Глава двадцать девятая

Каким-то чудом тягу ее увидели земляне. Деборе открылось, что ее случай отнюдь не исключителен и предусматривается определенными законодательными нормами. Если доказать попечительскому совету, что она овладела школьной программой, ей, возможно, выдадут свидетельство о среднем образовании, эквивалент аттестата зрелости, и не заставят три года таскаться в огромную каменную школу. Если она сможет ездить два часа в день от клиники до вспомогательной школы, где предусматривались индивидуальные занятия, то не исключено, что найдется не такой уж длинный и не слишком опасный мост между «никогда» и «быть может». Который окажется и короче, и надежнее прочих. За дело она взялась с головокружением и с большими сомнениями, обрела равновесие, взяла учебники и ушла в них с головой. Закопавшись в текст, она, подобно касатке, опускалась на дно, всплывала, чтобы глотнуть воздуха, и опять погружалась на глубину. Несмотря на опасно гипнотическое воздействие ежедневных двухчасовых поездок, гордость от упорной борьбы придавала ей сил. Боролась она за то, чтобы соответствовать и требованиям учебы, и требованиям перемещения. Со временем учителя смогли пробить крошечную брешь в стене ее отчуждения. В течение месяца, пока она ездила в школу из второго отделения, персонал будил ее затемно. Каждое утро перед выходом ей разрешалось (по медицинским показаниям) выпить одну чашку кофе, а через неделю, убедившись в ее дисциплинированности, ночная медсестра стала под свою ответственность давать ей также ломтик подсушенного хлеба и стакан сока. Эти небольшие поблажки выдавали уважение, чем Дебора тоже гордилась. За редкими исключениями персонал клиники ограничивался простым соблюдением правил внутреннего распорядка, не более, но в последнее время, видя ее по утрам у порога со стопкой учебников — символом ответственности и здравого состояния, санитар, хранитель главного ключа от «психушки», отпирал дверь со словами: «Ну, счастливо» или даже «Удачного тебе дня».

С такими поблажками Дебора сама стала предметом гордости и приобрела особый вес. Перебравшись обратно в съемное жилье, она появлялась на отделении только в часы ужина и терапевтических сеансов, и тень, отбрасываемая ею в переходных мостиках, удлинялась не только от приближения заката. Дебора начала понимать, почему Дорис Ривера, которая была в достаточно хорошей форме, чтобы работать и жить, позвякивая собственными ключами в кармане, настолько избирательна в общении с изголодавшимися и запуганными слушательницами из второго отделения. Та тоже видела, как тень ее удлиняется на отвоеванные с таким трудом миллиметры, и хотя на фоне плоских стен мира она смотрелась карлицей, не избалованные надеждами больные, из среды которых вышла и она сама, считали, что образ ее превышает натуральную величину. Насколько же он пошатнулся и усох с ее возвращением.

Как-то раз, после изнурительной беседы с Фуриайей, Дебора заметила в холле горстку людей и, подойдя ближе, увидела, что они медленно извиваются, как глубоководные твари. В центре этой горстки, почти скрытая остальными, находилась мисс Корал. Поскольку Дебора, примкнув к земному миру, не изменила своим привязанностям, она подавила смешок. Койкометательница, королева удара, броска и точки опоры была в своем репертуаре! Как ей удалось вырваться из отделения, Дебора могла только гадать. Находясь в эпицентре схватки, мисс Корал одна противостояла пятерке санитаров, да еще сталкивала их друг с другом. Ее тирады, напоминавшие глухой рокот вроде паровозного, перемежались протяжным шипением и бранью. На ходу Дебора бросила: «Здрасте, мисс Корал», скорее для санитаров, чем для самой нарушительницы. Отвлекшись от боевых действий, та улыбнулась:

— Здравствуй, Дебора. Неужели на повторный курс?

— Нет-нет, у меня докторский час был.

— Я слышала, ты на зимние каникулы домой ездила.

— Да, точно… В этот раз проще оказалось… почти весело.

Взгляд глаз-молний мисс Корал смягчился, застывшая поза и кишение пятерки мужчин перешли в расслабленное, но полукомичное и вместе с тем трогательное перемирие; у нее появилась возможность пообщаться с Деборой лицом к лицу.

— Как там Карла? Вы с ней видитесь?

