Глава семнадцатая

Запеленутая точь-в-точь как мисс Корал в день поступления, такая же злоязыкая и непокорная, в клетку попалась новая тигрица; все отделение, как и в прошлый раз, будто наэлектризовали. Такое поведение вновь прибывших всегда отражало их душевный разлад, грозило буйными выходками, а ко всему прочему, ветром перемен будоражило тех, для кого перемены были подобны смерти. Обычно поступление новеньких оставалось практически незамеченным: «четверка» принимала и отпускала многих, но драчуньи сеяли среди больных особую панику. Сейчас Ли Миллер, гордо возглавлявшая старую гвардию отделения, с насмешливой снисходительностью наблюдала за происходящим, пока с ней не поравнялась физиономия плывущей по коридору тигрицы. Вглядевшись в ее черты сквозь рой персонала, Ли Миллер отвернулась, ушла в спальню и легла на койку.

Потом, когда Дебора подошла к ней спросить, кого к ним привезли (зная, что молва заранее доносит некоторым больным, кого следует ожидать: полное имя, возраст, род занятий, вероисповедание, семейный статус, предыдущие госпитализации, шоковая терапия — типы, количество курсов, прочие виды терапии, примечания), Ли фыркнула: «Нашла у кого спрашивать» — и до макушки натянула одеяло.

Деборе ничего не оставалось, как обратиться к санитарке.

— Повторная больная, — небрежно сообщила та. — Ничего особенного про нее не сказано. Зовут Дорис Ривера.

С тошнотворным чувством Дебора привалилась к стене; санитарка прошагала мимо. На Дебору нахлынул страх, смешанный с гневом, страх, смешанный со злорадством, страх, смешанный с завистью. От избытка эмоций у нее перехватило дыхание. Великая Дорис Ривера — и та сломала хребет на дыбе жизни. Это что-нибудь да значило. Внезапно зависть слетела с ее уст раскатами горького хохота:

— Да пропади она пропадом, эта Ривера! Много о себе понимает — тоже мне, звезда на небосклоне! И вообще, кто она такая?!

— Наполеон! — выкрикнула Лина, схватила массивную пепельницу, куда стряхивала сигарету, и запустила в Дебору, но чудом промахнулась и угодила в стену.

Санитарка без особой настойчивости одернула:

— Ну-ка уймись, Лина.

Ближе к вечеру Дебора услышала, как на сестринском посту санитарка возмущается:

— Что за мразь эта Блау, черт бы ее подрал! Маменька с папенькой такие деньжищи в нее вбухивают, а она, гадина этакая, нарочно бузит.

Кто-то ей возразил, но больше для порядка. Медленно развернувшись, Дебора прошла мимо изоляторов и остановилась перед запертым боксом, куда поместили Дорис.

— Вот ты где, Самозванка! — через дверь бросила она узнице.

В самом деле, кем она себя возомнила, если замахнулась на такую попытку, бросая вызов остальным? И как посмела сломаться под жерновами этого мира!

Но тут на Дебору нахлынула долгая волна жалости, причем, как оказалось, жалости к себе тоже, а с ответной волной нахлынул страх, и вновь за себя тоже. Значит, возвращение неизбежно; возвращаются те, которые из упрямства отказываются признать губительность своего нганона, хотя уже разбиты наголову. Они тяжело поднимаются с больничного пола, будто с ринга, трясутся, как побитые чемпионом, а затем вновь и вновь, ковыляя, устремляются в мир, чтобы опять вернуться сюда, только не на всех парусах, а запеленутыми в парусину. Сколько же раз такое должно повториться, прежде чем все они перемрут?

«А ты чем лучше, Легкокрылая? — с едва заметной улыбкой проговорил Лактамеон. — Тьма, боль, неодолимый страх и бездумность, а сердечко-то бьется, и пульс, как у всех, ведет свой счет в наших списках».

«Почему так?» — прокричала она ему по-ирски.

