Глава двадцать шестая

Опять воцарилась весна, а зима ушла из Заповедника и с улиц, ведущих в город. Дебора, по-прежнему влюбленная в формы и краски мира, воплощала свои художественные способности десятком различных техник и стилей. В мастерской трудотерапии выбор материалов был небогат, но Дебора с готовностью осваивала шелкографию и гравюру, акварель и гуашь. Ей не терпелось испробовать все земные безделицы, но Ир и темные закоулки Данности старались отбить у нее эту охоту. Земные обычаи и обитатели оставались для нее — она это знала — недосягаемыми, зато материальные предметы открывали новые подступы, обещая свободу и огромное удовлетворение. Больная из новеньких спросила, кто она, имея в виду ее вероисповедание, и Дебора ответила: «Ньютонианка».

Эта новенькая была копией Элен. За ее отрешенностью и внезапными, как от удара, выкриками Дебора угадывала нечто настоящее и сильное. Звали девушку Кармен. Отец ее был мультимиллионером; ей, как понимала Дебора, не светило в скором времени выйти из четвертого отделения. У нее подходил к концу трехмесячный «медовый месяц», которого большинству пациентов хватало, чтобы собрать последние клочки здравомыслия и прикрыть ужасающую наготу. Сталкиваясь с Кармен, Дебора с Карлой переглядывались и без слов говорили: когда эта взорвется, она сама себя размажет по потолку.

— Эй, Кармен, пошли в рекреацию, сразимся в пинг-понг.

— Не могу. Ко мне сегодня отец приедет.

— Хочешь, мы рядом побудем? — спросила Карла.

Дебора понимала, что это предложение помощи. Сами не красавицы, Карла и Дебора все же могли умыться, расчесать волосы и приодеться, чтобы оттеснять от папаши Кармен самых одиозных помешанных с «четверки».

— Не надо, — со свойственной ей апатией ответила Кармен, — он не поймет. Сама справлюсь… должным образом.

— Это как? — уточнила Дебора.

— Не стану перечить… Буду… повиноваться.

По воскресеньям мастерская трудотерапии не работала. На выходных всюду было безлюдно. Даже в надежных стенах клиники воскресенье преодолевалось с трудом. Карла рассказывала, каким мучением оборачивались для нее воскресенья «снаружи», когда не требовалось выходить на работу, и Дебора тоже припомнила, сколь коварно внешний мир распоряжался своими воскресеньями. В будние дни можно было натянуть Видимость на тело и ум, но воскресенье, называвшее себя Днем Отдыха и Раздолья, заставало тебя врасплох. Воскресенье сулило досуг, покой, благолепие и любовь. Иными словами — полное блаженство. Но по воскресеньям, в отличие от прочих дней, Видимость никогда не прикрывала тебя целиком, а воскресный вечер и вовсе выливался в отчаянные попытки спрятать все другие миры до прихода понедельника, требовавшего повторной лжи и невозмутимой личины.

Дебора с Карлой лениво слонялись в полутеплой дымке ранней весны, разглядывали трещины, которыми зима испещрила дорожку, и играли в свою мечтательную игру, придуманную, чтобы только убить время. Они по десять раз разрушали и перестраивали мир — отчасти с самоистязанием, а отчасти с тайной, хрупкой надеждой.

— В моем университете будут запрещены любые компашки и группировки.

— На моей фабрике начальство будет выполнять почти все шаблонные операции — чтобы помнило, как они губительны.

Но ближе всего был для них мирок больничного быта, и по этой причине они бесконечно перестраивали больницы и перетряхивали штаты, закупали оборудование и меняли правила внутреннего распорядка — это составляло центральную часть игры. За разговором они не заметили, как ушли за докторские коттеджи и сестринское общежитие.

— Я бы распорядилась снять все решетки с окон, — говорила Карла.

Дебора не соглашалась.

— Сначала нужно добиться, чтобы больные пошли на поправку и правильно восприняли такое новшество, — указала она. — Иногда приходится бороться с чем-то неподатливым и помещать себя туда, где слабоумным не грозят никакие опасности.

— Давай обяжем дежурных врачей на деле нести дежурство.

— У меня весь медперсонал будет проводить неделю в шкуре больных.

Они оказались на лугу, вдали от последнего больничного корпуса.

— Глянь, куда мы забрели.

— Мне сюда ходу нет, — сказала Дебора.

— Мне тоже.

Им было хорошо. День клонился к вечеру, моросил мелкий дождик, но ни одна не могла заставить себя прекратить этот маленький, но совершенно особый мятеж против воскресенья, надзора и данности. Ошалевшие от удовольствия, они сидели на лугу, подставляя лица весенней мороси, насылаемой Воскресным Богом. Смеркалось. Дождик сделался холоднее. Насквозь промокшие, они встали, чтобы с тоской двинуться обратно.

На краю больничного комплекса их заметили Хенсон и миниатюрная Клири, которые вышли из третьего корпуса и направлялись в главное здание.

— Эй, девушки, а у вас есть разрешение на вечерние прогулки?

