Послесловие

Я выписалась из клиники в 1951 году с твердым намерением оставить далеко позади шизофрению и все, что было с ней связано. Конечно, в мои планы не входило вспоминать и невольно переживать это вновь. За исключением необходимых повторных госпитализаций, последняя из которых, в 1953-м, длилась три недели, я умело использовала те ресурсы организма, которыми пользуются здоровые люди, чтобы поддерживать доброе расположение духа и открытость, не прибегая к защитным механизмам психического заболевания.

Поскольку в то время диагноз «шизофрения» считался позорным клеймом, а мне нужно было как-то приспосабливаться к жизни, прошлое я закрыла. Выдумывала, где находилась с 15 до 19 лет, не распространялась и о предшествующих годах, когда все мои силы уходили на сокрытие отсутствовавших у меня возможностей. Я начала сочинять стихи и рассказы, но не помышляла о возвращении на каменистую почву детства и юности.

Имея на руках свидетельство о среднем образовании, я поступила на курсы и выучилась на машинистку. Хотела продолжить обучение и получить место в какой-нибудь конторе, но провалила экзамен по стенографии. Моя преподавательница видела причину в том, что у меня сильно хромала координация между зрением и мелкой моторикой — настолько сильно, что это уже граничило с дебильностью. Мне объяснили, что курсы уронят свою репутацию, если зачислят меня в группу, но не смогут обучить. Теперь-то я понимаю, что определенные виды неуклюжести действительно являются следствием психического заболевания. Слово «дебильность» — не плод моих фантазий: в тот период многие выражались так же, как эта наставница.

У меня было заветное желание учиться в колледже. Я пришла в Университет имени Джорджа Вашингтона — муниципальное учебное заведение, ближайшее к дому. С собой принесла «справки о психическом здоровье», которые требовались для поступления: характеристику от лечащего врача и выписку из клиники. (При поступлении на курсы машинописи я их не предъявила — забыла дома.) В приемной комиссии мне задали вопрос: случались ли у меня вспышки агрессии? Да, случались. Есть ли уверенность, что впредь такого не случится? Нет. Кому еще будут предъявлены мои справки, поинтересовалась я, и станут ли они достоянием гласности? Да что далеко ходить: в приемной комиссии работали студенты. Конфиденциальность личных данных, ответили мне, гарантировать невозможно.

За дверями колледжа я едва не задохнулась от обиды, и тут к остановке подъехал автобус с надписью: «Американский университет». Я спросила у водителя, это реальный университет или просто название места.

— Да, настоящий университет.

Я доехала до конечной остановки. В приемной комиссии от меня не потребовали ни справок, ни вкладыша с оценками. Свидетельство о среднем образовании есть? Будете сдавать вступительные экзамены? На оба вопроса ответила «да». Записалась на две программы, чтобы потом сориентироваться по ходу дела.

Впоследствии мне всегда казалось, будто лишь в колледже и началась моя настоящая жизнь. Мне предстояло освоиться в аудитории, приобрести базовые навыки общения, выяснить, что учеба — дело тонкое и затяжное. Долгий интеллектуальный голод заставлял меня с жадностью хвататься за новые знания — хоть по биологии, хоть по литературе. Доктор Айра Стайнмен пишет в своей книге «Лечение „неизлечимых“» о перефокусировке энергии между порождениями больного сознания и интеракциями здорового. Для такой перефокусировки требуется невероятная энергия. Помню, как-то я провела воскресный день в компании сына родительских знакомых и его приятелей, изо всех сил пытаясь подстроиться под общее настроение, разговоры, ленивый отдых, чтобы просто оттянуться. Мне казалось, я отлично справляюсь с поставленной задачей, но тут один парень спросил: «Что с тобой творится, Джоанн? Все время куда-то уплываешь». Надеюсь, я кое-как замяла этот вопрос, но на самом деле поразилась. Как этим ребятам такое удается? Да они же просто титаны, если способны к постоянной концентрации внимания. Моей энергии не хватило даже на один день, самый обыкновенный и ничем не примечательный. Что уж говорить о более сложных ситуациях?

Но мало-помалу, сама не знаю как, это произошло. Окружающим всегда интересно знать, оставляет ли столь длительная болезнь какие-либо следы. Я отвечаю на этот вопрос утвердительно. Существует немало общественных конвенций, которые усваиваются в отрочестве, но я их в свое время упустила и наверстать не смогла. Даже по прошествии столь длительного времени мне порой требуется пара мгновений, чтобы убедиться в реальности того, что я вижу.