— Конечно. Она получила работу, на которую рассчитывала… Слушайте, а это правда, что Добжански женился на сестричке из мужского отделения?

— Женился. На студентке. Брак, между прочим, тайный: она же тут на практике. Никто о нем не знает. — И они заулыбались друг дружке, памятуя о водопроводных трубах и множестве посторонних ушей во всех отделениях.

— Как наши поживают? — спросила Дебора.

— В общем и целом как раньше. Ли Миллер переводят в другую клинику. Сильвия выглядит получше, но все еще не разговаривает. Элен, как ты знаешь, вернулась к нам на «четверку».

— Нет… я не знала. Передавайте ей привет. Запустите в нее чем-нибудь тяжелым и обругайте — пусть сразу поймет, что это от меня.

Дебора вгляделась в лицо мисс Корал. Тяжело было видеть боль, столь явственно проступившую на лице ее скромной и мягкой учительницы, койкометательницы и хранительницы Катулла.

— А ваше как самочувствие? — спросила она, зная, что более конкретные вопросы прозвучат недопустимой бестактностью.

Мисс Корал примирительно покосилась на свою свиту, как на один большой и постыдный конфуз, никак не связанный с ее персоной.

— Да как тебе сказать… То скрутит, то отпустит.

— Может, вам что-нибудь принести?

Она понимала, что мисс Корал впрямую ничего не попросит, но надеялась хоть на какой-нибудь знак. Между ними возникло редкое при таком недуге соприкосновение умов, соприкосновение чувств. Гораций, донесенный криком через двухдюймовую дверь изолятора в темные пустыни личного пространства, был не просто латинским стихом, не просто образчиком красоты.

— Нет-нет… ничего не надо.

Дебора спешила на автобус.

— Мне пора бежать…

— Что ж, пока, Дебора.

— До свидания.

Она пошла дальше. В глазах мисс Корал промелькнула прежняя жесткость; мускулы напряглись. Извивания начались заново; включился мотор. Перемирие окончилось.

В автобусе Дебора вернулась мыслями к мисс Корал и слегка поежилась. Скольких мертвецов можно воскресить? Из всех пациентов «четверки» многие ли выйдут когда-нибудь на свободу? За три года там сменилась уйма лиц, но многие были все те же. Из тех, кто исчез, примерно три четверти перевелись в другие больницы. Некоторые восстановились до такой степени, что смогли вести некую амбулаторную полужизнь. А многие ли вписались по-настоящему, стали живыми, свободными? По пальцам пересчитать! У нее по спине пробежали мурашки. Нужно будет заставить себя вечером засесть за учебники.

Месяц за месяцем тетради заполнялись конспектами по всем школьным предметам. Если здравомыслие измерялось в футах и часах, то весомость учебы — в фунтах учебников, которые приходилось таскать в школу и обратно. Тяжесть учебников наполняла Дебору своеобразной гордостью: как будто она рассчитывала в один прекрасный день обрести такой же вес в мире, какой имели эти учебники у нее в руках. Вспомогательная школа была в первую очередь рассчитана на детей с проблемами чтения и дефектами речи, но Деборе там нравилось, если не считать того, что приходилось втискиваться за крошечные дощатые столики. Ей нравилось, что не нужно стесняться учителей, что можно заниматься в одиночку, сколько потребуется, не козыряя ранним развитием, и не гнаться за местом на университетской скамье. Со временем учителя оценили ее настойчивость. Упорная и целеустремленная, говорили они, и Дебора была чрезвычайно довольна. Мир причинял ей боль только ближе к вечеру, когда она возвращалась к себе в каморку. Старшеклассницы и первокурсницы, юные, в шуршащих нарядах, позвякивая браслетами и хихикая, набивались в автобусы, а она опять вглядывалась в тот мир, где обитали тщеславные, помешанные на своей внешности, готовые к прыжку хищницы; в тот мир, где она потерпела поражение; в тот мир, который сверкал таинственным блеском и, по ее сведениям, на поверку был далеко не так хорош, как с виду. Дебора окинула взглядом свою школьную форму — юбку с джемпером. Со стороны мало чем отличаясь от прочих девушек, она была чужой — пародией на юную школьницу.