В течение дня вокруг Дорис не утихала суета. Врачи и медсестры звякали у ее дверей ключами своей власти. Холодные обертывания, снотворные таблетки, консультации, беседы тревожили и злили обитательниц «четверки». Рядовых соплеменниц точила зависть к вновь прибывшей, которая нарушила их уклад и перетянула на себя всеобщее внимание. Мэри, подопечная доктора Доубен, стоя под дверью, начинала громко стонать при виде процессии в белых халатах, а Ли Миллер, сидевшая на своем обычном месте в холле, злобно бормотала:

— Эх, обдристался ты, докторишка. Забирай свои цацки да ступай домой… Она, считай, пропала. Докторишки ведь не понимают, когда в лужу сели.

Несколько дней спустя, когда Дорис собственной персоной появилась в холле, смертельно бледная и обессиленная, у нее уже было полно тайных недоброжелательниц. Дебора оценила ее с позиций мифа, который сочинила на пару с Карлой. Дорис отличалась жуткой худобой, наполовину поседела и пошатывалась от снотворного, но все равно искрилась жизнью. Как сложились ее отношения с миром, никто не знал, но уж точно она не стояла перед ним на коленях.

Из всех прочих она выделила Дебору — беспощадный глаз всего отделения.

— Чего вылупилась? — спросила Дорис твердым, непререкаемым тоном. — Сама тоже не королева красоты.

— Вы — повторная больная. — В ответ на неожиданный вопрос Дебора тоже выпалила неожиданную фразу.

— И дальше что?

— Из-за чего вы опять сюда попали?

— Не твое собачье дело!

— Нет, мое! — вскричала Дебора, но не успела ничего объяснить, потому что встревоженный кордон медперсонала загородил Дорис и оттеснил ее обратно в бокс.

У Деборы в ушах стучала злость, а на языке вертелся незаданный вопрос.

Ир зароптал; у Синклита уже был наготове язвительный смех. «Вот увидите!» — крикнула Дебора воинству своего другого измерения. И, бросившись к запертой уже двери, забарабанила кулаками.

— Эй! Слишком жестко показалось — из-за этого, что ли?

— Нет! Это я слишком жесткая, да и много всякого случилось, — прокричали из одиночки.

— А конкретно?

— А конкретно — не твое собачье дело!

— Но тут все твердят о выздоровлении… о выписке. Буквально все…

Ее услышали. Во избежание беспорядков тут же подтянулись санитары.

— Ступай отсюда, Дебора. Тебе здесь делать нечего, — загалдели белые пятна.

— Я разговариваю с Дорис.

Почти не надеясь на ответы, Дебора стояла на своем; на нее давила настоятельная необходимость спросить у этой двери (пусть от нее мало чего добьешься), не придется ли ей возвращать себе Цензора, и видимость здравомыслия, и все прочие обманы и ужасы, чтобы выжить в мелком, блеклом мире вне этих стен.

— Давай, давай, Блау… Шевелись. — Голоса предупреждали: если не пошевелишься, жди холодного обертывания, или карцера, или того и другого.

— Эй вы! — сказала дверь. — Слышите меня: хватит ее дергать. Может, я и сумею ответить этой слабоумной девке. Пускай задает свои вопросы, а там видно будет.

— Ривера, не суйся, куда не просят, — назидательно сказал топтавшийся сбоку санитар. — А ты, Блау…

— Ладно… — сказала Дебора. — Ладно.

В тот день Мэри, подопечная доктора Доубен, споткнулась, упала, и с ноги у нее слетел тапок, который поймала Дебора. Она кинула его обратно Мэри, и тут же началась игра — четыре или пять больных стали перебрасываться этим тапком из угла в угол и в общую спальню. Чтобы не пропустить бросок, Дебора в какой-то момент подпрыгнула, но неудачно приземлилась и подвернула лодыжку. Наутро заведующий отделением осмотрел травмированную ногу и заподозрил перелом.

