Что-то жирное в утесах
Море у мыса похоже на прокисшее желтое пиво, а солнце — анемичное, водянистое — мучительно ползет по ежедневной дуге через белую небесную кашу.
Я взяла бинокль покойного Дугласа и любуюсь видами с утесов, хотя смотреть тут не на что — разве на тюленей, которые буровят воду пролива. Черные головы прыгают на воде, как резиновые мячики. Время от времени далеко-далеко по мутному облаку воды и неба, которое в этих местах сходит за горизонт, скользит мимо корабль, словно сценический эффект в театре — картонный силуэт тянут через сцену на веревке, на фоне раскрашенного задника. Может, мы находимся на insula ex machina, в искусственном месте, вовсе не принадлежащем к реальному миру? И его цель — служить фоном, задником для историй, которые мы должны поведать?
Мне кажется, я чего-то жду, но сама не могу понять чего. У меня такое ощущение, что я ждала всю жизнь. Ждала, чтобы меня кто-нибудь нашел — дед, что признает меня родней; дух отца, что явится и поведает свою историю. Мое свидетельство о рождении, выданное в Обане (Нора безмятежно признается, что это фальшивка), сообщает, что отец «неизвестен». Аноним, который умудрился выскользнуть из памяти Норы. Человек, оставивший у нее столь изгладимое впечатление, что она даже имени его не запомнила. В детстве, когда я спрашивала, она говорила, что его звали Джимми, иногда — что Джек, а порой даже — Эрни. Вероятно, сошел бы и Том, Дик или Гарри.
— Это мог быть кто угодно, — упрямо говорит она.
— Но кем-то он должен быть!
Мертвые иногда забывают живых, а вот живые редко забывают мертвых. Однако в случае с моим отцом это не так. Половина меня отсутствует напрочь — следов моего отца не раскопает ни один криминалист. А раз так, я могу фантазировать невозбранно. Но, к несчастью, даже воображаемый отец покидает меня — то на борту корабля, то за рулем машины, то высунувшись из окна вагона (лицо скрыто дымом из трубы паровоза).
По одной случайной давней оговорке Норы я поняла: она росла и воспитывалась в совершенно иных условиях, нежели наше безденежное бродячее существование в «Орлиных гнездах» и «Приютах моряка». Мне пришло в голову, что, может быть, я — плод тайной страсти. Может, Нору обрюхатил какой-нибудь злодей, случайный бродяга, конюх в конюшнях или цыган в лесу. И тогда разгневанный отец выставил ее из семейной усадьбы — пусть живет как хочет. Я представляла себе, как ее вышвырнули на холод, на свежевыпавший снег, и захлопнули дверь, и она рожает меня, свою незаконную дочь, в какой-нибудь ветхой хижине.
— Это так было? — спрашиваю я в очередной, бесчисленный раз.
Нора задумчиво смотрит на меня.
— Не совсем, — говорит она.
Я мечтаю о том, что в один прекрасный день отец Норы, простив и раскаявшись, найдет меня и признает внучкой и наследницей. И вернет мне мое законное место в мире, где люди живут на одном месте, по ночам спят в собственных кроватях и избегают ненужных странствий. Конечно, жизнь состоит из странствий — нужных и ненужных, но, как мне кажется, ненужных все-таки больше.
Я жду, чтобы Нора подарила мне меня — рассказала о том, чего нет в моей памяти, о том, что было, прежде чем началась я сама.
— Ты можешь, например, начать с Дугласа, — подталкиваю ее я.
— С кого?
— С твоего брата.
Но она уже ушла — широкими шагами удаляется по утесам, в сторону дома.
Сегодня меня завербовали в няньки потому, что Филиппа и Арчи должны были идти на званый ужин к ректору университета. Прибыв в дом на Виндзор-плейс, я обнаружила Арчи на кухне — он торопливо заправлялся на случай, если у ректора не хватит еды и питья: глотал, не разогрев, «пастуший пирог», откопанный в недрах холодильника, и отчаянно булькал опивками выдохшегося бордо (памятка о «французском» семейном ужине) прямо из горла.
— Политика! — сказал он мне. — Тонкая игра! Мэгги Маккензи, между прочим, не пригласили. И мистера Парикма-Херра тоже. А этот Грант Ватсон, или как его там… эта лошадка даже на старт не выйдет.
— А как же профессор?
— Профессор… Кто?