Я стала жить так, как живут вышедшие на свободу заключенные, свыкаясь с парадоксами, набивая шишки и учась на простых радостях. В летнее время подрабатывала, путешествовала; встретила молодого человека, мы с ним обручились, отправились в Англию, он меня бросил, я обревелась и прекрасно провела время. Сеансы терапии окончились за год до выпуска.

Пока разворачивалась моя жизнь, я понятия не имела, что доктор Фромм-Райхманн ведет ожесточенные профессиональные войны с медицинским истеблишментом по поводу правомерности и эффективности применения психотерапии для лечения психотиков. Тогда широко использовались длительные курсы электрошоковой терапии и инсулиновой комы, входили в практику химические транквилизаторы и психотропные препараты. Моему доктору все решительнее приходилось отстаивать свою методику, а также тезис о том, что психоз, диагностированный на ранней стадии, излечим.

В ту пору ей было под семьдесят; здоровье пошатнулось, общее состояние усугублялось прогрессирующей потерей слуха. Как-то летом я заехала проведать ее в Санта-Фе, штат Нью-Мехико, где у нее был небольшой летний домик. Я работала в тех краях — занималась выпасом лошадей, которых готовили для праздничного шествия, и повидалась с ней лишь один раз.

На выпускном курсе я познакомилась с физиком-ядерщиком, работавшим в Энн-Арбор; родители его жили в округе Колумбия. Он подходил мне по всем статьям, но в то время я еще пряталась за ложью. После знакомства с его компанией я поняла, что обречена всю жизнь передавать вазочки с печеньем, пока блестящие и просто талантливые люди будут вести беседы на недоступном для меня языке и сами никогда не поймут моих метафор и мыслей.

И вот однажды мы с подругой, за которой ухаживал однокурсник, получили приглашение на ужин. За столом нас было семеро; четверка молодых людей (двое — студенты психфака) в складчину снимала дом. Беседа текла легко, без напряжения. С нами сидел также умственно отсталый мужчина, уход за которым взяли на себя обитатели дома. Самый интересный из этих молодых людей работал санитаром в отделении — по сути, гериатрическом — для ветеранов, страдающих алкоголизмом. Он обмолвился, что хотел устроиться на работу в ту клинику, где лечилась я.

— Там не держат пациентов такого профиля, — объяснил он.

Я сказала ему на ухо, что это не так. В тот момент у меня возникла потребность открыть правду в благодарность за ту радость, которую доставила мне беседа. Немного позже он высказался насчет режима дня все в той же клинике. Я вновь ему возразила и сама не поверила, что настолько осмелела. Под бременем лжи мне вдруг сделалось дурно. У меня не было надежды еще раз увидеть этих милых людей, даже доброго, с теплотой во взгляде парня по имени Аль — моего собеседника.

— Ты там работала? — поинтересовался он.

Наконец-то я решилась отбросить притворство и, набрав побольше воздуха, сказала:

— Я там лечилась.

Наступила мертвая тишина. У всех расширились глаза. Мне стало совестно за общую неловкость. Потом Аль произнес:

— Они чертовски хорошо потрудились.

Это было лишь первое прекрасное утверждение — впоследствии я услышала от него множество других. Познакомились мы в марте пятьдесят пятого, а в сентябре поженились.

На деньги, подаренные нам на свадьбу, мы отправились в путешествие по Италии, где Альберт служил в конце Второй мировой войны. Денег хватило на девять месяцев, мы вернулись домой и вскоре переехали в Колорадо. Я поступила учиться на летнюю программу в городке под названием Голден и была в восторге от горного пейзажа. Поселились мы в переоборудованном гараже на одну машину; Альберт занимался торговлей пылесосами и оборудованием для детских садов, а я безуспешно пыталась найти работу. Через некоторое время мы перебрались в маленький домик у подножья горного склона; Альберт получил работу в службе помощи неблагополучным семьям. Моей работой стала беременность.

В тот период я поведала Альберту историю Йоркской резни 1190 года, которая была темой моей дипломной работы в колледже. Мне казалось, из тех событий может получиться неплохой роман. Я видела в них микрокосм элементов, из которых вырос холокост: те же эмоции, те же обстоятельства, те же маниакальные вожди.

— Довольно рассуждать о чужих возможностях. Почему бы тебе самой не взяться за перо? — сказал он.