— У нас рентгеновский аппарат вышел из строя, — сказал врач. — Придется везти ее в больницу Святой Агнессы.

Два интерна в халатах, опасаясь, как бы Дебора не сбежала, решили доставить ее в больницу на такси. Уже на месте, сидя в отдельной палате под присмотром нескольких сестер — одни стояли у нее над душой, другие ожидали за дверью, — Дебора то заливалась смехом, то сыпала проклятиями. Одна за другой сестры и санитарки на цыпочках подкрадывались к ее палате.

— Это здесь душевнобольная? — шептались снаружи, будто Дебора — кинозвезда или разносчица чумы.

Когда она шла по коридору на рентген, все взгляды устремились ей вслед. (Изощренное равнодушие: «Если поглазеть, может, и она посмотрит?»)

Интерны, сопровождавшие Дебору, разважничались и не преминули сообщить рентгенологу, что ответственны за «надзорку».

— Там у вас буйные?

Возможно, интерн подмигнул; ответа Дебора не услышала. Но тут она увидела себя будто чужими глазами: волосы как пакля, сама неряшливая, вялая от постоянного безделья, в убогом больничном халате поверх мешковатой пижамы (интерны предполагали, что их подопечная останется в больнице Святой Агнессы, а переодевать больных — дело хлопотное) и не иначе как Безумного Вида. При этом она затруднялась с уверенностью определить, как может выглядеть со стороны ее маска. Внезапно на Дебору обрушилось то, с чем уже столкнулась Дорис Ривера и с чем вскоре предстояло, видимо, столкнуться Карле, — Реальный Мир. Дебора упала без чувств.

Через пару минут, уже за порогом рентген-кабинета, Дебора, увидев склонившихся над ней зевак, поняла: меньше всего на свете ей хочется услышать от врача, что у нее перелом, и остаться там, где она будет куда безумнее, чем в «остром» отделении психушки. Дебора села.

— Как самочувствие? — спросили приставленные к ней медсестры (не иначе как главные знатоки психологии).

И тут Дебору осенило: если всех их как следует пугнуть, ее тут же отправят восвояси, хоть с переломом, хоть без.

— У меня, — она напустила на себя зловещий вид, — сейчас начнется припадок.

— Итак! — задушевно произнес рентгенолог. — Вижу сильное растяжение… но перелома нет.

Все заинтересованные лица вздохнули с облегчением; припадая на перевязанную ногу и держась за медсестер, Дебора вышла из здания больницы, села в ожидавшее такси — и вот они уже мчались по автостраде, дальше — по шоссе, свернули на проселочную дорогу, проскочили через ворота, въехали на задний двор Южного корпуса (отделения № 2 и № 4), зашли в «мясовоз», чтобы подняться в четвертое, и Дебора, о счастье, наконец оказалась дома! О счастье!

Вечером, когда пришло время умываться перед сном, Дебора, прихрамывая, зашла в главный санузел и разглядела свое отражение в стальной пластине, служившей зеркалом. Сотни и сотни больных выместили на ней отвращение к самим себе; закаленная сталь и та не выдерживает подобных атак. Даже безоружные раздобывали себе оружие, дабы обезобразить гладкую поверхность царапинами или вмятинами, так что на этом зеркале не осталось живого места.

— Э нагуа, — обратилась к пластине Дебора на литературном ирском наречии; это означало: «Я тебя люблю».

— Вчера привезли в городскую больницу… — рассказывала она Фуриайе. — Там я впервые пожалела, что у вас тут не в ходу смирительные рубашки. Вот было бы здорово довершить картину! Я-то, дуреха, слишком поздно надумала изобразить, будто у меня изо рта идет пена!

— А теперь ты пытаешься себя истязать, — заметила Фуриайя. — Что же произошло?

Услышав объяснения, она вздохнула:

— Этот предрассудок исчезает очень медленно, однако некоторые сдвиги все же заметны. Помню, насколько хуже обстояло дело перед Второй мировой, а уж перед Первой мировой — совсем скверно. Наберись терпения. Коль скоро ты намного лучше, чем они, осведомлена о психических расстройствах, у тебя больше простора для понимания и терпимости.