Арчи дожевал «пастуший пирог», снова нырнул в холодильник и наконец выудил тарелку с остатками жареной курицы и брюссельской капусты. Работая нянькой у Маккью, я никогда не ела ничего из холодильника: он был полон загадочных объектов, причем некоторые я знала в лицо, поскольку они жили там уже как минимум года два. Молочные продукты смердели. Странные жизнеформы кишели и размножались в широкогорлых банках. Филиппа, выпускница Гертона и преподаватель кафедры философии на полставки, вела хозяйство спустя рукава, и дом у нее зарос грязью.
Филиппа, тоже недавно укушенная мухой творчества, писала собственный роман — о любви доктора и медсестры («Палаты страсти»), героиня которого носила не очень правдоподобное имя Флик. Филиппа намеревалась отправить роман в издательство «Миллз и Бун». На кухне стоял огромный деревенский стол, который явно служил Филиппе рабочим местом, — он был завален бумагами, рефератами на проверку и учебниками. На всех бумагах виднелся неожиданно каллиграфический, как подобает философу, почерк Филиппы — в особенности на большой пачке листов в узкую линейку. Их окружала лихорадочная аура, — видимо, это и был тот самый роман.
Отдельные строки бросились мне в глаза — «…волосы цвета спелой пшеницы… глаза словно капли из бездонных глубин океана…» — и выпали дождем на пружинящий виниловый пол. В кухню пришлепал Герцог, пес Маккью, ротвейлер. Его тяжелое тело в форме бочонка состояло из мышц и плотного жира. Герцог был сложен как профессиональный борец и проводил свои дни, умирая от скуки. Он помотал массивной головой, словно его донимал клещ в ухе, и еще несколько романтических словечек сорвались со страницы и рассыпались, как нить жемчужин.
Герцог понюхал пол, ища чего-нибудь съедобного (словами ведь не наешься): пол кухни всегда был покрыт напластованиями еды. Сегодня там обнаружилось сырое яйцо — кто-то уронил его и не удосужился за собой подтереть. Герцог слизнул яйцо одним движением языка, ловко обогнув скорлупу, тяжело сел, словно у него вдруг подломились задние лапы, и стал пускать слюни, глядя на куриную ножку, которую сейчас по-троглодитски глодал Арчи.
В общий хаос этого дома вносили свою лепту и животные. Это были, в порядке убывания размера, после Герцога: увесистая кошка Гонерилья; голландская крольчиха Доротея; морская свинка Брамуэлл; и наконец, хомяк по имени Макпушкин. Макпушкины сменялись раз в два-три месяца: старого съедала Гонерилья, либо на него наступала Филиппа, либо на него садился Герцог (или то же в любой другой комбинации). Иные Макпушкины попросту собирали пожитки в защечные мешки и смывались, исчезая в недрах дома, так что теперь за обшивкой стен и под половицами жило племя диких хомяков, ведя партизанскую войну с родом Маккью.
Очередной Макпушкин сейчас спал в гнезде из резаной газеты в клетке, что стояла в углу кухни. Клетка была водружена на шаткое основание: жестянку из-под набора шоколадных конфет «праздничного» размера (с архивом неразобранных магазинных чеков за пять лет) и «Страх и трепет» Кьеркегора.
В кухню скользнула Гонерилья и обвилась, подобно толстому мотку шерсти, у меня вокруг ног. Она была некрасивая, черно-белая (белый мех с годами обрел цвет мочи, как у старого белого медведя), из пасти у нее воняло дохлой рыбой, и к тому же она не отличалась опрятностью (видимо, переняла кое-какие привычки от хозяйки). Эта кошка не любила никого, но в особенности — Криспина, после прискорбного инцидента в его последний приезд (в инциденте фигурировали марка ЛСД и жестянка «киттикэта»).
Арчи поставил тарелку в раковину, уже заваленную грязной посудой, подгорелыми противнями и жаропрочными стеклянными формами, покрытыми неаппетитным налетом от многих лет кулинарной деятельности Маккью. У раковины, на тусклой сушильной доске из нержавеющей стали, лежал огромный сырой лосось, будто ждущий патологоанатома.
— У нас будет вечеринка, — сказал Арчи довольно мрачно, указывая на лосося.