«А разве я меньше забочусь о своей внешности, чем земляне? — доносился из Ира голос загадочного, укутанного вуалью Идата в женском обличье. — Во мне есть и приятность, и блеск. Если ты бросишь и меня, и Лактамеона, который тебя любит, и своего друга Антеррабея, с кем будешь ты смеяться и отдыхать душой, где еще увидишь такой свет?»

И тут, как ни странно, в Ире появились образы ее школьных учителей, чтобы переговорить с Идатом.

«Вы намерены примкнуть к Синклиту? Неужели вы тоже?» — окликнула их Дебора.

«Ни в коем случае! — ответил учитель английского. — Мы против этих плодов твоего воображения!»

«Послушайте, вы, — обратился к Идату математик. — Эта девочка старается изо всех сил. Она каждый день является к нам в школьной форме, с заточенными карандашами. У нее хорошая реакция, покладистый характер, она примерно ведет себя на уроках. В математике не блещет, но берет прилежанием и набирается знаний — это правда, чистая правда!»

«Далеко не звездный дождь, — сухо откликнулся Идат. — Далеко не серебристая танагра». (Это была ирская метафора лести — с намеком на мишурный блеск.)

Внезапно Избранные, один за другим, начали появляться в Междуземье. Один принес с собой рожок, другой — скрипку, третий — барабан, четвертый — бубен.

«Мы будем играть на балу», — сообщили они Деборе.

«Больна ты или здорова, — сказал учитель английского, — больна или здорова — ты будешь танцевать, поняла?» Учителя вместе с Избранными стали фиксировать на листке бумаги ирские слова со значением расставания. На ирском и на английском они переписывали старое-престарое изречение: «Ты не из их числа».

«Вот где она теперь, — сказал математик, — вся твоя прошлая реальность».

Они разорвали бумагу на клочки, чтобы пустить по ветру.

В тот вечер на репетиции церковного хора Дебора пригласила на стаканчик содовой одну из хористок, с которой делила книгу псалмов. Девушка побледнела и начала так сильно заикаться, что Дебора побоялась обвинений в какой-нибудь непристойности. Под гимн «Вперед, Христово воинство» у нее перед мысленным взором промелькнуло устрашающее видение из прошлого: как Христово воинство надвигается на маленькую девочку. Скользнув обратно в невидимость, она допела про Сострадание.

— Назад в отрочество? — спросила Фуриайя. — Пора бы повзрослеть. Неужели ты по-прежнему считаешь себя ядовитой?

— Нет, просто мне трудно единым махом избавиться от груза прошлого. Когда-то я осторожничала из-за своего нганона и завидовала чистоте других. Трудно изменить свой образ мыслей в отношении всего сразу.

— Но у тебя есть подруги… — У Фуриайи это прозвучало скорее как вопрос.

— В этом городе меня никто в упор не видит, хотя я вместе с другими пою в хоре и занимаюсь в кружке. Меня и впредь не будут замечать.

— Ты уверена, что причина — не в твоем отношении?

— Уж поверьте, — негромко сказала Дебора. — Все так и есть. Бывают какие-то проблески, но очень робкие, если не считать одной-двух подруг из клиники.

— А тот маленький проблеск?

— Ну, моя квартирная хозяйка сидит с ребенком своей дочери. Внучке всего два месяца, и как-то раз хозяйке понадобилось отлучиться. Приходит она ко мне в комнату и говорит: «Дебора, не посидишь ли ты с малышкой до моего возвращения?» Потом ушла — вот и все. А я сидела у колыбельки полтора часа и молилась, чтобы девочка изображала саму себя — вдох-выдох — и не умерла в мое дежурство.

— С какой стати ей умирать?

— Если бы я и в самом деле была одной лишь Видимостью, только живой на одну восьмую дюйма вглубь, живой, возможно, на глубину ожога, не более…

— Скажи мне, ты любишь своих родителей?

— Конечно люблю.

— А сестру, которую не отправила на тот свет?

— Ее тоже люблю и всегда любила.

— А свою подругу Карлу?

— И ее люблю. — У Деборы потекли слезы. — Я и вас люблю, но не забыла вашу власть, старая вы чистильщица мозгов!

— И как тебе живется без слежавшегося, зловонного мусора?

Дебора почувствовала, как зароптал Антеррабей. Неужели его, Лактамеона, Идата и все бесчисленные красоты Ира нужно выбросить на свалку, вкупе с Жерлом, с Возмездием, с Избранными, Цензором и всеми язвами былой реальности?