Дебора отвела глаза. Опять Фуриайя тонко, но настойчиво внушает ей, что нужно приспосабливаться к внешнему миру, помогать ему, не считаясь со своим собственным недугом и отчуждением.

— У меня нет возможности помогать другим, разве это не ясно? Неужели вы ничего не усвоили из моего рассказа? Нганон вопиет сам из себя!

— Что-что? Растолкуй мне смысл. Вероятно, до меня не доходит.

— Я отрезана от добра. В Ире есть поговорка, которой изводил меня Цензор; сейчас переведу: «В молчаньи, во сне, перед вздохом и делом, всенепременно, нощно и денно, нганон вопиет из себя». Это означает, что отравленная субстанция, враг-двойник, может издать клич и тем самым приманить к себе других отравленных, которых в мире наберется не более горстки. Он магическим образом притягивает их без моего ведома, вне зависимости от моих поступков и действий.

— Если я правильно понимаю, он привлек одного или двоих, от силы троих, — сказала Фуриайя. — Расскажи, кто это такие.

За пределами влияния всех ирских сил магии, богов и миров существовало, по убеждению Деборы, еще одно свидетельство ее врожденной никчемности. И лежало оно во внешнем мире, в сфере повседневных, рутинных занятий обычного подростка. Это было магическое, судя по всему, притяжение, которое влекло к ней других. Человек либо сам выбирает, либо становится объектом выбора: как сосед по лагерной палатке или по школьной парте, как участник (в том или ином ранге) всяких кружков, компаний и группировок. В земном мире требовалось соблюдать видимость принадлежности к коллективу. И Дебора обнаружила, что для соблюдения этой видимости способна объединяться только с мечеными, малоимущими, убогими, немощными, странными, близкими к помешательству. Эти союзы не планировались, даже тайно, и не продумывались наперед; они складывались естественно, как притянутые магнитом железки, но при этом союзники в глубине души сознавали подоплеку этого притяжения и ненавидели как себя, так и друг друга.

Однажды в летнем лагере появилась необыкновенная девочка по имени Юджиния. В период последней великой перемены, когда Ир стал требовать от Деборы все более длительного ежедневного служения, а взамен давать все меньше привилегий, Юджиния с Деборой объединились, сообразили, по какой причине, и порой даже терзали друг дружку этим открытием. Впрочем, объединяло их и сочувствие, и безмолвное понимание тех мук, которые могут скрываться за простейшими действиями, и осознание того, как тяжело соблюдать Видимость в угоду миру. Но превыше всего ставилась необходимость изображать дружбу: вместе ходить в столовую, на стадион, на озеро, находить друг для дружки такие слова, которые не были бы сплошным обманом или данью Видимости. Притом что они невольно возводили стены между собой и другими, у обеих возникала неодолимая потребность (правда, нечасто и только применительно к избранным) пробиться сквозь звуконепроницаемую, бронированную стеклянную преграду под названием «Видимость» и хотя бы коротко побеседовать так, будто Синклит вовсе не заменял собою весь мир.

Через некоторое время лагерь признал их за подружек и списал со счетов своего злопыхательства и резкой неприязни. Конечно, Дебора с первых дней знакомства понимала, что одинокая, язвительная, настороженная Юджиния отличается от всех остальных, но старательно отгоняла от себя мысль о подруге как о разносчице некоего ядовитого соединения. В один прекрасный день Дебора сумела ускользнуть в Ир, чтобы, если он разрешит, полетать в Долине Тай’а. В лагере было множество укромных мест, где удавалось схорониться на час-другой, пока мир, спохватившись, не начинал ее звать и разыскивать. В число лучших уголков входила заброшенная душевая, но, придя туда в тот самый день, Дебора почувствовала чье-то присутствие. Тогда она запела, чтобы сообщить о своем появлении тому, кто ее не замечал. Слишком часто ее саму подлавливали другие, когда она громко смеялась или вслух разговаривала по-ирски; за это ей доставалось от Цензора. Сейчас в одной из кабинок послышалась торопливая возня, а потом раздался голос Юджинии:

— Кто там?

