Глава пятнадцатая

Дебора и мисс Корал встречались в те отдельные моменты, когда не закрывались их собственные миры. Дебора вступила на сухую, бесплодную почву. Ее не покидал запах собственной обугленной плоти и волос, одежды и кожаной обуви на резиновой подошве. Она потеряла способность различать цвета, а черные прутья решетки ограничивали поле ее зрения до узкой вертикальной полоски серого. И все равно она продолжала учиться. Ее карманы и тайники были набиты бумажками с записью отдельных слов, предложений и стихов из классической латыни, которые сумела вспомнить мисс Корал; там же хранились греческий алфавит и словарь; а кое-где — и добытые украдкой лакомые кусочки распутного Средневековья.

— В наше время все это считалось греховным, — застенчиво объясняла мисс Корал. — Средневековый человек рассматривался как чудовище, а средневековая латынь — как низкий язык; но по ночам в школьном общежитии книги той эпохи шли нарасхват, и далеко не все они были распутными. Как ни удивительно, лучше всего я помню именно их, этих поющих безумцев… — и стала читать по памяти из Абеляра и Скотта.

— Быть может, «в грехе и тьме» я чем-то походила на них… В конце концов, мы же именно здесь, среди безумцев… — И она заходилась в приступе яростных рыданий.

В обучении Деборы обыкновенный преподаватель не продвинулся бы ни на йоту из-за ее агрессивных защитных механизмов, но ученица мисс Корал не чувствовала никакой угрозы в коротких и мягких уроках своей наставницы, поскольку та сама мучилась от боли и отчаяния, и это пресекало властную раздражительность, которую Дебора чувствовала в большинстве преподавателей. Мисс Корал была сокамерницей, их сближало общее несчастье, а искреннее желание Деборы учиться, лишенное наконец обманчивого впечатления слишком раннего развития, заставляло ее тянуться к мисс Корал и впитывать все, что та могла ей дать.

В очереди за снотворным:

— Вот это De Ramis Cadunt Folia… У меня все получалось, пока я не дошла до Nam Signa Coeli Ultima.

— Ну, ты же знаешь эти слова. Я помню: они уже встречались тебе в других текстах.

— Я знаю, как это переводится, но…

— Ах да, здесь Signa — это «знак», но речь идет об астрологии, то есть подразумевается скорее «дом» или «господство».

В очереди за подносами:

— Morpheus in mentem trahit impellentem ventum lenem, segetes maturas… Дальше не помню.

Стихи они разбирали по отдельным выражениям и фразам, неспешно пополняя словарный запас Деборы и расширяя познания в грамматике. Для мисс Корал рабочими инструментами стали фрагменты собственной памяти, а для Деборы — запретный карандаш и неистребимое желание учиться.

Наконец мисс Корал призналась:

— Я передала тебе все свои знания латыни и греческого. Прости, что недостаточно дала тебе из грамматики, — многое я позабыла, но, по крайней мере, тебе будет легче читать классиков, ведь кое-что уже знакомо; у тебя довольно много отрывков переписано на эти бумажки.

Обрывки бумаги, рассованные по карманам или спрятанные под матрас, причиняли массу неудобств. Дебора поняла, что настало время попросить специального разрешения на блокнот. Примерно неделю она собиралась с духом и в конце концов заняла очередь к врачу, совершавшему обход. Казалось, в этот раз просительниц набралось больше обычного, хотя многие появлялись там регулярно, в силу привычки.

Ли:

— Эй, мне сегодня нужна двойная доза снотворного.

Вдова Убитого:

— Отпустите меня домой! Домой хочу!

Мэри, пациентка доктора Фьорентини:

— Я подхватила дурную болезнь от дуриков!

Мэри, пациентка доктора Доубен:

— Пожар и убийство! Пожар!

Карла, даром что помещенная на «четверку», вознамерилась добиться разрешения на выход в город, просмотр кинофильма и получение некоторой суммы денег. Мисс Корал, находившаяся ниже всех в иерархии привилегированных, собиралась выпросить какую-то ерунду.