— Значит, от прошлого надо избавиться полностью? Сгрести в одну кучу — и на свалку?

— Сейчас не время для честного торга — разве ты сама этого не видишь? — ответила Фуриайя. — Первое, что нужно сделать, — это принять земной мир, принять его на веру, безоглядно… хотя бы полагаясь на мое слово. А уж потом, когда сама выстроишь такую преданность, можно будет поразмыслить, честная это сделка или нет.

— А как насчет того, что блестит? Мне нельзя больше вспоминать ни Лактамеона, такого черного на вороном коне, ни Антеррабея, ни Идата, который теперь сроднился с прекрасным женским обликом? Мне даже вспоминать их запрещено, равно как и слова из ирского языка, которые точнее английских описывают некоторые понятия?

— Мир велик, в нем есть немалый простор для мудрости. Почему ты, кстати, никогда не рисовала Антеррабея и остальных?

— Ну как… Я держала их в тайне… вам же известны запреты на смешение миров.

— Вероятно, пришло время открыть миру то доброе, красивое и мудрое, чем богат Ир. Поделившись, мы укрепляем преданность.

Дебора увидела, что Антеррабей в своей освещаемой искрами тьме стал падать все быстрее, а слезы белоснежного Идата сделались алмазами, осколками огня; Лактамеон, подобно Эдипу, лил кровавые слезы. Вид крови напомнил ей одну историю, и она рассеянно заговорила:

— Когда-то случалось мне заходить к одной госпоже, так у нее на кухне из всех кранов лилась кровь. Бывало, кровь свертывалась прямо на улицах, и в этих сгустках копошились люди-жуки. По крайней мере, теперь я от этого избавлена.

— Ах, Дебора! Здоровье — это не просто отсутствие болезни. Мы с тобой так тяжко трудились не только ради того, чтобы ты стала не-больной!

Не говоря ни слова вслух, доктор Фрид с щемящим чувством снова вспомнила слепую пациентку, до которой она пыталась донести краски света. Сумеет ли Дебора понять, чего стоят реальность и непосредственный опыт?

— Если я нарисую портрет Лактамеона в обличье ястреба или всадника, вы сочтете, что я вернулась в свое помешательство или «поделилась»?

— Сначала надо посмотреть, — ответила Фуриайя.

— Тогда ладно, — сказала Дебора, — возможно, настало время приоткрыть Ир.

Это извещение Дебора положила на один край стола, а на другой — эскизы к портрету Антеррабея. Конверт она распечатала сразу и удивилась, как быстро пролетело время. Тут же заполнив приложенные бланки, она дважды удостоверилась в правильности адреса и побежала на почту, чтобы письмо случайно не затерялось. Когда конверт исчез в прорези почтового ящика, Дебору захлестнула первая волна страха.

Теперь она сидела за столом и пыталась обратить это в шутку, зная, как истово и взволнованно работает часть ее рассудка. Если честно, ею владели не страхи, а надежды. Поздно было делать вид, будто она не сумеет влиться в этот мир.

Две недели, оставшиеся до экзаменов, Дебора обмирала в ожидании, но в назначенный день привела себя в чувство и вошла в душный, обшитый деревом зал. Вместе с ней там оказались и другие желающие единым махом сдать все испытания за курс средней школы: кучка поденных рабочих с мозолистыми рукам потела и пыхтела над билетами, как над гранитными глыбами. Эти люди, даром что не арестанты и не душевнобольные, почему-то выбились из мирского ритма и теперь вместе с ней по необходимости наверстывали упущенное. С нею была мудрость Макферсона: у тебя нет монополии на страдание. Когда время истекло, Дебора вместе с остальными сдала исписанные листы и вышла из помещения, не в силах оценить сделанное.

В школе удалось договориться о продолжении индивидуальных занятий до получения результатов экзамена, — во-первых, чтобы она не маялась от волнений и безделья, а во-вторых, чтобы подстраховаться: в случае неудачи ей полагалась переэкзаменовка. Вскоре должна была решиться ее судьба, а пока впереди ожидали беспечные деньки. Дебора продолжала заниматься, но без фанатизма; наблюдала, как зацветают плодовые деревья перед методистской церковью, разглядывала изменчивое небо; прикипала душой к тополям; ходила в кино на каждый новый фильм, благодаря чему познакомилась с «Тарзаном» примерно как с «Гамлетом» — короче говоря, предавалась редкостному ленивому счастью. По собственному выражению, она вернулась в детство.