— Нету, — ответила Карла. — Но мы уже возвращаемся.

— Ну то-то же.

Медики дождались, чтобы подруги поравнялись с ними, а потом заняли позицию с флангов. Это не лезло ни в какие ворота, подобное возвращение было просто немыслимо, в особенности после свободы, хохота и свежего дождика. Девушки переглянулись. Глаза их сказали «нет». У дверей сопровождающие машинально придвинулись плотнее, и стиснутые пациентки оказались в вестибюле. Когда за ними закрылась входная дверь, момент настал. Карла и Дебора поняли это синхронно и, как будто всю жизнь к этому шли, воспользовались такой возможностью вместе. Хенсон и Клири успели расслабиться. Сразу за входом начинался ряд распашных дверей, и, когда их миновали все четверо, Карла и Дебора, не замедляя шага, просто повернули назад и оставили изумленных провожатых перед болтающимися створками, а сами выскочили на улицу и услышали позади жужжание сигнала тревоги, которое знаменовало побег.

Долго-долго они со смехом мчались прочь по темным дорожкам, сколько хватало сил. Их лупил дождь, в небе полыхали зарницы. Издалека донеслась торжественная песнь Антеррабея о красотах Ира, которые он не показывал много лет. Дебора с Карлой уже стали задыхаться, корчась от боли в боках. Потом, дрожа от холода и свободы, обе перешли на шаг. Их нагоняла пара огней. Это были автомобильные фары.

— Погоня! — задыхаясь, выговорила Карла, и они нырнули в кювет.

Когда огни растворились в темноте, беглянки выбрались из канавы и продолжили путь, довольно посмеиваясь своей прыти и ловкости. Вскоре показалась еще одна машина.

— Второй отряд?

— Не льсти себе, психованная! Это ведь проезжая дорога.

— Береженого Бог бережет… — И они вновь прыгнули в канаву.

Съежившись от холода и тревоги, Дебора впервые задумалась, как им быть дальше. Ни сухой одежды, ни денег. Никакого плана, никакого желания двигаться вперед — они и так зашли слишком далеко. Дебора попыталась припомнить, как Фуриайя учила ее делать то, чего хочется на самом деле, села на землю и привалилась, сама того не понимая, к отбойнику. Карла вытряхивала камешек из туфли. Когда автомобиль промчался мимо, они, перепачканные в грязи и теперь похожие, как близнецы, кое-как поднялись и двинулись вперед.

— Когда-нибудь придется повернуть, — размышляла вслух Дебора.

— Да уж конечно, — отозвалась Карла. — Мне завтра на очередную беседу с врачом. А сейчас просто очень нужно побыть одной, без провожатых и надзирателей, только и всего.

Дебора улыбнулась из темноты:

— Вот-вот. И у меня то же самое.

Путь назад был долгим. Сначала они пели, потом хохотали, слушая, как чавкают промокшие туфли. Беглянки успели миновать главные ворота и вестибюль, общий для второго, третьего и четвертого отделений, — только тогда их «поймали». С учетом, по-видимому, того, что они сбежали и вернулись с такой подкупающей легкостью, их поставили рядом и тут же разделили. Пока Дебора мылась в ванне, ее караулили две санитарки из второй ночной смены: время, стало быть, перевалило за полночь.

— Тебе это еще аукнется, — в праведном гневе бросила одна.

— Мне идти… наверх?

— Веди себя как положено: примешь снотворное — и марш в кровать, тогда на ночь тут останешься, — сказала санитарка. — Вам обеим место в изоляторе.

После ванны, по пути в тот конец коридора, где находились изоляторы, Дебора и ее конвойная прошли мимо Карлы с ее конвойной. Встретившись глазами поверх голов санитарок, подруги перемигнулись. Уже погружась в сон, Дебора успела подумать: это обойдется очень дорого, ну и пусть. Зато теперь она запомнила, как пахнет дождь.

«Двойкой» теперь заведовал новичок — некий доктор Огден. Дебора его не знала, а потому не имела о нем собственного мнения. Карлу она не видела с ночи, когда они заговорщически перемигнулись. Оставалось только припомнить все слухи о предыдущих побегах и придумать что-нибудь в свое оправдание. Ровно в одиннадцать утра ее отконвоировали на первый этаж, в дирекцию. Санитарка постучалась в кабинет доктора Огдена.

— Войдите.

Дебора вошла; за письменным столом сидел не кто иной, как доктор Халле. Очевидно, у нее на лице отразились удивление и восторг, потому что врач с едва заметной улыбкой сообщил:

— Доктор Огден приболел, я вместо него. Мне тоже не вредно сменить обстановку. — Откинувшись на спинку кресла, доктор Халле потер большие пальцы. — Ну, что там у вас произошло?

Она стала рассказывать, где они были. Дважды он ее перебил, чтобы уточнить кое-какие подробности, а дождавшись окончания рассказа, спросил:

— И чья это была затея?