Стоило появиться дежурному врачу, как на него со всех сторон посыпались просьбы. Когда Дебора обратилась за разрешением на блокнот, доктор окинул ее быстрым оценивающим взглядом.

— Посмотрим, — бросил он через плечо и продолжил обход.

В тот день на отделение осмотреть Сильвию приехала доктор Адамс. Уходя, она хватилась привезенного с собой романа «Взгляни на дом свой, ангел». В этот же день у одной из практиканток исчез блокнот с конспектами лекций. Через пару дней исписанные страницы нашлись в лифте у входа в «надзорку», но основная часть блокнота пропала без следа.

Дебора начала донимать Элен просьбами вспомнить что-нибудь из поэзии, и та уступила — продекламировала отрывки из шекспировских «Гамлета» и «Ричарда II», выудив их, к собственному изумлению, из глубоких, но еще досягаемых недр памяти.

Сначала были добросовестно записаны греческие слова, потом латинские. Засунутый под матрас роман «Взгляни на дом свой, ангел» уже сидел у Деборы в печенках, но она читала и перечитывала его до тех пор, пока книгу не нашла и не съела Мэри (пациентка доктора Доубен), оставив лишь корешок. Карла читала этот роман когда-то давно, и теперь они с Деборой его бегло обсудили.

— Если я могу учиться, — говорила Дебора, — если я могу читать и учиться, почему вокруг до сих пор такая тьма?

Карла взглянула на нее с легкой улыбкой.

— Деб, — ответила она, — кто тебе сказал, что зубрежка фактов, теорий и языков имеет хоть какое-то отношение к пониманию себя? Уж кто-кто, а ты…

И Дебора внезапно осознала, что не по годам зрелый ум, хоть и способствовал развитию ее недуга, служит ей независимо от тревог и проблем, затуманивающих для нее реальность.

— Значит, человек может учиться, учиться — и все равно оставаться шизиком.

— Дебора особенно в этом преуспела, — съязвила Элен.

Спрятав блокнот за батарею в общей спальне, Дебора легла на койку. И пролежала три месяца, поднимаясь только для того, чтобы ее отвели в туалет или к доктору Фрид. Казалось, все поглотила тьма. Фазы Ира сменяли одна другую, Синклит собирался и уходил на каникулы, но вне бесед с доктором Фрид Дебора не пыталась с этим бороться. Иногда заходила Карла и пересказывала больничные сплетни или незначительные события дня. Дебора не могла даже выразить, насколько ценны для нее эти посещения. Порой ими ограничивались контакты с людьми за целые сутки, потому что персонал чурался ее остекленевшего взгляда. Оставив у кровати одежду или поднос с едой, сестры и санитары без звука уносили ноги.

У Деборы начались ночные кошмары, прерываемые тяжелыми, шумными пробуждениями, поэтому из суматошной и многолюдной общей спальни ее перевели в тесный изолятор в темном заднем коридоре, где обитали еще две живые покойницы. С рассветом они умолкали и переставали видеть дальше пары метров от себя, но по ночам их кошмары вырывались наружу прерывистыми воплями, разбивавшими хрупкую скорлупу медикаментозного сна, за который так бились остальные пациентки. Считалось, что пускай лучше эти трое будят друг дружку, чем поднимают все отделение, поэтому их и заточили в одну клетушку и оставили в покое. Некоторые ночи становились копиями драматичных и фантастических образов психбольницы, которыми Дебору еще в детстве стращала няня. В изоляторе Дебора нередко просыпалась оттого, что над ней с занесенными руками нависала одна из соседок, или же оттого, что вторая соседка, ослепленная ночными кошмарами, ее била. Как-то ночью та вдруг вспомнила об отце и об одной стороне его любви — о человеческих потребностях, и Дебора, впервые нарушив ужасающую тишину, крикнула скорой на расправу толстухе-соседке:

— Делия, ради всего святого, вернись в постель, не мешай мне спать.

