Глава четырнадцатая

Эстер и Джейкоб сидели бок о бок во врачебном кабинете и, как понимала доктор Фрид, ждали поддержки и успокоения. В ее планы входило сказать им без обиняков, что она не Господь Бог. Никаких гарантий дать она не может и не собирается осуждать никакое их действие, равно как и бездействие в отношении дочери, которое, собственно, и привело ее, как врача, на нынешнее поле боя.

— Разве предосудительно желать, чтобы твои дети были такими, как у всех? — спросил Джейкоб. — Я… я понять хочу: существует ли действенное лечение или же ей суждено оставаться здесь, где ее будут приводить в чувство и утешать… до скончания века? — Он и сам почувствовал холодность этой тирады. — Дело не в дефиците любви, будь то к больным или к здоровым. Просто мы должны знать, на что нам рассчитывать, на что надеяться. Вы можете сказать, на что мы можем надеяться?

— Если вам видится университетский диплом, лавина приглашений на танцевальные вечера, увлечение флористикой и милый, безупречный юноша из прекрасной семьи — не знаю. Такие надежды питают многих родителей. Я не уверена, что Дебора когда-нибудь получит — и захочет ли получить — все эти подарки судьбы. Наши совместные усилия отчасти направлены на то, чтобы она сама осознала свои желания, свыклась с ними.

— Нам разрешат с ней повидаться?

Доктор Фрид предвидела такой вопрос — и не ошиблась. Отвечать на него ей не хотелось.

— Если вы будете настаивать, то, конечно, разрешат, но сейчас я бы не советовала. — Она старалась говорить очень, очень ровно.

— Это почему же?! — Джейкоб повысил голос, чтобы заглушить страх.

— Потому, что в настоящее время ее ощущение реальности весьма шатко. Один ее вид может вызвать некоторое беспокойство, и она, зная это, вас боится… и, кстати, боится за себя.

Джейкоб в растерянности откинулся на спинку стула, силясь понять, чего ради они все это затеяли. Возможно, прежняя Дебора, как ему твердили, была нездорова. Ей недоставало уверенности в себе и живости, но она была их кровинкой: да, неуверенная — такую нужно оберегать и направлять; да, невеселая — такую следует подбадривать и опекать. Но, по крайней мере, она была им родной. А теперь для них нарисовали портрет какой-то незнакомки.

— Позвольте вам напомнить, что симптомы — это еще не само заболевание, — продолжала доктор Фрид. — Симптомы — это оборонительные рубежи и доспехи. Поверьте: психическое расстройство — единственная твердая почва у нее под ногами. Мы с вашей дочерью врубаемся в этот грунт, на котором она стоит. Ей остается лишь принимать на веру, что после его разрушения у нее появится другая, более надежная почва. Хотя бы на минуту поставьте себя на место дочери — и вы поймете, почему она махнула рукой на свой внешний вид, почему сделалась такой пугливой и почему симптомы множатся.

Доктор Фрид попыталась описать чувства личности, всю свою жизнь не знавшей истинного психического здоровья.

— Мы, которые не испытали этого на себе, можем только догадываться о степени ужаса и одиночества больных. Видите ли, от Деборы сейчас требуется приостановить череду накопленных за долгие годы представлений о мнимой реальности и принять на веру другую картину мира. Недуг Деборы сейчас выливается в отчаянную борьбу за выздоровление.

— Тот мир, который мы ей открыли, вовсе не был таким устрашающим, — заметил Джейкоб.

— Но ваш мир она так и не восприняла, понимаете? Ваша дочь создала робота, который совершал движения, диктуемые реальностью, а за ним скрывалась подлинная личность, отдалявшаяся все более и более.

Она не стала продолжать, зная, как страшит людей незнакомая личность, которую скрывает знакомый робот.

Джейкоб спокойно произнес:

— И все же я хочу с ней повидаться.

— Нет, Джейкоб, лучше не…

— Эс… Я хочу с ней повидаться! Имею право.

— Хорошо, — доброжелательно ответила доктор Фрид. — Я позвоню на отделение и попрошу, чтобы ее привели в зал для посещений. — Она уже шла к телефонному аппарату. — Если у вас потом возникнет желание со мной поговорить, обратитесь, пожалуйста, к санитарке — пусть она мне позвонит. Я буду на месте до шестнадцати часов.

