15
Между тем дело шло к сентябрю, любимейшему из месяцев, и если был он сухой и безветренный, то обычно вызывал у Моисея Дворкина приступ туповатой человеческой радости, самой нехитрой, – той, которую, наверно, придумал человек, чтобы одним махом отдалить от себя остальное и разное, дав себе паузу, чтобы просто откинуться на спину, прикрыть глаза и не ощущать ничего, кроме прилива тёплой волны посерёдке своей утомившейся души, нашедшей приют где-то между животом и головой. В такие дни, вполне себе тёплые и всё ещё светлые по вечерам, когда-то хотелось ему, несмотря на взрослые заботы, оказаться в Нескучном саду с так любимой им когда-то Верочкой и, шурша осыпавшимися листьями, бродить с ней по небольшим осенним опушкам, вдыхать чумовые ароматы прелой земли и, дурачась, выкрикивать имена друг друга, чтобы услышать, как отзовутся они гулким эхом, отражающимся от красно-жёлтой, ещё не окончательно опавшей листвы, или мечтать о том, чтобы она снова первой поцеловала его, приникнув обильной грудью, а если нет, то хотя бы первым напороться на запоздалый боровичок или же кучку самых обычных, но всё ещё крепконогих ворсистых груздей.
Начался институт: вереницей потекли аспиранты, утвердился график лекций, вокруг него возникали новые лица и растворялись старые. Заботы, те и эти, легши в привычное русло, вновь забирали его с головой и руками, и теперь, решил он, пока ещё не увяз в делах первостепенных, самое время расквитаться по долгам. Мысленно наказав себе такое, первым делом подумал уже не об Изряднове – о так и не выполненном пока обещании покрестить Гарьку. Что ж, он от этого и не отказывался, лишь бы Анна не утратила даже малой части душевного расположения к своим мужчинам и оставалась физически крепка.
С Николай Палычем Фортунатовым он связался по внутреннему институтскому номеру и, поприветствовав, вызвал того в район курилки на первый этаж. Сказал, поговорить бы нам, Коленька, дело больно уж непростое.
– Вот какая незадача… – не зная, с чего начать глуповатую свою исповедь, приступил Моисей Наумович к объяснению причины встречи, каких, кроме как на Дни Победы, до этого не случалось. – Тёща настаивает, чтобы ребёнка нашего покрестить; я, само собой, против, но там назревает скандал такой нездешней силы, что мне, знаешь ли, проще согласиться.
– Пацанёнок, поди, – понятливо справился старшина, – внучок?
– Он самый, – согласно кивнул профессор, – второй годик кончается.
– Русская мамочка, поди? – снова попал в точку Фортунатов.
Мамочка лежала подо льдом, и лишний раз тревожить память родных Дворкину не хотелось, не тот был случай.
– Ну да, оттого и весь сыр-бор. Упёрлись, понимаешь, рогом и ни в какую. – И вопрошающе глянул на друга по Победе. – Поможешь, Коль?
– Батьку подобрать из своих или же в крёстные сватаешь? – не долго думая, отозвался кадровик и по-доброму подмигнул завкафедрой.
– И то, и другое. – Дворкин тут же подхватил его идею, подходящим образом ещё и расширенную до участия в мероприятии некоего «своего» батюшки. – Буду весьма признателен, Николай, просто очень. А мальчишечка, сам увидишь, просто чудо какой прелестный. И орать, скорей всего, не станет, так что компромат на нас с тобой, если что, минимальный.
Оба улыбнулись каждый своему, и оба – одному и тому же. Бесспорно, старшина Фортунатов оказался более чем просто понятлив – хватал с полуслова, сразу же отвечая по делу.
– Сам-то крещёный? – на всякий случай поинтересовался Моисей Наумович, зная ответ и так.
– Ещё как! – хохотнул в ответ Николай Палыч. – Считай, дважды. Первый раз – мамка снесла, другой – батька, потому что в разводе были и один другому ни в чём не доверяли. Так что я, Моисей Наумыч, всю жизнь, выходит, под двойной защитой прожил, оттого, наверно, даже царапины с фронта не принёс.
– Вот и поделишься с ближним, – окончательно успокоился профессор и призывно заулыбался, ожидая в ответ такой же братской улыбки. Тот, правда, встречно больше усмехнулся, чем одарил ожидаемой улыбкой, но Дворкину всё равно было приятно.