Делия отошла, и от этой маленькой победы Дебору переполнило несоразмерное счастье. А однажды ночью сама Элен — злобная, жестокая Элен — сыграла привидение. Думая, что это одна из соседок, Дебора отмахнулась уже вошедшей в привычку фразой:

— Отвали, черт бы тебя побрал. Уймись!

— Я безумна… — прошептала Элен, угрожающе нависая в темноте. — Я безумна…

Дебора узнала голос Элен. Сила и жестокость этой женщины были всем известны, но сейчас Дебору почему-то разобрал смех, да такой естественный, словно она всю жизнь прожила хохотушкой.

— Думаешь, ты можешь тягаться даже с самым безобидным из моих кошмаров в самый спокойный день?

— Я все могу… — ответила Элен, но Деборе почудилось, что в ее голосе больше уязвленной гордости, нежели свирепости.

— Послушай, Элен. Ты подчиняешься тем же законам, что и я. Ты не сотворишь со мной ничего такого, что уже делает мое безумие — причем умело, стремительно и ловко. Спокойной ночи, Элен, возвращайся в кровать.

Не сказав ни слова, Элен развернулась и уплыла обратно по коридору, а Дебора впервые позволила себе немножко порадоваться проблеску разума. Лежа в кровати этими темными месяцами, она порой думала о той полумифической фигуре, о Дорис Ривере, которая жила в этих же палатах, страдала от тех же ужасов, видела, что вокруг никто особо не верит в ее выздоровление, и все равно поправилась, выписалась и приняла этот мир.

— Как она выносит этот хаос, день за днем? — спрашивала Дебора у Карлы.

— Наверное, просто стискивает зубы и борется каждую минуту, засыпая и просыпаясь.

— У нее есть выбор? Она может выздороветь просто потому, что сама так решила? — спрашивала Дебора; и в воображении ее Дорис была вялым, холодным призраком, тратившим всю свою энергию, чтобы выжить под Личиной.

— Мой врач говорит, что на самом деле мы сами выбираем свой путь.

— Я помню… — прошептала Дебора, — помню годы, прожитые в земном мире… — И она снова вспомнила Цензора («Теперь сделай шаг… а теперь улыбнись и скажи „Добрый день“»). На то, чтобы позволить себе Цензора для Видимости, ушло невероятное количество энергии.

— Я сдалась, потому что устала, просто устала бороться, — сказала она.

Как объясняла ей Фуриайя, здравый рассудок связан с необходимостью выбора и с проверками на прочность. Однако проверки на прочность для Деборы обычно устраивал Ир, и каждый раз это было шоком — змеи, падающие с потолка, появляющиеся и исчезающие места и люди, и болезненный удар от столкновения двух миров.

Фуриайя сказала:

— Не торопи новый опыт; сейчас, возможно, ты еще не знаешь, что такое здравый рассудок. Верь тому, что мы делаем, и верь, что глубоко внутри тебя скрыто здоровое сознание.

Но в тени ее разума все время пряталась тощая, сгорбленная фигурка, ждавшая, пока Дебора вспомнит о ней снова: Дорис Ривера, ушедшая в большой мир.

Наконец в один прекрасный день Дебора, сама не понимая почему, встала с кровати и прошла по коридору к выходу из отделения. Она ступила за порог. Серый круг ее зрения все еще был узок, но сейчас это не играло большой роли.

У двери на полу сидела мисс Корал с аккуратно свернутой самокруткой в зубах. Завидев Дебору, она улыбнулась своей обезоруживающей старушечьей улыбкой.

— Добро пожаловать на воздух, Дебора, — сказала она. — Я тут припомнила кое-что, если тебе все еще интересно.

— Еще бы, конечно! — воскликнула Дебора.