В конце месяца представители экзаменационной комиссии штата пробудили Дебору от весенних грез, чтобы в ее присутствии вскрыть конверт. Экзамены она сдала успешно… достаточно успешно, чтобы получить свидетельство о среднем образовании — эквивалент аттестата зрелости, выдаваемого обычными школами, а полученные баллы гарантировали ей зачисление в колледж. Не скрывая своего ликования, она позвонила домой, чтобы сообщить родителям эту весть и дать им повод для гордости, пусть с оговорками и с запозданием.

— Чудесно! Это же чудесно! То ли еще будет, когда я всех родных обзвоню! Это же наша общая гордость! — повторяла ей Эстер.

Джейкоб, в противоположность жене, почти застыл.

— Это наша гордость, — выдавил он. — Отлично, просто отлично. — У него едва не срывался голос.

Пристыженная этой отцовской жалостью, которая примешивалась к гордости, новоиспеченная абитуриентка повесила трубку. По стенам все еще прыгали солнечные зайчики, в воздухе пахло весной — соками и листвой, цветущими кустарниками, влажной, согретой землей. Дебора неспешно вышла на улицу и двинулась по тропинке вокруг старинного католического кладбища, мимо автомобильной свалки, направляясь к зданию школы, чтобы смерить взглядом школьные окна. Она поклялась себе совершить этот обряд в случае успешной сдачи экзаменов. Сейчас она брела туда без ликования, просто желая сдержать данное когда-то слово. На пути у нее был необъятный стадион, где даже в эту пору тренировались четверо мальчишек. Ее вдруг накрыла невыносимая усталость; пришлось сесть на землю и привалиться к ограде.

Почему отцовская гордость смешивалась с жалостью? Чтобы добиться нынешнего успеха, она отдала учебе все силы, все упорство, всю свою волю. Теперь дело было сделано, но, так-то говоря, к этой цели приходят все кому не лень, да еще на два года раньше. А она получила документ о среднем образовании в девятнадцать лет, и родители, как видно, уже раструбили об этом всему Чикаго. «Но я сама этого хотела!» — прошептала она по-ирски, с внезапной беспомощностью отвернувшись к ограде стадиона.

Магия предзакатного часа наделила мальчишек-спортсменов трехметровыми тенями. Футболистов, юных, жилистых, золотили последние лучи солнца. От Деборы потребовались неимоверные усилия воли, чтобы достичь того рубежа, к которому этот смешливый выводок пришел между делом. Ее отделяла от них стена, которая никуда не денется. Сквозь нее Дебора смотрела сейчас на невыразимо прекрасный мир, зная, что ей придется сжигать все свои силы без остатка, чтобы просто оставаться живой.

В солнечных бликах на площадке появились еще двое. Стройная девушка, сама грация и чистота, и шагавший рядом с ней парень держались за руки. На хрупкие девичьи плечи был наброшен мужской пиджак. Двигаясь по кромке поля, они прошли мимо Деборы. Время от времени эта парочка останавливалась, не то играя в какую-то игру, не то болтая о чем-то забавном. Склоняя голову, парень то зарывался лицом в волосы своей подруги, то утыкался носом ей в щеку.

Дебора заговорила сама с собой вслух, как водится у душевнобольных.

— Этого мне не видать, — сказала она. — Хоть дерись, хоть учись, хоть трудись, такой парень никогда не будет шагать рядом со мной и согревать теплом своих рук.

«Карла давным-давно тебя предупреждала, — из-за ограды обратился к ней Лактамеон. — Выучишься, начнешь работать — а все равно: „здрасте“ — „до свидания“».

«Квентин будет поить тебя водой, — добавил Антеррабей, — через зонд. Но никогда не погладит по щеке. И никто… ни один…»

Сгустились сумерки. Медленно поднявшись, Дебора побрела обратно в город. На территории автокладбища репетировал церковный хор, словно бросая ей вызов. «Здрасте» — «До свидания». Никто ни разу не назвал ее по имени.