Она смотрела им вслед, когда они на негнущихся ногах шли по направлению к главному корпусу. Счастливые семьи. Как принято говорить: «Ты должна его осчастливить». Как принято говорить: «Ты должен ее осчастливить — научись вести себя за столом и обеспечь ей будущее нашей мечты!» Она вздохнула. Даже умные, честные и добропорядочные ничтоже сумняшеся торгуют своими детьми. Ради детей они пускают в ход обман, кичливость и фанаберию, до каких никогда бы не опустились во имя собственных целей. Ах-х-х! У нее вырвался очередной вздох, потому что сама она не родила и не выкормила ребенка, потому что ни с того ни с сего задалась вопросом: а смогла бы она интриговать или заноситься, покупать мечты и бесцельно примерять их к Деборе, будь эта девушка ее дочерью? Поразмыслив еще немного, она сняла трубку и еще раз дозвонилась до четвертого отделения.

— Да ее только-только в посетительскую забрали, доктор, — ответила санитарка.

— Ладно, ничего страшного. Я рассчитывала…

— Алло, доктор?

— …что она успеет причесаться.

Домой Эстер и Джейкоб ехали молча. Каждый ждал, чтобы в голове улеглась простая истина, но увиденное никак не вязалось с тем, что они привыкли считать правдой, а потому обоих взяла оторопь. Они доверяли доктору Фрид. Не прячась за лицемерными утешениями, она давала надежду — то, чего отчаянно не хватало родителям. Но их дочь изменилась почти до неузнаваемости. Нет, они не услышали бессвязного бормотания, не увидели буйства, но ужаснулись какой-то невыразимой отстраненности. Дебора словно не обитала в своем теле.

За дверью посетительской Джейкоб только сказал:

— Бледненькая совсем…

А Эстер, пытаясь разобраться в собственных чувствах, прошептала:

— Можно подумать… ее… кто-то до смерти забил изнутри.

Злость Джейкоба обратилась против жены; он отвернулся.

— Вечно тебя заносит! Лишь бы высказаться!

На обратном пути в Чикаго они поняли только одно: пора открыть Сьюзи правду.

Доктор Фрид продолжала гонять, заводить в тупик и подталкивать вперед свою неподатливую больную по всем кругам любви и ненависти. Дебора постоянно убегала в ирские потемки, маскируясь и вздымая пыль, чтобы только спрятаться. Ей хотелось слепоты и беспамятства, потому что теперь до нее дошло: все, что она увидит или узнает, даже самое постыдное, страшное и уродливое, придется выносить на обсуждение, хотя необходимость этого оставалась для нее такой же загадкой, как нижние пределы Ира.

— Я долго мирилась с тем, что ты бежишь от своего отца, — заявила как-то Фуриайя. — Когда ты о нем заговариваешь, в твоем тоне сквозят страх и ненависть… и что-то еще.

Потаенный секрет, до которого Фуриайя докопалась своими земными уловками, залегал глубже банальных несправедливостей: она уловила раздувание мелочей, простое непонимание в решающие минуты. Секрет отчасти заключался в том, что Дебора походила на своего отца. У обоих был вспыльчивый, буйный нрав, оба подолгу тлели, а потом, не к месту, взрывались сполохами ярости. Признавая это сходство, Дебора страшилась и отца, и себя, чувствовала, что он слеп в своей любви к ней, ведь он никогда не знал ее и ни на миг не понимал. Было и кое-что еще, выходившее за пределы его понимания.

— Иногда я не скрывала своего презрения, — сказала она.

— Вижу, ты что-то припоминаешь.

— Он всегда боялся, что есть мужчины… которые только и ждут, чтобы схватить меня в темном закоулке: за каждым деревом ему мерещился подстерегающий меня злодей, сексуальный маньяк. Сколько раз отец вбивал мне в голову всякие предостережения. Мужчины — животные. Мужчины — похотливые скоты… и я про себя соглашалась. Однажды он устроил мне разнос только за то, что на улице я увидела эксгибициониста. Из-за того, что тот обратил на меня внимание, отец почему-то решил, что я спровоцировала это своим поведением. Он кипел злостью и страхом, без конца талдычил одно и то же… впору было подумать, что какая-то сила притяжения влечет подобных типов ко мне одной. Я тогда заметила: «А что ж им ко мне не тянуться, к такой испорченной и развратной? Другие ведь не глядят в мою сторону». И тут он с размаху залепил мне пощечину, потому что я сказала правду.

— Возможно, он боялся зова собственных страстей?