Дебора пустилась в сбивчивые объяснения. Крутившееся у нее в голове ирское словцо, точно характеризующее их чувства, мешало ей выражать мысли на родном языке. В надежде, что ее поймут, она решила перевести хотя бы это единственное слово. Попытка оказалась неудачной, и доктор, внимательно глядя на Дебору, сказал:

— Просто говори как есть.

— Хорошо… — Из-за жгучей потребности выглядеть вменяемой она помедлила, собираясь с духом. — Понимаете… кто сам неловок и бестолков, как я, например, тот преклоняется перед теми, кто на него не похож. Там, где… Там… откуда я пришла, мы говорили, что у таких людей есть атумаи. Эти люди никогда не споткнутся, сделав лишний шаг, а если возьмутся перевязывать сверток, бечевка никогда не окажется на пару дюймов короче нужной длины. На светофоре для них всегда зажигается зеленый свет. Боль настигает их только в тех случаях, когда они к ней готовы и удобно лежат в постели, а шутки слетают у них с языка лишь тогда, когда уместно будет посмеяться. Вчера меня ненадолго посетило атумаи. И Карлу тоже. Нас обеих одновременно. Когда хочется чихнуть, это же не потому, что мы принимаем такое решение, — мы просто чихаем, да и все. Мы ничего не затевали, ни одна из нас не была зачинщицей — все получилось само собой. — Дебора коротко улыбнулась: ей вспомнилось, как они вдвоем рванули обратно за вертящуюся дверь.

— Вы развеялись? — спросил доктор.

— Еще как!

— Понятно, — сказала он. — Сейчас я немного побеседую с Карлой, а ты подожди в коридоре.

Выйдя из кабинета, Дебора столкнулась нос к носу с перепуганной Карлой, которая — тоже под конвоем — ожидала своей очереди за порогом. В ее взгляде читался вопрос. Дебора незаметно, как повелось у бывалых пациенток, узниц, шпионок и монахинь, повела плечами. На Карлу этот жест подействовал как удар. Она вошла в кабинет. Через промежуток времени, растянувшийся, по ощущению, до бесконечности, она высунула голову в коридор и поманила к себе Дебору:

— Зайди… он хочет побеседовать с нами обеими.

На этот раз переглянулись сопровождающие.

Дебора вошла и оценила обстановку. Доктор Халле сохранял мрачность, но у Деборы гора с плеч свалилась, когда она заметила, что он прячет улыбку.

— Вы нарушили правила внутреннего распорядка — сдается мне, сразу восемь, — начал он. — За такое по головке не погладят. Свои действия вы описали одинаково. Задумали развеяться? Причем вместе. Здесь это редкость. Я, можно сказать, вами горжусь… — Спохватившись, он вернулся к вопросам дисциплины. — Не вижу причин отменять ваши послабления режима. На этом все.

Подруги вышли и затворили за собой дверь. Доктор Халле крутанулся на кресле, чтобы посмотреть в окно. На деревьях проклюнулись молодые листочки: кроны напитались весной. Живую изгородь оросили зеленые брызги. Врач представил, как в грозовой тьме эти две девушки с песней разгуливали под струями дождя, и вспомнил, как сам тоже однажды сбежал.

— Как дети! — воскликнул он.

В его голосе звучала досада, смешанная с восхищением и мелкими крупицами зависти.

— А где Кармен? — спросила у Деборы Карла. — Хочу ей рассказать, что у нас все в порядке. Она видела, как мы уходили, а потом наверняка прознала, что было дальше.

— Понятия не имею. Я ее не видела.

Они задали тот же вопрос медсестре.

— Кармен забрали домой. Вчера вечером увезли.

— Мы думали, отец просто повидаться с ней приезжал.

— Так и было, — подтвердила сестра, — но, как видно, пересмотрел свои планы. Я знаю одно: вчера она с ним уехала часов в семь. — Ее тон ясно говорил, что вопросов больше задавать не следует, и подруги заговорили с больными.

— Терри, ты вчера Кармен видела?

— Ага… видела.

— А что случилось-то?

— Она вышла из повиновения.

Дебора с Карлой, вновь переглянувшись, поежились от причуд этого мира и от похвалы доктора Халле, еще звучавшей у них в ушах.

— Мои родители… — заговорила Дебора.

Она знала: они видели от нее больше ненависти, чем любви, но оставили ее здесь. Оставили ее здесь, хотя за долгое время так и не заметили ни малейшего улучшения. Они никогда не требовали от нее срочно выздороветь, чтобы спасти родительскую репутацию. Дебора опустила взгляд и обнаружила, что руки ее вновь жестикулируют, как в Ире, страстно, подсказывая слова для выражения мыслей. Карла, закупоренная у себя в клетушке и отгороженная от посторонних глаз, нашла собственные, особые слова:

— Мои предки дали мне свободу. Кармен ни единого шанса не оставили, а мне…

До Деборы дошло, что борьба за ее здоровье оплачена родителями. Они могли бы забрать ее сразу, как только поняли, что лечение не приносит быстрых результатов. А они верили в будущее, которое, возможно, не сулило им никаких похвал.

— Карла… если бы я не боялась этой свободы до полусмерти, то была бы так благодарна!