«Я растратила свои надежды, когда занималась рукоделием и пела в хоре бок о бок с вами, а сейчас я тут, рядом — и вы меня не признали». Теперь они двигались вдоль погоста — Антеррабей в темноте метал языки пламени, Лактамеон по-собачьи завывал, Синклит вновь поднимал голос:

«Я всего добиваюсь через кровь! — прокричала она им в ответ. — Даже когда мне было плохо, я брала себя в руки, не опаздывала и день за днем настраивала свой рассудок. У меня тоже есть гордость…»

Но слова ее накрыло гигантским валом хохота. Вглядываясь в Ир, чтобы увидеть огненный полет, она звала Антеррабея, но слышала только смех, беспощадный, глухой, донельзя презрительный. Бог пронесся мимо, захлебываясь от веселья, и тут к нему присоединилась другая фигура, которую Дебора видела в одной далекой книге с гравюрами, среди забытых фолиантов дедовой библиотеки; теперь такие издания вышли из моды, а прежде имелись в каждой интеллигентной семье. Это был «Потерянный рай» Мильтона: там перед нею впервые предстало яркое видение вечно падающего бога, и был это не кто иной, как мильтоновский Сатана. Приходя к деду в гости, она тысячу раз видела эти иллюстрации. Девятилетняя, она слышала раскатистый гром в тех строчках, которые читала незаметно для себя, и пока дремавшая в ней художница изучала очертания ангелов и тонкие гравированные штрихи, которые наделяли их пространственным измерением, тайная искательница империи незаметно похитила гордого архангела, чтобы сделать его первым обитателем созданного ею мира. Даже Антеррабей не был ее творением!

В глубинах ее сознания нарастал ропот.

«Ты… — ревел Синклит, — никогда ничего не создашь! Так что валяйся себе на лугу… ничего! Хоть учись, хоть работай… ничего!»

Эти крики гнали ее по шоссе и по городским улицам; глядя перед собой невидящими глазами, она слушала Ир. Мимо церкви, где она пела по средам и субботам, плыл передразниваемый богами срывающийся голос ее отца. Над знакомыми улицами Синклит улюлюканьем провожал улыбку Квентина и движения позолоченных солнцем мальчишек-футболистов. В начале же создания Бог мужчину и женщину сотворил их. До клиники уже было рукой подать: она видела фары двух автомобилей, свернувших на территорию. Дебора шагала в силу привычки, как робот. Жерло замерло в ожидании. Уже скоро. Ей стало страшно. Зрение вот-вот откажет. Голос… ни звука. По ступеням, ко входу. Теперь отворить. Ну пожалуйста, кто-нибудь!

Изнутри:

— Здравствуйте, мисс Блау.

А потом:

— Как вы себя чувствуете, мисс Блау?

Оставалось только одно: дать знак. Поверх воплей кого-то из богов она все же различала другой звук — тройной сигнал зуммера: тревога. Жерло.

Она снова вернулась к неизбывным истокам; от ужаса у нее замирало сердце. Поскольку она все еще оставалась в живых, поскольку сносила дерзкое биение мышцы у себя в груди, Дебора принялась рвать на себе путы в надежде лишиться последних сил и умереть. Наступило изнеможение, но смерть упиралась и противилась. Через некоторое время опять появился Добжански. На сей раз он приложил все старания к тому, чтобы лицо его выражало только больничное равнодушие и ничего более. Специальная литература одержала верх.

— Вы хорошо себя чувствуете?

Ее охватила сильнейшая усталость.

— Вроде бы да.

— Нам пришлось позвонить вашей квартирной хозяйке — предупредить, что вы находитесь в клинике и сегодня ночевать не придете. Памятуя, что вам завтра на уроки, она принесла сюда учебники и смену одежды. Беспокоилась о вас.

— Добрая душа, — искренне сказала Дебора, но предпочла бы не обременять себя грузом чужих достоинств, которые почему-то оборачивались против нее.

Она поздравила Квентина с «тайным» бракосочетанием и отметила, как тот пытается скрыть изумление.

Когда Квентин с миниатюрной Клири объявили, что Дебора может идти, она запахнула убогий больничный халат и медленно двинулась к выходу. На обращенных к ней лицах читалась, как всегда, либо пустота, либо враждебность; первый шок от возвращения всегда бывал жестоким. Вечерело; остаток вчерашнего дня и сегодняшнее утро были потрачены впустую. Больным только что начали раздавать подносы. Забившись в угол, Мэри, пациентка доктора Доубен, бормотала над своей порцией какие-то заклинания. Мисс Корал, скорее всего, опять угодила в изолятор; Элен не показывалась, пряча от посторонних глаз обиду, зависть и… дружбу. У Деборы сжалось сердце; опустившись на пол, она принялась разглядывать еду.

