Рустик. – Их колхоз целый, а от нас кто?
– Опа. – Я аж остановился. – Мы вчетвером – и всё, что ли?
– Еще подтянутся, – успокоил Саня, а Серый, перестав бурлить от возмущения, сообщил:
– Лысый обещал прибежать. Хотел с нами сразу, на, да ему домой надо, мать болеет, он такой, блин, примерный весь. Всегда заходит.
Мы заржали – отчасти из-за того, что Лысый примерный, отчасти от нервов. Я, во всяком случае, точно от нервов.
Рустик спросил:
– Часы у кого есть?
Мои «Командирские» опять сломались, поэтому мы с Рустиком полминуты слушали, как Серый с Саней спорят из-за двух минут, выясняя, кто из какой жопы свои часы достал.
– Блин, паца, силы экономьте, – сказал Рустик утомленно и повернулся ко мне. – Эсэс, ты, короче, сзади стой, как начнется. Вот прямо сколько получится молча стоять, столько и стой, лады?
– А чего это? – уточнил я, пытаясь понять, оскорбляться уже или подождать, и тут сообразил, что есть и поинтересней повод. – Чего это я Эсэс?
Рустик хлопнул губами, Саня заржал, оба покосились на Серого, который расплылся от удовольствия и объяснил:
– Потому что фамилия. Вафин Эсэс, понял, на?
Я нахмурился и сказал:
– Не понял.
Рустик спросил:
– Блин, Серый, ты нам по-порожнему, значит?..
– Ну Ваффен Эс Эс, это у фрицев же такой отряд особого назначения был, – торопливо начал Серый.
У меня аж в глазах потемнело. Я качнулся, стиснул зубы так, что ушам стало больно, и спросил:
– Я тебе фриц, что ли?
– Да ты что, обиделся? – всполошился Серый. – Не обижайся, на, я ж любя, они ж крутые там такие чуваки были…
– Они фашисты были, а я…
Я хотел сказать «русский», но запнулся, вспомнив почему-то, что с татарского иду. Надо было сказать «советский», наверное, но это вообще ерунда получалась, как на классном часе. Так что я просто пытался разомкнуть челюсти и продышаться.
Дико обидно. Я с ними на махлу иду, а они меня фашистом называют.
– Мудила ты, Серый, – сказал Рустик, а Саня авторитетно кивнул.
– Сами вы, – буркнул Серый, мазнул по мне взглядом и уронил его под ноги.
Рустик вздохнул и продолжил:
– Артур, ты, короче, сзади стой и смотри. Во-первых, тебя очковать будут, потому что здоровый и молчишь. Потом, пока ты сзади, им трудней к тебе подскочить на первого.
– Зачем подскочить?
Рустик сделал губами, как лошадь, и беспомощно посмотрел на Саню с Серым. Саня терпеливо объяснил, как маленькому:
– Здорового первым вырубают. Если сразу не вырубить, напряги будут. Пусть у них будут. А ты, короче, сам смотри, кто у них боец, и готовься вырубить.
– Ну понятно, – сказал я неуверенно.
Объяснение показалось мне тактически глуповатым, но пацаны были явно поопытнее, так что фиг ли спорить. Я оглядел пацанов и раздраженно сказал:
– Ну чего уставились? Ништяк все. Айда уже.
– Эс… Артур, а ты вообще махался вот так? – спросил Серый неожиданно заботливым тоном. Он, кажется, не издевался.
Я задохнулся от возмущения, а Рустик напомнил голосом радиодиктора:
– Он взрослого чухана свалил.
Саня кивнул, а Серый попросил меня:
– Только не выступай там, ладно?
– Блин, – сказал я.
Саня неожиданно добавил:
– Голову прикрывай, на колени не вставай, ничего не обещай, в рот не бери, даже если калечить или там убивать будут.
Он серьезный такой стал. И Рустик с Серым тоже. Как будто не шутили.
– Блин, – сказал я, не веря ушам. – Пугать они будут. Да пошли вы в жопу.
А пошел сам.
Я при всем желании не выступил бы. Мы явились на пустырь вшестером – Лысый с еще одним пацаном, тоже из «б»-класса, Дроном, оказывается, – я его по имени до сих пор не знал, только на рожу помнил, – подбежали, когда мы уже переходили последний проспект. Оба в телягах и шапках как у Ленарика. Серый завистливо завздыхал и принялся спрашивать, в каких «Спорттоварах» пацаны умудрились найти эти шапки, но Рустик ткнул его локтем. Серый посмотрел вперед и заткнулся. Остальные-то давно заткнулись и смотрели.
