Глава двадцать пятая
Первого января, движимая страстным желанием, перевесившим страх, Дебора на пять дней уехала домой. Она понимала, что выглядит странно — помимо шрамов и ожогов, ее отличала печать изоляции и одиночества, но жажда перемен вытесняла эти ощущения.
Близкие встретили ее, как покорительницу Вселенной. Была предупреждена Сьюзи, был предупрежден Джейкоб. Были предупреждены бабушки и дедушки и все тети и дяди; трепеща от опасения и жалости, они всячески проявляли свою любовь, стараясь показать, что по-прежнему остаются одной семьей. Были приготовлены ее любимые блюда, пришли все ее любимые родственники, дабы засвидетельствовать, что «при всем том» и «наперекор всему»…
Дебора пыталась есть эти праздничные угощения и беседовать с гостями, но быстро утомлялась. В клинике союзы возникали стремительно и ненадолго, причем, как правило, не более чем с двумя-тремя больными одновременно, и столь же внезапно распадались, если на кого-то из больных вновь находило помрачение. Теперь же нити разговора сплетались в замысловатый узор. И Дебора не смогла бы никому объяснить, насколько гигантской казалась ей бездна между нею и остальным человечеством, хотя она тоже оставалась человеком.
Когда она подсела к Джейкобу, тот заговорил с теплотой и гордостью, патетически и в то же время трогательно:
— Готов поспорить, ТАМ такого мяса не подают.
Дебора хотела было ответить, что есть непреодолимое препятствие — ножи и вилки, но вовремя себя остановила.
— Скоро ты вернешься домой насовсем, — сказал ей отец.
Дебора так побледнела, что Эстер бросилась между ними, как самоубийца с небоскреба.
— Так-так, что тут у нас… Грибы — просто объеденье. Видишь, Дебора, на столе — все твои любимые кушанья!
Сьюзи сидела напротив, переводя взгляд с родителей на смущенную, измочаленную старшую (хотя на самом деле младше ее самой) сестру, которую встретили с помпой и обхаживали так, словно ее приезд домой был едва ли не чудом. Эту нынешнюю Дебору полагалось оберегать. Она ничем не напоминала ту сестру, какую хотела видеть рядом с собой Сьюзи, — не пропускающую танцевальных вечеров, окруженную мальчиками, шикарную; но почему-то именно с ней связывалось теперь, будто в силу каких-то ошибочных чар, счастье и спокойствие всей родни.
— Послушай, Дебби, — сказала она, — мама с папой мне уже рассказали, что никакая это не школа. Всем было бы проще не прикидываться хранителями великой тайны.
А сама подумала: во всяком случае, было бы проще объяснить по телефону подругам, что давно запланированный пикник пройдет без меня, поскольку я нужна маме с папой, да и Дебби я тоже нужна, причем до ужаса. Вот досада…
У нее увлажнились глаза: она так давно ждала этой вылазки на природу. Смахнуть слезы Сьюзи не решилась, чтобы не привлекать внимания.
Она встала, понимая, что родным желательно поговорить без нее.
— Извините, мне нужно позвонить Аннетт.
— Ты едешь с ребятами на пикник? — уточнила Эстер, памятуя, как Сьюзи взахлеб рассказывала о планах на эти выходные.
— Нет… как-нибудь в другой раз.
— Из-за меня? — спросила Дебора.
— Нет, просто неохота.
Неумелая ложь. Дебора, чей разум был изможден и затуманен очередным днем внешнего мира, вдруг остро ощутила чувства сестры.
— Вы договаривались сначала здесь собраться или как? — спросила она.
Сьюзи обернулась и чуть не произнесла то, что вертелось на языке, но осеклась и ответила:
— Ты приехала совсем ненадолго. На этой неделе я хочу побыть с тобой.
— Хватит со мной нянчиться, говори как есть! — воскликнула Дебора, утопая в этом мире.
— Нет! — выкрикнула Сьюзи, отвернулась и побежала звонить по телефону.
— Она тебя очень любит, — произнесла Эстер. — Наши так стараются… все острые выступы сгладили.
Дебора слышала только свое затрудненное дыхание: она взбиралась по острым выступам на Эверест, в то время как остальные прогуливались по ровной тропинке. Оступаясь и подтягиваясь на бесконечной отвесной скале, она чувствовала, что каждое проявление заботы и предупредительности любящих мучителей оборачивается неоплаченным долгом, давящим на нее, как свинцовая глыба. Среди равных благодарность взаимна, но от благодарности перед этими титанами, которые считали себя обычными людьми и не подозревали у себя невероятной жизнестойкости, Дебора чувствовала себя еще более никчемной, потерянной и одинокой.
Когда Дебора отправилась спать, Эстер и Джейкоб смущенно вошли к ней в комнату с целым арсеналом успокоительных, прописанных ей в клинике. Пока Дебора глотала таблетки, Джейкоб отворачивался, но потом, поцеловав ее на ночь, проникновенно объявил:
— Уютно здесь, правда? Это твой уголок. — У нее внутри зашевелилась опухоль, а отец продолжал: — Дебби, тебе вовсе не обязательно оставаться с теми… крикуньями.
— С какими крикуньями? — переспросила Дебора, не зная, слышал ли он от нее хоть что-нибудь громче шепота, и всей душой надеясь, что нет.
— Ну, когда мы к тебе приезжали… мы слышали…
Муки от одного лишь вида отца вылились в смешок.
— А, понимаю… Наверное, это была тупая толстуха Люси Мартенсон. Вечно маячит в окнах четвертого отделения и мстит всем подряд, изображая Тарзана. Посетители пугаются до смерти.
Джейкобу и в голову не приходило, что вопли, до сих пор преследовавшие его во сне, могли исходить от человеческого существа, от некой Люси, и после этого разъяснения ему полегчало, но, желая Деборе спокойной ночи, он обнял ее крепче обычного.