Тепловатое месиво на тарелке вызвало у нее только вздох. Ни с того ни с сего Мэри, пациентка доктора Доубен, вскочила и с размаху, мощно, прицельно запустила чашку кофе вместе с блюдцем Деборе в голову. Дебора обернулась, но Мэри и в ус не дула, будто ничего не произошло. Подскочил санитар и, не разобравшись, отчитал обеих, притом что находился рядом, но не уследил и явно чувствовал за собой вину. Дебора ощупала мокрую голову и вспомнила, как средневековую историю, похожий жест, свой собственный, давний — когда Элен швырнула в нее подносом.

Она еще раз обвела взглядом окружающие лица. В ее присутствии все начинали бороться против «быть может». Тут до нее дошло, что она превратилась в новую Дорис Риверу — живой символ надежды, провала и общего ужаса от собственной и ее жизнестойкости, сносящей удар за ударом, но по секретному звонку вновь и вновь требующей большего. Дебора знала, почему никогда не сможет объяснить этим людям, которым так не хватало этого понимания, природу их неудач и почему не сумеет оправдаться за свою непроницаемую внешность и способность начинать сначала… вновь и вновь. В чем-то реальность была столь же личной зоной, как Ир. Как было объяснить смысловое измерение этим людям, чье выживание зависело от его сокращения или устранения? Чашка с блюдцем, отскочившая от ее головы, неприкрытый страх и гнев Мэри разъяснили Деборе, почему эти душевные страдания обострились после того, как она повесила телефонную трубку, сообщив родным триумфальную весть. Наконец-то Ир поставил ее перед выбором. Выбор приобрел четкие очертания, когда мир принял ее в свои пределы как личность с настоящим и, возможно, даже с будущим, как материалистку-ньютонианку, сведущую в вопросах причины и следствия. Приближение выбора оказалось мучительным и яростным, еще не отделимым от боязни Жерла, а все потому, что у нее не было еще опыта в разграничении проблем и симптомов, отчего душевный недуг, служивший также единственным источником защитных сил, определил ее в надежное место, где можно без опаски делать выбор. Настало время определяться по-настоящему.

Когда убрали подносы, Дебора попросила, чтобы ей выдали учебники. Санитар передал ей книжки из рук в руки с подобием некоего уважения к тому, что символизируют учебники. Она открыла лежавший сверху.

«Равносторонним называется такой треугольник, в котором угол, противолежащий стороне АС, равен углу, противолежащему стороне АВ, а также углу, противолежащему стороне ВС».

— Шлюха чертова! Отпусти! — прогремело из общей спальни.

«Ты не из их числа», — шепнул Антеррабей.

«Я — из их числа. Фуриайя говорит, что ты станешь выкупом, только я еще не знаю, как его заплатить, — сказала ему Дебора. — Сейчас мне предстоит в этом разобраться. А потом, быть может…»

— Луч, который делит пополам угол в восемьдесят градусов, образует два угла, сумма которых равна восьмидесяти градусам.

Мэри:

— Я вот думаю: заразно ли сумасшествие? Может, клиника начнет распродавать нас на антитела.

«НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС ВО МНОГОМ СПОСОБСТВОВАЛ ЭКСПАНСИИ ЗАПАДА».

Констанция:

— Я же страдаю, неужели вам не понятно, грязные свиньи!

«ИЗОБРЕТЕНИЕ ТРИНИТРОТОЛУОЛА ПОЗВОЛИЛО СОЕДИНИТЬ ПРОТИВОПОЛОЖНЫЕ ПОБЕРЕЖЬЯ СЕТЬЮ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ».

— Я — тайная первая жена Эдуарда Восьмого, отрекшегося короля Англии!

— У Дженны опять припадок. Зовите Эллиса, будем готовить обертывание.

«КАК ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЕ СООБЩЕНИЕ, ТАК И ТЕЛЕГРАФ ОБЕСПЕЧИВАЛИ СВЯЗЬ, НЕОБХОДИМУЮ В СОВРЕМЕННОМ ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ».

— По полной программе, — сказала Дебора.