— Что? Он же отец… — начала Дебора и, не дожидаясь объяснения, поняла, что сейчас услышит.

— В первую очередь он — мужчина. И отдает себе отчет в своих мыслях. Возникают ли подобные мысли у других? Да, и он это знает. Способны ли все другие так себя сдерживать, как он? Естественно, нет.

Дебора погрузилась в раздумья об этом почти-влечении, которое столько раз едва ли не пробивалось на поверхность. В нем угрызения совести переплетались с любовью; оно дразнило ее и сбивало с толку, превращая в тайную пособницу всех гнусностей, совершаемых маньяками из нескончаемых отцовских нотаций. По причине собственного страха отцу виделся в ней тот же самый голод и стыд, что и у тех маньяков… что и у него. Он талдычил про их интимные части тела, пораженные болезнью, и Дебора вспоминала, что ее постыдные части тела тоже поражены болезнью. В своих снах Дебора вечно пускалась в бегство, а обернувшись, всякий раз видела до боли знакомые лица: отцовское и свое.

— Даже сейчас боязно?

— Нет… — А затем, представив, до каких пределов разрослась тень в Трясине Страха, и осознав, что завеса вины до неузнаваемости плотно окутывает только отца да горстку ее собственных, обозначенных лишь полунамеками, невысказанных мыслей, продолжила: — Нет, не боязно… хорошо. Я ведь для него оставалась не только дочкой, которой постоянно приходится стыдиться. Отчасти его томление было человеческим… общечеловеческим. — У Деборы потекли слезы.

Она совсем расклеилась, и тут к ней стал подбираться знакомый ужас. Фуриайя его распознала: это он придушил рыдания.

— Поспешим! — скомандовала она. — Твой недуг, возможно, предъявит тебе счет за пересечение его границ. Поспешим уточнить, что ты прикоснулась к глубинной сути — к истине, любви и прощению, а это сферы той реальности, которая тебя пугает более всего. Разве они не прекрасны, эти сферы?

Свет начал меркнуть. Следующая реплика донеслась уже из Ира.

— Что ж… — откуда-то издалека, из-за преграды, — вы своего добились. Я заплакала. Я и в самом деле простила мать с отцом. Теперь, думаю, мне пора домой.

— Ты не настолько глупа, да и я тоже, — серьезно возразила Фуриайя, стараясь докричаться до Деборы через растущую пропасть. — Есть много других секретов, которые еще ждут своего часа, и ты это знаешь. Сейчас ты рубишь сук, на котором сидишь, — все тайны и тайные силы, а другие спасительные ветви еще не выросли. Это самый сложный период, еще тяжелее, чем расстройство, с которым ты сюда поступила. Оно хотя бы несло для тебя смысл, пусть временами невыносимый. Положись на меня и верь моему слову: новая ветвь, когда вырастет, будет куда более плодоносной.

Они поговорили еще немного; Фуриайя успела вытянуть из нее множество новых мелких свидетельств, накопленных за всю жизнь. Дебора обессилела, но в ней еще сидела непокорность, позволявшая даже в пору нахождения в Ире уступать Фуриайе, принимать ее сторону и сторону ее вселенной, хотя не за горами было последнее столкновение, грозившее вечным безумием.

— Это еще не все… далеко не все, — сказала Фуриайя. — Мы пойдем дальше, чтобы увидеть все до конца. Впоследствии решать будешь только ты: если в самом деле этого захочешь, сможешь выбрать для себя Ир. Выбор — вот все, что я хочу тебе дать, твой личный, сознательный выбор.

— А вдруг я захочу остаться безмозглой?

— Безмозглой как баран… дело твое.

— Как пушистая овечка.

— Ах да, как же, как же. Кстати, мне тут доводилось слышать выражение: «с тараканами». Почему именно с тараканами?

— Да потому, что у человека в голове завелись тараканы. Потому, что в голове у него, где должны звонить колокольчики, вечная темень и раздолье тараканам, черным, суетливым, не разбирающим дороги.

— О, надо будет запомнить! Порой американцы мастерски выражают суть психического расстройства.

— А вдруг я не захочу с ним расставаться… вдруг у меня будет потребность… впоследствии…

— Твой жизненный опыт не дает тебе представления о психическом здоровье, но сдается мне, ты не захочешь и не потребуешь, чтобы тебе вернули тараканов. Тем не менее ответ — «да». Если даже у тебя возникнет такое желание или потребность, выбор останется за тобой.