И я написала книгу «Лики короля». Только благодаря Альберту. Мне сказочно повезло: первый одобрительный отзыв в мире литературы я получила от Боба Готтлиба, который, если не ошибаюсь, только-только заявил о себе как открыватель талантов — добрую половину писателей моего поколения нашел именно он. Если вам когда-нибудь придется выбирать между богатством, везением и красотой, выбирайте везение. В 1958 году он прочел мою рукопись и заявил, что видит в ней потенциал. Два года ушло на редактирование. Книгу издали в 1961 году.

Доктор Фрида Фромм-Райхманн умерла вскоре после того, как родился наш с Альбертом первенец Дэвид.

В бытность мою колорадской женой и матерью двоих детей на судебный процесс в Иерусалим доставили Адольфа Эйхмана, и евреи всего мира позволили себе в открытую высказать скорбь и боль, загнанные вглубь после войны. Накопившиеся эмоции выплеснулись наружу. Во множестве писались статьи, обнародовались фотоматериалы, выступали очевидцы, которым прежде затыкали рот.

Одну из таких статей, «Забытый урок Анны Франк», опубликовал в журнале «Харперз» Бруно Беттельгейм. Он писал, что евреям свойствен инстинкт смерти и что Отто Франку следовало бы в подполье учить дочерей не математике, а основам вооруженного сопротивления. От Бруно Беттельгейма исходила низкая ложь о том, что наш народ безропотно шел в газовые камеры. В подтверждение своих тезисов он говорил, что сам сидел в концлагере, а потому предугадал явление, позже названное «стокгольмский синдром».

Эти идеи были для меня ударом. Неужели все сказанное им о нашем народе было правдой? У меня подрастали двое сыновей. Оба были маленькими для своего возраста, даже меньше одногодок-девочек.

И в новогоднюю ночь я прижала к стенке нашего соседа Уолта Пливаски, с которым была едва знакома, и спросила, правдивы ли слова Беттельгейма. Брат Уолта прошел через Освенцим, а сам Уолт — через Дахау; все тезисы Беттельгейма он последовательно разнес в пух и прах.

— Почему же Беттельгейм такое написал? — не унималась я.

— Кто выжил в нечеловеческих обстоятельствах, у того есть два пути, — ответил Уолт. — Первый — все забыть, а второй — переиначить.

Мой внутренний голос подсказывал, что я не забыла свое психическое заболевание, а потому должна срочно о нем написать, пока еще не слишком его переиначила.

Литература — это, я считаю, коммуникативный вид творчества, разговор с миром. У меня не было намерения писать историю болезни; я хотела показать, что значит быть пациентом психиатрической клиники, что испытывает человек, отделенный от мира бездонной пропастью. Для этого нужно срезать огромные пласты времени, отсечь целый ряд людей и событий, а сухой остаток изложить с максимальной точностью. Что представляет собой психотерапия? Как ощущается жизнь? Но на самый трудный вопрос — каким образом мне удалось выздороветь — ответа нет, потому что я и сама не знаю. Подозреваю, что выздоровление — это комбинация факторов, внешних и внутренних, вбирающая в себя мужество, любовь и интеллект множества людей. «Розовый сад» создавался не в целях психотерапии. Я далека от того, чтобы сравнивать свои переживания с муками тех, кто прошел через холокост. В моих произведениях описан всего лишь источник той движущей силы, которая вела меня к писательскому ремеслу.

В начале шестидесятых я стала свидетельницей романтизации безумия в литературе и искусстве. Прочла эпиграф из Сартра к монографии Эллиотта Бейкера «Прекрасное помешательство»: «Безумие — это нормальная реакция здравомыслящего человека на безумный мир», а также приведенное в романе «Пролетая над гнездом кукушки» описание общества, где подавляется свободный дух. Для многих ЛСД символизировал психоз, рожденный смешением безумия и творчества. Иные даже путали безумие и свободу.

В 1963 году издательство «Хольт, Райнхарт и Уинстон» выпустило мою книгу «Лики короля». Вначале моим редактором была назначена Джин Крофорд, которую после ее ухода сменил Кристофер Леманн-Хаупт. От нашей совместной работы я получала удовольствие. Редакторы должны понимать не только то, что, собственно, написано черным по белому, — им необходимо постичь авторскую идею, и Крис помог мне ее высветить. Его поддержка, оказанная той книге и мне самой, оставалась важнейшей вехой моей литературной деятельности. Однажды он назвал меня интеллектуальной писательницей. Я старалась — иногда на пределе своих возможностей — соответствовать этой характеристике. Впоследствии он стал литературным обозревателем «Нью-Йорк таймс».