– Только это дело будет вам стоить, чтоб уж были в курсе, – под конец беседы уточнил Фортунатов, – сами ж понимаете: тайна обряда и всё такое. Зато я за отца Геннадия отвечаю – наш человек, не продаст. И покрестит на совесть, без никаких.
– Само собой, – согласился внуков дед, – заплатим, не обманем, не беспокойся, крёстный.
Вечером он рассказал Анне Альбертовне о состоявшемся разговоре. Та обрадовалась несказанно и понеслась делиться новостью с Гарькой. Она вообще любила с ним разговаривать, несмотря на невразумительное Гарькино «бу-бу-бу», набиравшее внятные обороты чуть медленней, чем того хотелось обоим воспитателям. А ещё она играла на пианино. Когда-то в отроческие годы даже окончила семилетнюю музыкальную школу; имелся у них в свердловской квартире и инструмент, и Наум Ихильевич любил послушать её игру, ведь порой его разнообразно одарённая жена покушалась даже на самого Ференца Листа, освоив когда-то несколько весьма непростых этюдов композитора. Однако за предполагаемой ненадобностью тяжеленное пианино в Москву с собой не повезла, оставила в подарок подружкиной внучке. Теперь она уже немного сожалела о том, чувствуя, что в мальчике явно присутствуют способности слушать и слышать звуки. И потом, в первый момент так рада была предложению Моисея, хотя самым немыслимым образом сокрушалась его горькой утрате, что о музыке этой вообще не подумала – лишь бы взяли членом семьи, сделав по-настоящему близкой, нужной, истинно своей.
Гарьку окрестили дней через десять после обещания старшины Фортунатова. Отец же Геннадий, которого тот советовал, оказался настоятелем того самого храма Преподобного Пимена, что на Селезнёвке, куда когда-то Лёка отнёс детские вещи Рубинштейнов. И как понял Дворкин, батюшка, по словам Николая Палыча, был «своим» в том смысле, что сотрудничал. Если откровенно, подобный не до конца чистый вариант забраться к Всевышнему под крыло несколько смущал Моисея Наумовича. Как подлинный учёный, он предпочёл бы, если уж дал согласие на обряд, пройти его как положено, с помощью служителя церкви и веры, не прихваченного властью за бороду или карман, и это было бы правильнее и вернее. Но, учитывая, что событие имело место лишь в угоду спасительнице его Анне, Дворкин смирился и с этим, поскольку тем самым закрывалось важное по отношению к ней семейное обязательство.
Дальше последовал праздник, к которому заранее готовились: оба крёстных, мать и отец, плюс дедушка, он же глава семьи. Ну и виновник торжества, Гаврила Грузинов-Дворкин. Именно так выпало на день двенадцатого сентября по святцам. После обряда отец Геннадий шепнул Дворкину на ухо, уже разобравшись, что он и есть от семьи главный, что, мол, раз уж получилось так, что имя ваше Гарри никакое, ни от славянского корня, ни от греческого, то в Гаврилу и покрестим – оно как раз попадает на сегодня, и происхождением, кстати, еврейское, близкое вашему семейству, если по линии ребёнкиного отца.
То был сюрприз, о каком даже не мечталось, – сродни двойному гражданству, кабы было такое возможно для человека в принципе.
Выпили, конечно же. Практически непьющий Моисей Наумович – шампанского. Старшина принял водочки и не раз ею же потом повторил, пока вся не вышла. Анна Альбертовна ограничила радость самой же сваренным лёгким пуншем из слабого сухого вина с сахаром и добавком резаных фруктов для изъятия сопутствующей горечи.
И было хорошо всем. Заодно вспомнили будни Первого Украинского: погуляли по фронтовым байкам, не забылись и тыловые новеллы в лицах, масках и прибаутках – и всё уже, буквально всё воспринималось обоими не хуже дальних сказок Венского леса и его незримых окрестностей. В общем, насмеялись и нагрустились досыта и по-доброму и под конец застолья перецеловались каждый со всеми, не исключая маленького Гарика-Гаврилу.
Ближе к вечеру Моисей, перебрав с непривычки, отправился провожать до метро окончательно нетрезвого старшину. Братские чувства, разбуженные крестинами, ещё не угасли, тем более что оба ещё приняли на посошок, каждый своего, разящего.