На пустыре стояла целая толпа. Ее не было видно с проспекта из-за кучи глины, вынутой из недалекого карьера, но мы эту кучу уже обошли. Пацаны класса из восьмого-девятого, пара мелких, остальные обыкновенные, то есть моих габаритов никого. Но их было в два раза больше, двенадцать или тринадцать, я постоянно сбивался со счета, потому что все были одинаковые, в телогрейках и одинаковых красных шапках с помпонами – как у того креста с кесарем. Кресты стояли неровной кучкой, кто лицом к нам, кто полубоком, один короткими переходами слонялся за спинами – не самый большой, между прочим. На нас они в упор не смотрели, так, поглядывали и снова отвлекались друг на друга, вполголоса и с уверенными усмешечками. Палок у них вроде не было, но кент, стоявший в центре, поигрывал длинной камазовской цепью. Наверное, думал, что смотрится круто, но смотрелся тупо, потому что такими цепями махаться невозможно, они плоские и с тонкими краями – если на кулак намотать, своим костяшкам больше повредишь, чем стукнутой морде, а хлестать, как плеткой, – ну, это детсад совсем. Я в лагере это прошел, с Серым, который Марданов.
И все равно их было слишком много.
– Что делаем? – спросил я вполголоса.
Рустик мрачно сказал:
– Хули делать – как договаривались: стоишь, смотришь, молчишь. Вступаешь, когда Серого гасить начнут, не раньше, всосал?
Серого-то с фига гасить, удивился я и хотел еще раз сказать, что без холодного оружия надо, но говорить и спрашивать было уже некуда – мы подошли к шараге и остановились. Пацаны в метре от кента с цепочкой, я в полутора, за их спинами, как и обещал.
В животе образовался зыбкий кисель, рукам и ногам стало холодно. Не дай бог, заметят, подумал я, но всем было не до меня, к тому же пошел дождик. Слабый, но все равно противный, к тому же оправдывающий замерзшие руки и немножко кисель. Самое то для вашей формы, теляжники, злорадно подумал я, стараясь не ежиться и смотреть спокойно и ровно сразу на всех. Промокнете, простудитесь, телогрейки станут тяжелыми, облепят плечи и туловище, не дадут нормально двигаться рукам. Тут и посмотрим, что удобнее.
– А баб-то что не привели? – громко удивился Серый, странно покачиваясь. Он стоял передо мной, так что лица я не видел и очень об этом жалел. – Всем колхозом выперлись, главное, а кошелок зажали. Сами обслуживать будете, на, как привыкли?
– Ты кто, нах, за дерзкий такой? – спросил пацан, выдвинувшийся из-за спины кента с цепочкой, который от неожиданности перестал ее накидывать себе на ладонь.
Ни он, ни кент на самого здорового не тянули. Но слова Серого волшебным образом заставили всех второкомплексников заткнуться, повернуться фронтально и показать, как они представляют себе боевую стойку. И я мог их рассмотреть, оценить и отделить тех, кто при делах, от тех, кто для толпы.
Рустик красава, и Серый тоже.
И все равно их было очень много.
– Э, молодежь, тут дают чего, а? – крикнули слева.
Все обернулись. На тропинке, протоптанной по краю пустыря, стоял пухлый парень в синем спортивном костюме и стройотрядовской штормовке, прикрывая голову мокрой газетой. Он улыбался и разглядывал шоблу без опаски.
– Ага, дифисит, во рту тает, – выкрикнул мелкий пацанчик, вертевшийся слева от кента с цепочкой.
Парень засмеялся, сказал:
– Сами не растайте, шпана, дождина во какой, матерям потом лечить.
– Ща, доиграем только, – ответил пацанчик. – Ты, дядь, гуляй себе.
Парень кивнул и ушагал не оглядываясь.
– Бля, вы шпана! – восхищенно сказал Серый.
Он снова ходил и говорил, ловко и умело, шобла начала звереть и чуть раздаваться, освобождая место для плеч и локтей, а Серый этому помогал, мелко дергаясь то влево, то вправо, и вдруг взвизгнул:
– Тихо, бля!
Все вздрогнули и замолчали на миг, так что услышали, каждый услышал, как Рустик негромко спросил кента с цепочкой:
– До наших ты докопался?
Втораки переглянулись, интересовавшийся дерзким хотел что-то сказать, но кент с цепочкой успел раньше:
– А ты тут самый борзой, что предъявляешь?