Она направилась к сестринской, где позаимствовала один из «официальных» пронумерованных карандашей и лист бумаги, чтобы вплоть до обеда, едва поспевая за мисс Корал, брать на заметку Абеляра и выдержки из «Медеи». Ей и в голову не приходило, что мисс Корал будет рада ее видеть или что Карла, приметив ее в холле, улыбнется и подойдет поболтать.

— Ну привет, Деб!

Вот так сразу подойти и завязать разговор — со стороны Карлы это был смелый поступок. Он свидетельствовал о доверии и трогательной преданности, поскольку, как правило, гораздо безопаснее было выждать и понаблюдать, в какую сторону изменился человек, который давно не показывался, а уж потом приближаться. Дебора не могла понять причин такой смелости и великодушия Карлы. На минутку она даже предположила, что Карла, вероятно, просто рада ее видеть. Возможно ли, что за пределами ее серого ви́дения существовала реальность?

«Страдай, жертва», — мягко произнес Антеррабей иносказательные ирские слова приветствия. Повинуясь ему и его требованию, пределы ее зрения начали расширяться, и в них даже забрезжило нечто, похожее на зачатки красок, хотя мир и оставался пока бесцветным.

— Хорошо, что ты вышла, Деб, — произнесла Карла. — Я как раз собиралась к тебе зайти — сообщить, что меня завтра переводят во второе отделение.

«Ты ведь ничего не желаешь слушать, верно, Легкокрылая? — мягко продолжал Антеррабей. — Они сажают семя в плодородную почву и манят наверх. Подкармливают, потчуют солнечным светом и водой. Зовут его покинуть оболочку и кричат: „Иди к нам, иди к нам“. Прекрасные песни и тепло… И вот проклюнулся первый зеленый росток, а они уже стоят рядом с кислотой наготове… и только ждут».

Дебора начала постепенно осознавать пугающую правду: Карла стала ей другом, Карла ей полюбилась, и та израненная часть души, что могла заводить друзей, все еще нечто чувствовала.

Цензор разразился хохотом, и Антеррабей стал растворяться все быстрее. Он дразнил ее своей потрясающей красотой. Зубы его были пламенеющими бриллиантами, а волосы струились огнем. Дебора поняла, что никак не отреагировала на сообщение Карлы.

— Ох, — выдохнула она. Ей хотелось причинить себе боль, и единственным способом сделать это было признание, поэтому она сказала: — Я буду скучать.

Ужаснувшись своим словам, Дебора покрылась холодным потом и задрожала в ознобе. Она поднялась и ушла греться у слабенькой батареи вместе с теми, кто обретались в третьем круге дантовского ада.

Следующим утром, перед тем как отправиться на «двойку», Карла заглянула попрощаться.

— Это же совсем рядом. Может, ты даже выпросишь разрешение и зайдешь меня проведать.

Дебора озадаченно взглянула на Карлу. С помощью ирской магии она уже отрезала все дружеские чувства и связанные с ними ощущения горечи и потери, поэтому само присутствие Карлы казалось призрачным. Так что Ир был все еще силен. Его царица и одновременно его жертва все еще сохраняла какую-никакую власть над способностью этого мира делать ей больно. Остаток дня она провела почти весело: заставила мисс Корал вспомнить отрывки из Лукреция про атомы, сцепленные крючками, и остроумно осадила Элен, чем внушила той благоговение и зависть. Впервые с того момента, как Дебору перевели в буйное отделение, она использовала свою маскировку сознательно, стремясь победить страх, вызванный переводом Карлы на «двойку». Дорис Ривера выписалась и уехала; Дорис Ривера, ставшая уже почти легендой, виделась Деборе как некое привидение, неспособное ни жить, ни умереть, отчаянно цепляющееся за жалкое существование; Дебора не могла себе представить возвращение в мир на других условиях. Но Карла, живая и отзывчивая, сделала первый шаг на пути к кошмару под названием «реальность». Всевидящее око разрушения приближалось к Деборе, оно маячило за углом, до поры до времени оставаясь невидимым, но грозило скоро ее найти. Она настолько погрузилась в болезнь, что вся видимость нормальности пропала. И око найдет свою мишень, и вцепится клешня, чтобы перетащить ее в пустыню реальности и бросить там без тени защиты, которую она выстраивала всю свою жизнь и разрушала весь нынешний год в больнице.