– Баба у тебя мощная, Моисей, хоть и в возрасте чуток, но своя, из надёжных, как сестричка с полкового госпиталя, уж я-то в этом толк знаю, поверь, у самого такая всю жизнь, на том и стоим, как говорится, – выдал ему на прощанье Фортунатов, перед тем как уплыть в глубину бауманской подземки.
Тогда, недолго думая, профессор Дворкин, вдохновлённый восхвалением спасительницы своей Анны, сунул в щёлку и свой пятак и, не желая расставаться с крёстным старшиной, бодро сообщил тому:
– Приказано сопровождать вас до вагона, товарищ старшина Фортунатов, так что терпите меня, пока не сядете в поезд.
И оба, всё ещё не насытившиеся заново открывшейся дружбой, теперь уже и по православной части, покатили на эскалаторе вниз.
Они встретились на полпути. Он ехал наверх, навстречу, будто так и надо. И даже, как почудилось Дворкину на нетрезвый глаз, улыбался чему-то своему, чуть побалтывая в воздухе кистью правой руки, будто дирижировал воображаемым оркестром. На нём была летняя шляпа и белая сорочка с короткими рукавами, поверх которой была надета тонкая шерстяная безрукавка явно домашней вязки. И очки, те самые, за которые ещё в траурном зале этот нелюдь прятал глаза, считая, что всё для него окончилось. Да, то был он, Изряднов, убийца сына и сосед по району проживания.
Решение свалилось сразу и, минуя голову, так же разом отдалось в уже успевшие добела сжаться кулаки. Моисей почувствовал вдруг, как тормознулось в его груди дыхание и как, наоборот, бешено замолотил в районе сердца какой-то посторонний барабан, будто врощенный в грудину и до сей минуты спящий в ожидании расплаты. То была судьба – он понял это в то самое время, когда директор смертельной картины уплывал от него назад и вверх, и потому теперь её нельзя было упустить. Резким движением Моисей Наумович прощально притянул к себе размякшего Колю и понёсся на полусогнутых вниз по ступенькам, пытаясь не упустить последний в жизни шанс. Растерянный старшина остался стоять, где стоял; сам же он, сбежав по своему эскалатору, уже перекинулся на соседний, текущий обратно, к поверхности земли, и с неснижаемой скоростью поскакал по ступеням вверх, успев по пути пересечься взглядом с недоумевающим Фортунатовым.
Он выскочил на тёмную улицу и лихорадочно осмотрелся. Изряднова не было нигде – упустил. Однако ничего ещё не кончилось, потому что в недрах головы его успел созреть план, который Моисей и начал немедля исполнять. Для начала на пожилом галопе ринулся домой, попутно следя за тем, как бы не натолкнуться лбом на затылок своего врага и не сбить тем самым план чёткой мести. Он влетел в квартиру и ринулся к письменному столу, что так и располагался в гостиной, заодно служившей ему спальней и кабинетом. Анна Альбертовна, успевшая уложить Гарьку, теперь прибиралась на столе, обоими крыльями раскинутом для праздника и потому почти упиравшемся левым торцом в его письменный стол. Револьвер по-прежнему покоился в том же нижнем ящике, где хранился всегда.
– Что с тобой, Моисей? – удивлённо спросила она, заметив у него на шее испарину и то, как тяжело он дышит. – На тебе лица нет, ты что, от кого-то убегал?
Нужно было решать сейчас, сделав выбор. Попросить её выйти из комнаты выглядело столь нелепым, что объясняться, наверно, пришлось бы до конца жизни. Достать оружие на Анниных глазах и убежать с ним – то было бы ещё нелепей. Однако времени, как он прикидывал, уже не оставалось, совсем. По его расчётам, Изряднов находился сейчас где-то в районе Сада имени Малютина, до которого, опять же галопом и если от угла его дома, по короткой, через глухой Елоховский проезд, там, где ночуют троллейбусы, а после – перерезав по диагонали тамошний школьный двор, то от силы было минуты три или даже чуть меньше. Он мог, мог достать его и даже чуть опередить, если тот всё так же расслабленно по-прежнему дирижировал этим своим идиотским воздушным оркестром.