Темноту ее комнаты освещали персонажи Ира.
«Мы никогда не испытывали к тебе ненависти», — убеждал Лактамеон, сверкая на своем норовистом коне.
«А жестокость требовалась для защиты!» — вторил ему Антеррабей, размахивая снопом искр.
«Мы пришли в такую пору, когда надежды пересыхают и умирают!» — выкрикнул Лактамеон.
«Мы пришли с дарами, — сообщил Антеррабей. — Когда ты нигде больше не смеялась, ты смеялась с нами вместе».
Она знала: это правда. Даже сейчас, наслаждаясь этим миром, напоенным богатством красок и ароматов, которые на самом-то деле исходили от того, кто их воспринимает; даже полюбив причину и следствие, все зримое и слышимое, и даже время, подвластное здешним законам, она не могла решить, правильно ли будет ради этого отказаться от Ира. Конечно, Ир, занимавший ее мысли, был Иром прежним — не бунтарским Иром конца света, не Иром недавним, что отправил свою царицу падать в глубины безумия, а исконным царством ранних лет, со скалистой ласточкой вместо орла, с бескрайним небом, зелеными склонами, где паслись дикие табуны, и падениями вместе с Антеррабеем, оставлявшими за собой шлейф света.
Перемены начались с приходом Цензора после длительного, устрашающего перерыва, который, как она теперь понимала, был результатом столкновения двух миров. Цензор сулил защиту и обещал не допускать соединения миров, дабы не мешать ей безбоязненно переходить из одного в другой и, будучи свободной в Ире, на словах подчиняться серой, одинокой Земле. В периоды величайшей радости это счастье было столь велико, что она просто летала — ноги сами отрывались от земной тверди. Время чистого полета, радостного, идеального полета оказалось прискорбно быстротечным, и Цензор, как тиран, взялся управлять обоими мирами. Ир по-прежнему дарил красоту и великую радость, но и красота, и радость зависели от переменчивой милости Цензора.
И вот теперь она опять оказалась перед выбором, но на сей раз мера земных добродетелей приобрела новое качество вдобавок ко всем прочим: надежду, маленькое-маленькое «быть может». И все же Земля грозила опасностями и предательством, особенно вновьприбывшей. Снотворное начинало притуплять ее чувства, но в последний миг созерцания верх одержала яркость Ира.
Весь следующий день, а потом и еще один Сьюзи не выходила из дома. К ним по-прежнему потоком текли родственники, тщательно сгруппированные по степени осведомленности о «состоянии» Деборы. Та привезла домой стопку своих рисунков, чтобы показать Эстер, которая всегда была ей первым судьей, и Эстер гордо демонстрировала их то одной компании теток и бабушек, то другой; те разглядывали каждый лист с изумленной и терпеливой гордостью родных. Ни одного изображения больницы там не было, но были портреты Элен, растрепанной безумицы с блуждающим взглядом, которая смотрела в зеркало и видела миловидную подругу по колледжу со старого фото, и Констанции с двумя медсестрами, выводившими ее на прогулку в Заповедник: три миниатюрные фигурки, уходящие в необозримую даль. От Деборы требовались объяснения техники рисунка. Почти все гости рассыпались, по своему обыкновению, в безудержных похвалах и уходили, поцеловав Сьюзи и отпустив шутку насчет очередного покоренного ею сердца («Да нет же, тетя Сельма, это было месяц назад — мы с ним только разок на вечеринку сходили»).
За ужином Эстер похвалила Дебору за уравновешенность и обаяние, а Дебора думала лишь о том, что в течение этих двух дней Сьюзи как-то померкла. Ее никто не удерживал и не заставлял выслушивать похвалы в адрес блудной старшей сестры, но она сидела в четырех стенах. Уж не подействовал ли на нее медленный яд, которого, как подсказывал Деборе голос сознания, не существовало, но тот же голос нашептывал из глубин, неподвластных логике и воле: «Они лгут! Они лгут!»
В тот вечер Дебора приняла снотворное раньше обычного и пошла к себе. Уплывая, она слышала доносившиеся из другой комнаты голоса Эстер и Сьюзи. Мать с сестрой мучительно спорили.
— Помоги нам, Господи! — сказала Дебора и погрузилась в сон.
— Ты не слышишь, — стонала Сьюзи. — Если речь не идет о Дебби, ты вообще ничего не слышишь, но я же не какая-нибудь глухая, безмозглая тупица!
— Ты несправедлива, — отвечала Эстер. — Она приехала всего на пару дней; из-за этого тебе, естественно, кажется, что вокруг нее все суетятся больше обычного.
— Каждое письмо, — Сьюзи сорвалась на крик, — каждое ваше посещение! Я, между прочим, тоже рисую; я занимаюсь танцами, а прошлым летом в лагере сочинила к празднику две песни. Может, в них нет такой «глубины», как в рисунках Дебби, но ты ни разу не предложила ни бабушке, ни тете Натали с дядей Мэттом послушать мою новую песню или оценить мою шутку.
— Глупенькая, как ты не понимаешь! — почти жестоко заговорила Эстер. — В этом нет необходимости! Нахваливать тебя — это хвастовство. Нахваливать Дебору — это… оправдание…
Спор достиг такого накала, что в гостиную прибежал Джейкоб, уже отошедший ко сну, и прорычал:
— Хватит! Вы мертвого разбудите!
Все поняли этот нечаянный, но точный намек на одурманенную, спящую причину их многолетних душевных страданий и раздоров. Родители и дочь, пристыженные и злые, любящие и отчаявшиеся, разошлись по своим спальням.
В клинику Дебора вернулась с полным чемоданом обновок.