Нынешнюю книгу мама попросила меня выпустить под псевдонимом. Руководствовалась она традиционными семейными соображениями и чувством собственной незащищенности, которое преследовало ее после смерти моего отца. Грустно, что ему не довелось увидеть, как развивалось мое творчество.

Размышляя над мамиными пожеланиями, я пыталась экспериментировать самостоятельно. В ту пору Альберт работал в главном реабилитационном центре штата, и когда у нас в гостях собрались его коллеги, я невзначай спросила, как они считают: излечимы ли их подопечные, страдающие психическими заболеваниями? Ответы были единодушными: самое большее, на что можно рассчитывать, — это ремиссия, тонкая лоза, переброшенная через ущелье. Впоследствии Альберт совершил еще один героический поступок: разрешил мне руководствоваться собственными интересами. Я не хотела общаться с женами его подопечных и проникаться их тревогами, не хотела, чтобы случайные упоминания о шнурках или четвергах снова повергли меня в психоз, причем на глазах у этих совершенно посторонних женщин. Что ж, псевдоним так псевдоним. Не один месяц я перебирала всевозможные варианты и в конце концов, к сожалению, выбрала тот, который стоял ближе других к моему настоящему имени, — Ханна Грин. Крис Леманн-Хаупт и руководство издательства скрупулезно следовали моим инструкциям, причем в ущерб себе, поскольку книга «Лики короля» успела завоевать литературную премию, а они уже не могли использовать этот факт в рекламных целях.

Отклики на книгу появлялись ни шатко ни валко. Были положительные рецензии, но ничего сенсационного, никаких намеков на значительное событие. Продажи росли — медленно, но верно. Мне стали поступать благодарственные письма от родителей, которые с помощью моей книги начали понимать своих психически больных детей. Мало-помалу книга прокладывала себе дорогу в мейнстрим: однажды я услышала, как ее упоминают в некой мыльной опере, а годы спустя появилась известная жалостливая песня. До меня доходили слухи, что в школьных театрах ставятся инсценировки моего романа.

Потом журнал «Нью-йоркер» напечатал рассказы одной прекрасной писательницы, Ханны Грин, которая вскоре выпустила лирическую повесть мемуарного стиля под заглавием «Домашние мертвецы». Тут возникла неразбериха. Мне стали поступать письма, адресованные ей, и наоборот. Псевдоним всегда причинял мне определенные неудобства, и я, выяснив, кто такая Ханна Грин, написала ей, что никакого «Сына», или «Невесты», или «Мести сада из роз» не предвидится и, как только дети немного подрастут и мы с Альбертом перестанем опасаться косых взглядов, я вынырну на поверхность. На эту милую женщину, судя по всему, тоже нередко поглядывали искоса. По прошествии многих лет, когда ее уже не было в живых, мне несколько раз звонили незнакомцы, чтобы справиться о моем самочувствии.

В моей долгой трудовой деятельности были определенные взлеты. Двадцать два года я преподавала в старших классах. Тринадцать лет состояла в добровольческой пожарной команде и девять лет входила в ее высший эшелон. Оказывала услуги по сопровождению слепоглухонемых и ухаживала за слабослышащими в четырех или пяти муниципальных больницах штата. В Горном училище двадцать три года — вплоть до настоящего времени — работаю на почасовой основе. Мы с Альбертом вместе пятьдесят два года.

Моя литературная деятельность тоже оказалась долгой. У меня были два литагента и — до недавнего времени — один постоянный издатель. На данный момент я опубликовала семнадцать книг, но путь «Сада из роз» был тернист.

По мере того как психиатрия отходила от рассуждений о душе и превращалась в ту область медицины, которая занимается «прогрессирующими заболеваниями головного мозга», идея о том, что шизофрения поддается лечению, а при надлежащих условиях — излечению, утонула в популяризаторских и научных представлениях о мозге как об органе, неспособном участвовать в собственной регенерации. Эти представления снимали ответственность с измученных родных и близких, на которых прежде возлагали вину за недуги детей. В свою очередь, мы, преодолевшие свои недуги, оказывались в сомнительном положении. Если нарушение психики — это заболевание головного мозга, неподвластное самому мозгу, то те, кто его преодолел (более одной трети от общего числа, а из них добрая половина таких, как я), либо по-прежнему нездоровы, либо только симулировали болезнь. Эта утешительная «уловка-22» служит лазейкой для врачей, отказывающихся от лечения трудных, затяжных или тяжелых случаев, требующих терпения, стойкости, творческого подхода, энергии, сопереживания. Такие доктора ждут изобретения очередного препарата, очередной методики операций на мозге, разработки какого-нибудь импланта или автоматического устройства.