Не ответив Анне Альбертовне, он отпер нижний ящик стола, выдвинул его наполовину, затем, стараясь сделать это незаметно, вытянул оттуда наган и, насколько получится, перекрыв собой поле зрения спасительницы, сунул его под брючный ремень, прикрыв сверху выпущенной наружу рубашкой.
– Я скоро, Анна Альбертовна! – успел лишь выкрикнуть от входной двери и, не дожидаясь её реакции, поскакал по ступенькам вниз, на первый этаж. Выскочив во двор, ринулся наперерез припозднившемуся велосипедисту, чуть не сбив того с колёс, и далее побежал за угол, откуда, с учётом выработанного маршрута, уже начиналась последняя, считай, прямая трасса до точки совпадения с целью.
Профессор Дворкин бежал, не ощущая усталости, лишь потому, что не чувствовал под собой ног. Ноги его тоже были теперь частью зловещего, но справедливого плана мести. Постепенно ровным сделалось дыхание, поунялся и сердечный барабан, которому словно вдруг ослабили кожный натяг, отзывавшийся прежде на малейшее колебание близлежащей материальной среды. Каждый атом, ощущал в ту секунду Моисей, каждая малая молекулка внутри его пожилого тела были созвучны сейчас зову сферы разума, откуда-то извне излучавшей на его железосодержащие антенны потоки микроскопических сигналов. Он уже точно знал, что убьёт, застрелит негодяя, но пока ещё в это не верил.
Получилось даже раньше, чем Дворкин рассчитал. Он уже был внутри арки, ведущей во двор врага, в то время как Изряднов лишь только переходил Первый Басманный переулок в самом его начале. Моисей, вглядевшись, узнал его по фигуре, по дурацкой шляпе и по тому, как точно так же, оттопырив в сторону руку и чуть приподняв её, зачем-то всё ещё мотал ею туда-сюда. Выстрелов он по-прежнему планировал два – обеими последними пулями. Патроны по-прежнему покоились в соседних ячейках, так что лишних щелчков делать бы не пришлось. Он вытащил наган из-под ремня и зачем-то дунул в ствол. Вероятно, чтобы чуть унять нервы перед актом мести. Между тем расстояние между аркой, где он стоял, избрав её теневой кусок, куда почти не доставал слабый свет от лампочки, и Изрядновым неустанно сокращалось. Вокруг не было ни души, и это как нельзя лучше работало на задачу. Точка, которую он выбрал для убийства, отстояла от края арки, если со стороны двора, на расстояние не больше одного метра, и потому весь двор просматривался как на ладони: от и до. Хуже было с её предуличным концом, откуда, если что, всегда мог появиться нежелательный свидетель, и это некоторым образом ставило под сомнение всесторонний успех операции. Нажать крючок само по себе было делом нехитрым, но вот исчезнуть без следа, не оставив ни единой улики, оказывалось, как он уже теперь понимал, задачкой посложнее. В крайнем случае, подумал Моисей, ринусь к мусорным бакам, оттуда, пригнувшись, перебегу в конец двора, а там уж и до троллейбусного парка рукой подать, где затеряться не сумеет разве что полноценный кретин.
Эта мысль была последней, поскольку в этот миг внутри арки возникла цель. То был Изряднов, вяло шагавший к своему подъезду. Моисей не дёргался – ждал момента, когда тот самостоятельно достигнет прощальной точки. Он и достиг, не обратив на припозднившегося, довольно пожилого возраста и вполне приличного вида дядьку никакого внимания. Однако интерес проявил сам дядька. Внезапно сделав шаг в сторону, он перегородил Изряднову путь и оказался с ним лицом к лицу. Затем, выведя из-за спины правую руку с зажатым в ней оружием, мужчина упёрся револьверным стволом в изрядновский живот и произнёс:
– Вот и всё, товарищ директор, это и есть конец, нравится вам это или не нравится. За всё надо платить, Изряднов, и потому вы сейчас заплатите, ровно на этом месте.
Тот поперхнулся и ошалело поглядел на Дворкина, после чего, с трудом смыкая губы, выдавил несколько чуть ли не утробных звуков:
– К-к-какой… из-з-з… в-вы о чём, граж-ж-дан-н… – На последнюю пару букв смыкания не хватило, но главное уже было позади – заика доказал, что он и есть заика, тот самый. К тому же не оставалось времени на отгадывание встречных шарад, и тогда Моисей Наумович, переместив ствол нагана ближе к сердцу негодяя, резко нажал на спусковой крючок.