— Это я, Дебора.

— Подойди сюда.

Дебора подошла. Юджиния, совершенно голая, вся в поту, стояла под пересохшим разбрызгивателем. Когда Дебора сделала шаг вперед, подруга протянула ей тяжелый кожаный ремень и скомандовала:

— Держи. Задай мне порку.

— Как ты сказала?

— Ты слышала. Сама прекрасно знаешь: такова моя натура. Кого-кого, а тебя я могу не обманывать. Возьми. Бей.

— Кому это надо?

Близилось нечто ужасное.

— Ты увиливаешь, прикидываешься наивной. Но для тебя не секрет, кому это надо, — мне, так что сделай одолжение…

— Ни за что! — Дебора отпрянула. — Не могу. Не буду.

Все пространство между ними заполонила просьба Юджинии. По ее лицу струились капли пота и, поблескивая, бусинами падали на плечи и руки.

— Не забывай: я о тебе тоже кое-что знаю! И добьюсь, чтобы ты меня высекла ремнем… потому что ты… ты из тех, кто понимает.

— Ни за что.

Дебора отступила еще на шаг. В сознании мелькнула мысль, что, быть может, это происходит потому, что ее собственный нганон слился с чужим, соединился с дремавшей внутри Юджинии злобой, которая ждала своего часа, чтобы вырваться наружу. Да, возможно, она, Дебора, воплощает собой губительное Пернаи — Разрушение, да только это не что иное, как саморазрушение, ибо она никогда и никого не просила разделить с ней эту участь. А потом Дебора вдруг поняла, что нганон Юджинии наверняка еще более яростен и неистов, чем ее собственный. Но даже в таком случае обыкновенное присутствие вырастало до масштабов соучастия, а соучастие предполагало ответственность. Ее нганон воззвал к нганону Юджинии, побуждая, провоцируя… Дебора бросилась к ней, выхватила ремень и, швырнув его на пол, выбежала из душевой. После того случая на Юджинию она старалась вообще не смотреть.

— Получается, что кто-то из твоих знакомых — кому ты интересна и симпатична — рискует быть уничтоженным если не тобой лично, то близостью к тебе.

— Ир все обращает в шутку, но вы сейчас говорите серьезно. Да, действительно, это так.

— А как насчет твоих родителей: на них тоже влияет эта разрушительная сила?

— На мужчин не действует женский яд. Мне кажется, их ломает нечто другое. Раньше я об этом не задумывалась, но здесь мужчин предостаточно. В мужских палатах, как и в наших, свободных мест нет.

— Согласна, — ответила Фуриайя. — Но скажи: на женщин, по-твоему, этот яд действует? Ты до сих пор боишься кого-нибудь заразить?

— Я уже много лет медленно заражаю тех, кто рядом.

— И что в итоге?

— Мне кажется, моя сестра тоже сойдет с ума.

— Ты до сих пор так считаешь?

— Да.

Тут задребезжал телефон. Доктор встала и подошла к письменному столу, чтобы снять трубку. Обычно и пары часов не проходило, чтобы не раздался хотя бы один звонок, а было дело — во время вполне продуктивной беседы аппарат звонил целых пять раз. Пожав плечами в знак извинения, Фуриайя висела на телефоне минут пять.

— Итак, — сказала она, вновь усаживаясь в кресло, — на чем мы остановились?

— На мире, где без умолку трезвонит телефон, — язвительно ответила Дебора.