Их механистический подход кажется мне целиком и полностью порочным, но я нередко ловлю себя на мысли, что ввязываюсь в бой, вооружившись лишь тупым мечом жизненного опыта и поддержки со стороны выздоровевших пациентов, а также тех немногих врачей общей практики и психотерапевтов, которые полагаются на собственные усилия и усилия своих подопечных в выполнении важнейшей духовной, психологической миссии. Я не противница применения психотропных средств, но лишь постольку, поскольку они помогают заглушить отбившиеся от рук внутренние голоса, которые препятствуют началу психотерапевтического взаимодействия.

Многих удивляет, что я провела в клинике ни много ни мало три года, и я не признаюсь, что курс лечения продлился еще дольше, в амбулаторном режиме. Людям кажется, что затраченные годы и средства того не стоили. У меня есть друзья и знакомые, которые провели в стационарах куда больше времени, а эффект оказался куда менее заметным и проявлялся лишь на отрезках в три-четыре дня в течение двух, а то и трех десятилетий. Этим людям оказывали помощь в периоды обострения и назначали новые комбинации таблеток. Лечение эмоциональной сферы означает, что вредные привычки, компульсивные побуждения и другие нарушения психики более не считаются грехом. Они избавлены от позорного клейма, а некоторые пациенты даже освобождены от ответственности. Такой подход — большой шаг вперед, но достигается он ценой разрыва основных духовных и психологических привязанностей, ценой волевых усилий и необходимого длительного контакта двух человек: психотерапевта и пациента.

Размышляя о трудной задаче, с которой столкнулся мой психотерапевт, я вижу, насколько мне повезло. Расхожая истина гласит, что от творческого таланта до безумия дистанция невелика, и сторонники этой идеи вытаскивают на свет замшелые, набившие оскомину примеры: Шуман, Сильвия Плат, Мопассан, Ван Гог. В силу распространенности этого мифа люди творческих профессий не хотят обращаться к психотерапевту, когда в этом возникает необходимость, потому что опасаются потерять свое дарование. По той же причине душевнобольные не хотят пробуждения в себе творческого начала, опасаясь усугубить свои и без того глубокие душевные раны. Только квалифицированный психотерапевт может провести необходимую черту между защитными механизмами, которым способствует творчество, и той областью, где творчество можно обуздать во имя сохранения здоровья. И лишь самый высококлассный специалист способен отделить искупительные силы религии от тех сил, которые используются как защитные механизмы. Для таких разграничений требуются интеллектуальные способности, смелость и острый ум. Разграничения эти весьма тонки, а потому с трудом поддаются передаче кинематографическими средствами. Мне резко не понравилась экранизация моей книги, а телодвижения персонажей иначе как насмешкой не назовешь. Зато существует вполне достойное жизнеописание доктора Фриды Фромм-Райхманн, опубликованное Гейл Хорнстайн в 2000 году и озаглавленное «Избавление одного человека».

Через все эти события и факты пунктиром проходят нотки комизма. Время от времени мне приходится отстаивать свое право называться излечившейся шизофреничкой. Время от времени кто-то начинает мне рассказывать, что героиня «Сада из роз» окончательно сошла с ума, а то и покончила с собой. Видимо, чем-то их привлекает такой драматизм: не иначе как завершенностью. Мне доводилось слышать, как незнакомые люди растаскивают мою историю по частям к собственной выгоде: одному зачем-то понадобился инцест, другому — химический дисбаланс, третьему — прогрессирующее заболевание головного мозга или авитаминоз; и смех и грех. Суровая истина заключается в том, что мы очень мало знаем о возможностях мозга и способны лишь к спекуляциям на темы причин и лечения отклонений. На самом деле не мне судить, чем было вызвано мое заболевание и как именно произошло излечение. Но я твердо знаю, что́ пошло мне на пользу и кто был рядом, чтобы оказать помощь.

Когда-то в моем воображении рождались картины будущего, оказавшиеся совсем не похожими на ту жизнь, которую я веду все эти годы. Нынешняя моя жизнь наполнена работой и любовью, рядом со мной мои близкие — прекрасные, великодушные, любящие; материальное благополучие тоже присутствует, так что не жалуюсь.