Отделение бурлило плохо скрываемой суматохой. В тесном изоляторе ждали два «ледяных мешка», в холле различались только два цвета: белый и хаки, медсестры и санитары сновали туда-обратно и тоже ждали.

— Что стряслось? — шепотом спросила Дебора у Ли — та всегда была в курсе дела и охотно делилась с другими.

— Мисс Корал возвращается, — ответила Ли, — еще до тебя здесь лежала. Слава богу. Без нее тут скука смертная.

Перед обедом тяжелый лифт с лязгом устремился вниз, и все оказавшиеся поблизости слегка вздрогнули. Через некоторое время лифт вернулся на их этаж и остановился за двойными дверями четвертого отделения. Полупрозрачный экран матового стекла заполонили белые униформы, а потом заскрежетал ключ, и в дверном проеме с помпой возник заведующий отделением. У него за спиной маячили двое санитаров, а дальше еще двое: они несли (вперед ногами) надежно связанную щуплую, седенькую старушку. Сзади толпились второстепенные участники этой процессии: служащие приемного покоя, надзорный персонал, штатные священнослужители, новички, практиканты и иже с ними.

— Это и есть мисс Корал?

— Все сорок кило, — ответила Ли.

По мере того как процессия с неподвижным свертком двигалась мимо (как ни странно) готовых «ледяных мешков», а потом к порогу изолятора номер четыре, воздух сотрясали отточенные до совершенства, цветистые, многоэтажные ругательства.

Наступило краткое молчание; санитары с носилками стали пятиться назад. Дебора уже собиралась вернуться на свой наблюдательный пункт у окна спальни, когда у нее на глазах последний санитар присоединился к остальным. Его нелепое перемещение не укладывалось в голове, смешило, пугало и шло вразрез с законами Ньютона: бедняга летел. С невозмутимым видом он распростерся в воздухе, будто обязался сверять свой жизненный путь с заданной траекторией.

Но покоя не нашел, а рухнул на пол, шумно и неуклюже; его спутники остановились и резко развернулись. У Деборы вырвался тяжелый вздох разочарования. В конечном счете оказалось, что это простой смертный.

Ни в полете, ни в падении этот человек не пострадал и чудом не был затоптан гурьбой медиков, которые бросились усмирять источник его движущей силы. Пациенты ринулись следом, чтобы поглазеть и позабавиться. Перед открытой дверью стояла мисс Корал. Все ее тщедушное существо было наэлектризовано. Эти волосы сожжены добела, тихо выговорила Дебора по-ирски. Трое мужчин, которые надумали сдвинуть с места мисс Корал, выглядели довольно жалко, когда приняли на себя резкие выпады ее жилистого тела; она буквально разбросала добровольцев по сторонам, уставившись в пространство пустым, ничего не выражающим взглядом. Когда в потасовку ввязались другие, мисс Корал и вовсе осталась не у дел, потому что у ее ног образовалась свалка. Элен, гроза всего отделения, почувствовала неминуемый удар по своему королевскому статусу: она бросилась в безлюдный холл, к оставшемуся без присмотра сестринскому посту, вырвала из петель шпингалеты, собственной массой вынесла дверь, швырнула ее в холл и ринулась обратно, вооружаясь тем, что попадалось под руку. Сильвия, которая неумело высеченным барельефом вжималась в стену, не выдержала напряжения, взорвалась и бросилась на Элен прямо по щепкам, подносам, лекарствам, ложкам и полотенцам. Кто-то нажал тревожную кнопку; на вызов примчались еще двенадцать человек, чтобы подавить бунт и упаковать Элен и Сильвию в «ледяные мешки». А мисс Корал, похоже, осталась без внимания: за ней просто затворили дверь — и дело с концом.

— Неплохо, — сказала Ли проходившей мимо Деборе. — Согласись, такого мы давненько не видали.

— Жаль, конечно, что я не успела к шкафу с препаратами, — в задумчивости произнесла Дебора. — Никогда бы не подумала, что хрупкая старушенция может швырнуть по воздуху здорового дядьку.

— Она тут сидела два года назад. Я сама видела, как она запустила в обидчиков кроватью. Не то чтобы сдвинула койку с места, а именно швырнула по воздуху. Кстати, эта старушенция образована лучше нас всех.

— Лучше Элен?