— Есть звонки, на которые нельзя не ответить, например междугородные или же от докторов, для которых это единственно удобное время. По мере сил я стараюсь не допускать, чтобы они прерывали нашу беседу. — Она посмотрела на Дебору с легкой усмешкой. — Я отдаю себе отчет, насколько тяжело добиться улучшения пациентам такого «именитого и востребованного доктора». Всегда найдутся те, кому захочется, пусть даже ценой собственной жизни, свести счеты, подмочить якобы безупречную врачебную репутацию. Поверь, невзирая на огромную востребованность, я, как и все, не застрахована от неудач. Ну как: продолжим?

— Мы говорили о заражении.

— Ах да. Я вот о чем подумала, — сказала Фуриайя, — если бы тот случай в душевой произошел сегодня, он бы точно так же тебя напугал?

— Нет, что вы. — От такой несуразности Дебора засмеялась.

— А почему?

— Понимаете… — Дебора словно прозрела. — Сейчас я сумасшедшая. Но вы, признав, что я больна… что при моем заболевании требуется госпитализация, тем самым доказали, что у меня на самом деле куда больше здравого смысла, чем я предполагала. А кто хоть сколько-нибудь вменяем, тот уже силен.

— Наверно, я чего-то не улавливаю.

— Все эти годы, все эти долгие годы я знала, что нездорова, но ведь до вас ни одна живая душа не желала этого признавать.

— Тебя убедили подвергнуть сомнению даже ту реальность, которая тебе наиболее близка и понятна. Неудивительно, что душевнобольные пациенты не выносят обмана…

— Можно подумать, до вас только сейчас дошло, — сказала Дебора, все еще озаренная светом. — Так ли это? Неужели я вам открыла нечто новое?

Фуриайя помолчала.

— В каком-то смысле — да. Я никогда не подходила к данному вопросу с таких позиций, хотя знаю немало причин, по которым обман причиняет вред людям с неуравновешенной психикой.

Улыбаясь, Дебора захлопала в ладоши.

— Чем обязана? — поинтересовалась Фуриайя, видя, что в этой улыбке нет ехидства.

— Как бы это выразить…

— Тебе приятно не только брать, но и отдавать?

— Если я сумела вас чему-нибудь научить, значит от меня есть хоть какой-то прок.

— Я содрогаюсь от рыданий, — сказала Фуриайя. — Лью крокодиловы слезы по твоим ирским богам. — Она опустила уголки рта, изображая лицемерную скорбь. — Они попусту тратят время на реальную человеческую особь, которая в один прекрасный день выведет каждого из них на чистую воду, разрушит их обитель и порвет с этой братией.

— Вы создаете для меня видимость недосягаемого белого облака… — начала Дебора, — но за ним кроется все та же Фуриайя с обжигающим касанием и разрядами молний. — Ее затрясло при мысли о жалком существовании без Ира.

Впоследствии они начали исследовать тайную идею, которую Дебора разделяла со всеми больными: что она наделена несравненно большей властью, нежели заурядные люди, но почему-то стоит ниже. Такой идеей стал для Деборы отравляющий нганон, чьи козни она рассматривала хладнокровно, через посредство разума, и не приравнивала к духовной истине. Как-то вечером, сидя в холле перед раздачей снотворного, Дебора оказалась рядом с мисс Корал, которая утопала в массивном кресле и смахивала на древнюю сову, а также с только что вошедшими Ли и Элен.

— Вы способны прочесть мои мысли? — спросила Дебора.

— Ты ко мне обращаешься? — уточнила Ли.

— Ко всем. Можете прочесть мои мысли?

— Куда ты клонишь? Собралась упечь меня в изолятор?

— Да пошла ты, — любезно проговорила Элен.

— Нечего на меня смотреть, — сказала мисс Корал с манерным ужасом графини, оказавшейся на скотобойне. — Я и свои-то прочесть не способна.

Дебора принялась разглядывать изображения, украшавшие стены холла. Фигуры, неподвижные и неизменные, застыли в вечном ожидании.

— Если ищешь объективную реальность, — прошептала себе Дебора, — ну и местечко ты для этого выбрала.