Раздался щелчок спущенного курка, однако выстрела не последовало. Изряднов тоже никуда не делся: его заметно потряхивало, но, как в параличе, он так и продолжал стоять, где стоял, разве что в глазах его в слабом отсвете замутнённого фонаря проглянула робкая надежда, что всё происходящее есть не более чем розыгрыш ночного чудака, решившего перед сном побаловать себя собственной дурковатой странностью.
Дворкин, слегка потерявшийся от неудачи, нажал снова, не спуская глаз с преступника. И вновь была осечка. Только уже потом, вернувшись домой и накрыв голову одеялом, он догадался, что в своих промежуточных манипуляциях он непроизвольно прокрутил барабан, сместив его с боевой точки. Дальше он нажимал крючок, вдавливая его до упора рукояти столько раз, на сколько хватило его решимости. Уже последовательно прозвучали два пустых щелчка, сразу после которых подряд раздались два оглушительно громких выстрела, звук которых, разом оттолкнувшись от нависающих бетонных небес, уже ничем не сдерживаемый, раскатился далее по обе стороны от арки, взывая каждого не спящего в этот час разделить победу над зверем. Уже неподвижно лежал на асфальте внутри арки мёртвый Изряднов, лютый враг живых и добрых людей, и растекалась вокруг его сердца густая тёмная кровь, высачиваясь из двух почти что незаметных отверстий на впалой груди и впитывая в себя недобранную дворником пыль. Рядом с телом лежали затемнённые очки, соскочившие во время падения с носа бывшего человека; глаза же его, такие же безжизненные, открывшиеся теперь тусклому свету, смотрели куда-то в проём басманного двора, видимо выискивая оправдания, какого не было и быть не могло.
Контрольный выстрел в голову, подобный тому, какой некогда произвела хладнокровная Двойра, не понадобился. Да и нечем было – кончился боезапас. И ещё нужно было избавиться от оружия. На всякий случай Моисей Наумович легонько толкнул Изрядного ногой в бок, но мёртвое тело лишь слабо колыхнулось под носком его ботинка и вновь замерло в посмертной неподвижности. Дело было сделано, и имелся результат: убийца получил своё, сделав убийцей самого Дворкина. И к этому пока Моисей Наумович не был готов.
Мелкой рысью, пригнувшись и оглядываясь по сторонам, он пробежал двор наискосок, после чего свернул в первый попавшийся проулок и скорым шагом двинулся в чужую ему неизвестность – чем дальше от места события, тем верней. Наган, сунутый на прежнее место, даже через майку жёг ему живот, и он, нервически дёрнув из-за пояса, переложил его в карман. Впрочем, место для захоронения орудия убийства вскоре нашлось само. То не был вульгарный мусорный бак, от которого сама по себе уже исходила опасность обнаружения любого брошенного в него предмета. Однако неподалёку от бака он заметил забытую кем-то детскую лопатку, вполне рабочую, с красным деревянным черенком и металлическим лезвием, – она и решила дело. Тут же неподалёку обнаружились и полудикие деревья, росшие сами по себе, и он, копнув для пробы у корней, убедился в податливости влажной земли. И принялся копать дальше. Вырыв на глубину от ступни до колена, Дворкин тщательно протёр наган о край рубахи, устраняя следы пальцев, после чего кинул его в яму и решительно забросал грунтом. Затем он как следует притоптал место захоронения орудия возмездия и для пущей незаметности размотал ладонями землю вокруг. Поднялся с колен: они были в земле, руки – тоже. Но зато внутри, где-то между рёбер, полегчало: хоть сейчас ступай в Елоховку, раз такое дело, да ставь свечу за упокой, или за новое здравие, или как там положено. Тем более что наган теперь навсегда останется там, в глубине земли, в её глухом внутреннем мире, возврат к которому отныне будет для него запретен. Ну разве что из нагана вырастет гаубица и пробьётся наружу, если найдётся в божьем мире некто, кто станет пестовать её, взрыхляя почву вокруг и поливая её ружейным елеем. Но только не он, не Моисей, который отныне существует лишь снаружи этой вынужденной тайны, образовавшейся не по его воле и не только для простой отместки негодяю – ведь мстил-то не только за Лёку с Катей. От имени всех погибших, всей сотни с лишним мертвецов, в чей мир теперь он посылал сигнал, был совершён им этот поступок. Правда, не был он и до конца уверен, что поступок этот – мужской. Как не снимал с себя и вины за пускай справедливое, но всё же убийство.