А наверху, в ирском измерении, дразняще прекрасный Лактамеон парил в небесах в теле огромной птицы. Как-то раз она смогла подняться с ним в небо.

«Что ты видишь?» — спросила она по-ирски.

«Скалы и каньоны мира, а в пределах рокота — солнце и луну», — ответил он.

«Минуточку!» — проскрипел Цензор. Воочию Дебора никогда его не видела, потому что он не принадлежал ни к одному из миров, но при этом имел вес в обоих.

«Да… погоди». К нему присоединился Идат-Лицедей, не мужчина и не женщина. Пока они в деталях обсуждали ситуацию, используя уже привычные Деборе тактики и термины из психиатрии, Лактамеон нашел пропасть и, нырнув туда с победным клекотом, исчез.

Незаметно наступил вечер. Мисс Корал подошла к Деборе и сказала:

— Как видно, для того чтобы получать удовольствие от больничной еды, нужно, чтобы болезнь отбила у тебя вкус; вот и весь секрет.

— У Мэри вроде еще остались те конфеты, разве нет? Попросите, — может, она вас угостит.

— Ну нет, просить я не умею. И никогда не умела. Разве ты не знаешь? Всякий раз, когда меня тянет чего-то попросить, со мной происходит нечто… в общем, я начинаю сквернословить.

— Не замечала, — ответила Дебора, а сама задумалась: замечает ли она хоть что-нибудь в этом мире?

— Хочу тебе кое-что сообщить, — чуть смущенно продолжила мисс Корал. — Для тебя нашелся учитель: он серьезно изучает древнегреческий и свободно на нем читает… если попросишь, он охотно тебе поможет, я уверена.

— И кто же это? Кто-нибудь здешний? Из пациентов?

— Нет, это мистер Эллис, он сейчас здесь, у него ночная смена.

— Эллис!

Дебора сообразила, что случай с Элен и горькая расплата за увиденное, да еще с раскрытием себя — все это было до появления мисс Корал. Она вспомнила, что после отповеди Макферсона вообще не заговаривала с Эллисом, и поняла, что его насмешки и ухмылки, такие же зримые и очевидные, как пламя Антеррабея, поблекли и слились с общим фоном отделения. Говорил он теперь мало и не сталкивался с необходимостью защищаться. Поскольку в своем деле он уже не был новичком, пациенты больше не испытывали его на прочность и воспринимали как своего рода блюстителя правил, отдельные из которых по-прежнему действовали. Возможно, ему уже поставили на вид за избиение пациенток; а может, и нет. Может, были (а может, и не были) такие, кто в его смену оказывался менее уверенным в окружающем мире, чем прежде.

— Если ты и вправду хочешь учиться, — мягко продолжила мисс Корал, — ключ к истине в его руках. — И она тихонько засмеялась своей аллюзии. — Я уже передала тебе все свои познания в древнегреческом.

Дебора видела в конце коридора Эллиса, отпирающего дверь ванной комнаты для Супруги Отрекшегося. Он ни разу не взглянул на пациентку и не произнес ни слова, а только посторонился, чтобы дать ей войти. Не изменившись в лице, он двинулся обратно по коридору, не глядя ни на кого. Когда он проходил мимо Деборы, внутри у нее все сжалось с такой силой, что она упала на колени. Прошло некоторое время, прежде чем обморочное состояние отступило, но когда Дебора прогнала головокружение и очнулась, то обнаружила рядом с собой не Эллиса, а Касла, нового санитара.

— Что случилось, Блау?

— Ваши пространственные законы — еще куда ни шло, — отдышавшись, ответила она, — но следите за тем, какой выбор вы нам предоставляете!