Он снова накинул цепочку на ладонь, стряхнул другой конец и накинул уже его.
Рустик ответил так же негромко и спокойно:
– Я не предъявляю, я спрашиваю. Ты?
Кент брякнул цепочкой в кулаке и лениво объяснил:
– А нехер ходить по нашей земле. Он еще легко…
Дыц!
Рустик дернулся, кент, плеснув руками, рухнул на говорливого, тот тоже шатанулся, так что чуть не получилась игра в доминошные костяшки. Втораки какой-то миг топтались, пытаясь разглядеть выпавшего из поля зрения кента. Мелкий справа от кента выдохнул:
– Ну, суки…
– Стоять, зарублю нахер! – опять взвизгнул кто-то – уже не Серый.
Лысый.
Он замер с приподнятой рукой, у закрытого шапкой уха застыл туристский топорик.
Втораки нестройно дернулись, и Лысый с воплем сделал выпад, удержав топор в последний миг – в ладони от носа пацанчика.
Я прикусил язык до крови – и стоял, лопаясь от боли, ужаса, облегчения и плотных ударов в висках и горле: сердце явно решило вылезти через голову.
– Ты охуел? – спросил пацанчик удивленно, но его уже оттащили на полшага.
Место занял щуплый стриженый парень без теляги и шапки, просто в широких штанах и синей шерстяной олимпийке, покрытой острыми пятнами от дождя. Он улыбался и примирительно бормотал:
– Паца, паца, спокуха, все хорошо, никто никого не рубит, ровно расходимся, ты, Бельмондо, блин, в сторону давай, не подхожу, не подхожу, молодцы, красавы, за своих, все правильно, по-пацански, все дела, а тут пацаны просто на нервах, хули делать, молодые, втораки короли, авторá, все такое, хе-хе, а тут такой замут, в шапках чужих, ну сорвались, перестарались, но можно по-людски, праль, нет?
Он курлыкал, баюкая своих и наших, подступал к Рустику, Серому и тут же отступал, крутя ладонями и улыбаясь по-свойски, будто напоминал каждому только им двоим понятный анекдот, продавился мимо Дрона и теперь, оказывается, разговаривал со мной, примирительно и виновато.
Из-за ударов в ушах я плохо слышал и не все понимал, пытаясь уследить за тем, что происходит вокруг, и отстраняясь от стриженого, странно знакомого – я даже подумал, что это он меня у райкома комсомола пальцем манил, но нет, этот постарше. Вел себя, правда, как мелкий, чуть ли не обниматься лез и, журча про пацанов и непонятки, которые мы сейчас с автором разрулим, да, автор, да? – то ли гладил, то ли трогал кончиками пальцев мои плечи и воротник.
Рустик быстро сказал мне что-то, но его я не понял вообще, потому что по-татарски. Стриженый на секунду повернулся к Рустику и ответил, и я тоже не понял что.
– Секи! – громко сказал Рустик, но его уже оттерла пара пацанов в чужих шапках, и Андрюху тоже, а стриженый ворковал: «Ты посеки, начальник, посеки, но мы-то с тобой не мусора, а пацаны, в натуре», чуть тверже касаясь моих плеч ребром ладони.
И тут я его узнал. Это не тот парнишка, что меня пальцем манил. Это Гетман, который с Анжелкой, с Шапкой то есть, по стройке лазил. Я на него тогда не слишком смотрел, на Шапку в основном, к тому же прожектор светил неудобно, так что лиц особо не разобрать. Но Шапку я сразу узнал. А Гетмана – с опозданием.
И совсем поздно я сообразил, что он меня не обнимает и не пальцами тыкает – он меня, как грушу, под удар поудобнее ставит. Чтобы в мою кнопочку попасть – и выключить.
Я, холодея, рванул в сторону – и левый глаз взорвался. Я задохнулся, слепо ударил в ответ, кажется, попал – и тут все бросились.
Меня сбили с ног, пнули в плечо, по спине, не попали, попали – и выбили дух.
Я тонул в звенящей слоистой мгле, почти не вздрагивая от ударов по мне и не по мне – разницы между ними не было – и от непонятных воплей:
– Лысый, ноги!
– Суки, порежу, ушли от него, я серьезно, убивать буду ща!
– Шубись, менты!
Мглу пробурила смешная трель, кудрявая и леденцово-желтая, как свиристелка из Евпатории. Тут меня стукнули еще разок, и я утонул.