— Тьфу, не сравнить! Знает четыре или пять языков, хотя по профессии математичка, что ли. Она как-то пыталась мне растолковать, но я, как ты знаешь, и шести классов не закончила. — Ли огляделась и стала нетерпеливо ходить кругами, чтобы вернуть мир в установленные рамки.

Прошло четверо суток; дверь мисс Корал распахнули настежь, открыв пациентке доступ на просторы отделения. Через пару часов она неуверенно подошла к порогу и увидела сидевшую напротив Дебору.

— Здравствуйте, — сказала та.

— Ну, здравствуй… Не слишком ли ты молода для такого заведения? — Старческий голос не скрипел, но растягивал гласные, как водится в самых южных штатах.

— Уж извините, что я так молода, — ответила Дебора с обидой, граничившей с позерством. — Молодые имеют такое же право сходить с ума, как и все прочие.

Вторая фраза получилась какой-то жалобной, однако, к удивлению Деборы, эта боевая, нечеловеческой силы старуха, приветливо улыбнувшись, произнесла:

— Наверно, так и есть, хотя раньше я над этим не задумывалась.

Неутолимая жажда общения, на четыре с лишним часа пригвоздившая Дебору к полу, не дала ей возможности проявить учтивость и даже терпение.

— Ли Миллер говорит, вы знаете языки и математику. Это правда?

— Что я слышу: она до сих пор здесь? Это плохо, — закудахтала мисс Корал.

— И вы говорите на всех этих языках?

— Боже упаси! В мое время нас обучали только чтению и письму, да и то лишь затем, чтобы читать классиков в оригинале.

— Но вы хотя бы помните эти языки?

Мисс Корал взглянула на Дебору, как Антеррабей, остановившийся в своем падении; молнии голубых глаз и наэлектризованные седые волосы могли воспламенить все, что горит. Старушка задержала на ней взгляд.

— Чего ты хочешь? — спросила она.

— Брать у вас уроки.

Резкие морщины будто разгладились, жилистое тело обмякло, глаза подернулись влагой.

— Я нездорова, — сказала мисс Корал. — Я давно и серьезно больна, память уже не та. В силу возраста я могу допускать ошибки… — (Дебора видела, что она противостоит невидимому, жестокому избиению и пытается не сгибаться), — а моя болезнь…

— Это все не важно.

— Хватит, я устала, — выговорила мисс Корал, отступая назад, в пустой изолятор. — Немного погодя приму решение и поставлю тебя в известность. — И с грохотом захлопнула за собой тяжелую дверь без ручки.

Сидя на сквозняке, которым тянуло из-под двери, Дебора слышала приглушенные звуки борьбы: ругань и крики, падения и удары. Мимо шла санитарка.

— Вроде я оставляла эту дверь открытой… что там происходит?

— Корал против Корал: бракоразводный процесс. Тяжба за опеку над ребенком.

— Блау, ты же наверняка видела, как она выходила. Неужели она сама закрылась в изоляторе?

— Вероятно, ей не хватает общения, — сказала Дебора.

Санитарка отвернулась и нога за ногу отправилась по кабинетам, чтобы получить длинную цепь разрешений. Дебора, вновь усевшись напротив двери, высыпала из кармана все свои сокровища. Среди них нашлись два окурка, подобранных за рассеянной практиканткой. На самом деле это были добрые половинки сигарет. Дебора подошла к койке Ли Миллер и в знак благодарности сунула их ей под подушку. Свой долг Сильвии она уже отдала.

Прошло немало времени, прежде чем в холле появилась медсестра. Сидя у двери мисс Корал, Дебора чувствовала неистребимую вину сопричастности; субстанция ее разлилась по всему отделению и на всех отразилась мучением. Она несла символическую ответственность за каждую битву, что бушевала за этой дверью. И вместе с тем ей вспоминались слова Карлы: болезнь — это переполненный стакан, и пара капель, подлитых Деборой, не делает большой разницы. Так лежит на ней ответственность или нет?

Не в силах ответить себе на этот вопрос, она выбросила его из головы. Через некоторое время в изоляторе наступило затишье, и мертвенно-изнеможенный голос мисс Корал из-за двери позвал:

— Деточка… деточка… ты еще там?

— Вы меня звали? Это я вам понадобилась? — откликнулась Дебора, когда к ней вернулся дар речи.

— Да.

И вслед за тем мисс Корал продекламировала:

— Что это значит?

— Отложим на завтра, — ответила мисс Корал. — И правописание тоже.