Именно в эту секунду Моисей Дворкин впервые в жизни ощутил потребность покаяться, зародившуюся где-то там, в глубинах обожжённого наганом живота. Или даже ближе к сердцу – было неясно. Хотя нет, во второй: в первый раз ощущение, похожее на нынешнее, возникло, когда понял, что он, гвардейский капитан, вступил в половую близость с чешкой не по её, юной девственницы, доброй воле, а просто употребив право сильного. Короче, изнасиловал. Однако любое покаяние теперь уже перекладывалось на неопределённое будущее – сейчас надо было выбираться из этого гиблого места. И только оказавшись на соседней улице, в зоне незнакомых ему гаражей, Моисей сообразил, что всё удалось – и убить, и надёжно спрятать улики, и схорониться от несуществующей погони.
От этой точки он, кое-как приведя себя в порядок, отправился домой, на Елоховку, к любимой мачехе и православному внуку, крещённому в день, совпавший с датой божьей кары.
– Что случилось, Моисей, дорогой? – с этим вопросом испуганная его долгим отсутствием Анна Альбертовна обратилась к нему, встретив в дверях, когда он, грязный, потный, с подрагивающим левым глазом, наконец вошёл в дом. – Ты случайно не подрался ли с Николаем Павловичем?
– Это ещё почему? – встречно удивился Моисей, пытаясь напустить на себя беззаботный вид, хотя мало что к тому располагало. Главное, подумал, переключить разговор на постороннюю тему, уведя в сторону от каких-либо выяснений насчёт случившегося. К тому же он так и не успел достоверно понять для себя, сумела ли мачеха засечь, как он, неожиданно вернувшись, прихватил с собой наган. – Вам что же, старшина мой на душу не лёг?
– Чего-то не слишком, – честно призналась Анна, – глаз у него не такой, не наш словно, не открытый. Как будто постоянно смотрит с каким-то нехорошим прищуром, хотя на словах вроде бы и приятный, и мил, и по-хорошему прост.
– Это у него от должности, – махнул рукой Дворкин, расстёгивая пуговицы на замызганных рукавах и с усилием выдавив из себя кривоватую улыбку. – Сами же знаете – где любые кадры, там извечно чекистское око проступает, а Николай наш чистый кадровик, к тому же ещё на Первом отделе сидит, к тайнам мадридского двора допущен, так что глаз у него самый что ни на есть чекистский. Только нам с вами это, как говорится, по барабану: тот, кто войну прошёл, Анечка Альбертовна, кто собственную кровь видел и вражескую пролил, у тех серёдка уже по-другому устроена, с ними никакая людская подлость невозможна, не тот вроде уже как геном, если по-научному. Он, кстати, помог мне когда-то, по своей, я имею в виду, части. Кабы не его добрый совет, так я и по сегодня, наверно, носом бы землю так и рыл вхолостую, теряя время драгоценное и собственные нервы.
– Ну, тебе видней, – согласилась мачеха, – вы воевали, вам и дружить, если что. – И ушла на кухню, домывать посуду.
Он же прямиком направился в ванную, где, запалив газовую колонку, напустил горячей пенной жижи и, забравшись в неё по самый подбородок, стал в подробностях восстанавливать события этого неправдоподобного дня.
«Так, выходит, сегодня я убил человека, – думал Моисей, медленно отмокая и распаривая тело докрасна, – и дальше, хочешь не хочешь, мне придется с этим жить, а я ведь даже не знаю, были ли у него дети или, быть может, имелись даже и маленькие внуки, как у меня. И как, интересно, поведёт себя жена, когда увидит мёртвое тело своего мужа, Изряднова, успешного киношного директора, валяющегося на холодном асфальте и найденного кем-то из ранних жильцов поутру в арке с простреленной грудью и с кровавой лужей вокруг. Но с другой стороны, – продолжал размышлять Моисей Наумович, – его ведь и похоронят как человека, не ведая о его же страшном грехе, и будет у него законное место, в земле или погребальной урне, где его смогут навестить родные и близкие, в отличие от несчастных, кому такое не будет позволено уже никогда по его же проклятой директорской милости».
В общем, в итоге взвешиваний «за» и «против» получалось то на то. С одной стороны, убийство всё ещё мешало расслабить тело до конца, с другой – оно же было вполне объяснимо и оправдано самим же собой. И нужно было жить дальше. Он выдернул затычку, и мыльная вода, сворачиваясь в узкую воронку, устремилась в преисподнюю – ту самую, где, наверно, покоился уже и наган М-1895 с опустошённым барабаном.
Ночью Дворкину приснилось, как они с уже подросшим Гарькой весело поливают из детской лейки землю у корней бесприютных деревьев в том самом дворе. «Зачем мы это делаем, дедушка?» – спрашивает его любимый внук, на груди у которого в вырезе летней маечки виднеется маленький серебряный крестик. «А смотри для чего», – отвечает он, дедушка, и указывает пальцем на траву у корней. И тут трава поднимается вместе с верхним слоем рыхлой земли, и оттуда, из открывшейся глуби земной, медленно вырастая у них на глазах, поднимается его родная артиллерийская гаубица, та самая, тяжёлая, 203-миллиметровая, имевшая обозначение Б-4 образца 1931 года. «Что это, дедушка?» – спрашивает его Гарька, с изумлением рассматривая чудовище. «Это наша с тобой тайна, Гаринька, – отвечает он внуку, – потому что лишь мы с тобой знаем, что только она может пройти по заболоченным и мягким почвам, а другие не могут, так как нет у них этих широченных гусеничных тракторных шасси, как у этой, и когда я командовал расчётом, то придумал, как сделать, чтобы разбирать её на два узла не только на коротких переходах, но и на длинных – для транспортировки на тракторных прицепах вместо разборки на шесть узлов. Ведь я уже тогда был умён и даже талантлив – не чета обыкновенным артиллеристам, не гаубичным, типа Кольки Фортунатова». Гарька понятливо кивал и изучал гаубицу оценивающим взглядом.
Утром объявилась Вера. Позвонила сама и сразу же, миновав слова взаимного здравия, перешла к делу.
– Хочу увидеть внука, – сообщила она, – и мама желает. Как это можно сделать и когда?
– В любое время, – так же сухо и по-деловому среагировал Моисей, несколько раздражённый подобной категоричностью бывшей супруги. – Внук – дома, дом – по адресу, адрес известен, я матери твоей давал. Предварительно позвоните, как соберётесь, и милости просим. На час, на два – на сколько?
– На сколько надо, на столько и будет, – выдала в ответ, будто отрезала, Вера Андреевна, видно, мня себя равной по части Гарькиной опеки.
– Я понял, – коротко отозвался Моисей, – тогда сделаем так: вы с мамой пока определяйтесь, а я подумаю. Вполне возможно, что вообще не сочту нужным позволить вам свидание. А не нравится – вольному воля: у меня на руках правоустанавливающий документ, а у вас с Анастасией Григорьевной одни лишь амбиции с потугами на благородство по родственной линии. Ещё один такой разговор, Вера, и можешь не звонить сюда вовсе – надеюсь, это понятно?
Это было жестоко, и он об этом знал, но сам Верочкин тон и эта её безапелляционность, взявшаяся ниоткуда, к тому же резко за последние годы усилившаяся, уже раздражали настолько, что, произнося слова, Моисей даже не хотел думать о последствиях. Впрочем, они и так были известны: спать с ней больше не придётся по-любому, до конца общих дней, так что и кручиниться особо не о чем. Зато сам урок окажется сильный, и, по-видимому, его будет вполне достаточно, чтобы организовать остаток жизни с положенной тому обходительностью и ненавязчивым взаимным интересом при негромком вежливом голосе приятного по возможности тембра.
Она не ответила, положила трубку. Через час перезвонила княгиня. Мягким голосом поздоровалась и, не дав толком ответить, с налёту вбросила вкрадчивую идею, что, скорей всего, он просто не понял её дочь, которая в наилучших намерениях пыталась установить контакт, удобный всем, и при этом никоим образом не собиралась ущемить Моисеева самолюбия. Верочка знает, что частично виновата, но в то же время никто не отнимал у неё права видеться с Гарольдом, единственной после Лёки живой кровиночкой. Добавила ещё, осторожно подбирая слова и выверяя интонацию, словно пробуя на вкус то и другое, что имеется такое право и у неё, Анастасии Григорьевны, несчастной и всеми брошенной ребёнковой прабабушки.
«Что ж, были когда-то при нём две женщины, – думал Дворкин, внимая словам вкрадчивой тёщи, – а стали две чужие тётки: одна – действующая стерва, другая – хабалка с опытом, но не у дел».
Получалось вполне неплохо, но для полного удовольствия чуть не хватило.
– Пусть она меня наберёт, – выслушав бывшую родственницу, подвёл итог Моисей, – только я просил бы, чтобы на этот раз её пожелание имело конкретный характер и были соблюдены приличия. Иначе – сами знаете.
– Конечно, Моисеюшка, конечно, – с облегчением затараторила княгиня, видно уже приготовившаяся к худшему из возможных вариантов, – она наберёт, сейчас прям и скажу ей. Ты не подумай чего, это ж она не со зла, просто соскучилась по маленькому незнамо как, вот и бесится теперь, как ехидна ненормальная.
Вера перезвонила, и они снова поговорили. На этот раз бывшая подруга жизни была вежлива и старалась держать себя в рамках.
– Просто по работе полный замот, ты пойми, – она пыталась подобрать слова поубедительней, – хоть ложись да умирай раньше срока.
– Я знаю, – перебил её Дворкин, – как обычно, ревизия сидит и всё на нервах – угадал?
– Так и есть! – с горячностью поддержала его Грузинова, ухватившись за примиряющую стороны версию, и заново попросила о встрече с внуком, но уже в приемлемо мягких выражениях.
Они приехали в то время, когда Анна Альбертовна отсутствовала. Собственно, обе вообще о ней были не в курсе, полагая, что в доме имеется няня с проживанием. Мачеху на период свидания из квартиры убрал сам Моисей Наумович, даже в мыслях не желая допускать, что, уйдя, отлучённые родственницы станут обсуждать ещё и её, между делом не скупясь на новые гадости. Хотелось, как и до этого дня, иметь возле себя хотя бы одну зрелую, ничем не замутнённую человеческую душу, какой, начиная с первого же дня появления в доме, стала для него отцовская вдова.
Сначала ему показалось, что Гарька с трудом узнал обеих визитёрш, но по тому, как уже с первой минуты отказался капризничать и пошёл к ним на руки, Моисей сделал вывод, что родственная связь, кажется, неистребима и потому следует быть готовым к любой непредсказуемости судьбы по части взросления внука. В виде гостинца княгиня оставила котлеты, наверченные ею из парной, как она сообщила, телятины Верочкиной поставки, и пару среднеразмерных плюшевых безделушек. Вера же Андреевна перед уходом просто молча вынула из сумки отруб тамбовского окорока, палку сырокопчёной колбасы микояновской выделки и взвес свежайшего творога. Сказала, как распорядилась:
– Для моего внука.
Принять фабричную еду в виде дара означало признать не просто новый мирный договор, но и аннексию долевого права на Гарьку, на что Моисей Наумович пойти не мог. И потому плюшевое и котлеты принял, остальное с невозмутимым лицом вернул. После ухода женщин ещё какое-то время сидел, размышляя над тем, рад ли он тому, как всё получилось, или, кроме лишнего беспокойства и вреда, ничего хорошего это непредсказуемое соединение с роднёй Гарьке не добавит. И всё же разум победил: пусть ходят, в итоге решил он, когда нагулявшаяся по магазинам мачеха вернулась домой и собрала на стол, разогрев в числе прочего княжьи телячьи котлеты.
– Сами съедим, – хмыкнув, указал на них Дворкин, – не хочу, чтобы они моего внука подкармливали, мы тоже в состоянии прокормить. Больше от них ничего не возьму, а это будем считать одноразовой акцией благотворительности, просто чтобы не забылся вкус немороженого мяса. А вообще, лучше и не привыкать, а то сегодня Вера Андреевна на своём месте, а завтра, глядишь, по результатам ревизии её вообще не будет, и что тогда делать прикажете? Самим, что ли, телят на котлеты выращивать?