Лосось, судя по всему, не был любителем вечеринок: серебряные чешуйки, похожие на вечернее платье из ламе, сверкали в свете кухонных ламп, но мертвый глаз был тускл и недвижен. Из лосося на сушильную доску вытекала кровь. Кошка изо всех сил притворялась, что не видит рыбу.
— Да! — завопила вдруг Филиппа из коридора. — Эффи пусть тоже приходит.
Через несколько секунд она возникла в дверном проеме кухни с огромной банкой собачьих консервов в руках. От Филиппы слабо пахло лярдом. Увидев свою еду, Герцог тут же переключил мокрые изъявления верности с одного из хозяев на другого и начал раболепно припадать к большим ступням Филиппы, словно слюнявый сфинкс.
— Тебе полезно будет пригласить на вечеринку нескольких студентов, — сказала Филиппа, обращаясь к мужу.
— Почему? — с сомнением спросил он.
— Потому что популярность у студентов пойдет тебе в плюс, — раздраженно объяснила она.
— Да? — Арчи, кажется, стал сомневаться еще сильнее.
— И приведи с собой кого-нибудь, — повелительно сказала мне Филиппа.
Из нее вышла бы хорошая леди Макбет: уж ее-то не смутили бы такие мелочи, как одно-два пятна крови.
Телосложением Филиппа очень напоминала Герцога, с той только разницей, что была одета — в нечто среднее между кафтаном и халатом. Она не удосужилась как следует застегнуться и демонстрировала мятый, растянутый лифчик, а также значительную часть мятой, дряблой груди. Халат доходил до середины икр, открывая небритые ноги — голые, несмотря на холодную погоду. Твердо стоящие на земле ступни были обуты в красные кожаные тапочки, словно сбежавшие от кого-то из Гриммов. Эффектные волосы барсучьей расцветки — черные, с ярко-белой прядью по всей длине — она сегодня заплела в косу, на манер индейской скво.
С Филиппой было тяжело общаться — она постоянно вгоняла собеседников в краску упоминаниями о менструациях, тампонах, губках и осмотрах у гинеколога; ее разговоры на эту тему звучали как инструкция по техническому уходу за автомобилем. Она служила столпом университетской группы борьбы за раскрепощение женщин и вечно призывала нас обследовать собственные гениталии с помощью ручного зеркальца и не брить волосы на теле.
— Так… — сказала Филиппа, вместе с Арчи направляясь на выход; мы с разнообразными животными потащились за ней. — Эффи, если проголодаешься — еда в холодильнике, Мейзи сластей не давать, заставь ее делать уроки, и чтобы никакого телевизора, только «Мир завтрашнего дня» — он расширяет кругозор, но потом пусть она сразу ложится. Если вдруг что случится, телефон ректора на столе.
Выговорившись наконец, Филиппа закуталась в огромное пончо в мексиканском стиле. Она по-прежнему сжимала в руках банку с собачьим кормом, и я подумала — уж не собирается ли она взять ее с собой на вечеринку вместо бутылки вина. Или просто хочет довести Герцога до безумия — о его душевном состоянии следовало судить не по застывшему на морде выражению смертельной собачьей скуки, но по количеству источаемых слюней.
Арчи тем временем любовался собой в зеркале в прихожей, приглаживая волосы и поправляя безвкусный галстук-селедку. Несмотря на сходство с крупным морским млекопитающим, Арчи считал, что нравится женщинам. И в самом деле нравился — непостижимо для меня. («Может, ты не женщина?» — предположила Андреа.)
— Конечно, я не признаю мещанской чепухи вроде вечеринок, — сказал Арчи, обращаясь ко мне через глубины зеркала, — это лишь средство достижения цели. — Наконец он привел себя в удовлетворительное состояние. — Так, я пошел. Не позволяй сама-знаешь-кому ездить тебе по мозгам.
— Кому?
— Ну ты знаешь, — сказала Филиппа. — Старой кобыле.
Во всяком случае, так это прозвучало. Уже на полпути от дома к проезжей части она вдруг повернулась, крикнула: «Лови!» — и броском снизу швырнула мне собачьи консервы. Филиппа когда-то была капитаном крикетной команды Челтнемского женского колледжа. В каком-то смысле она им и осталась.
Мейзи в гостиной смотрела старую серию «Монти Пайтона». Я извлекла из сумки «Фрут энд нат», разломила пополам и поделилась с Мейзи. Шоколадка содержала в себе продукты из нескольких пищевых групп и не была осквернена контактом с кухней Маккью.
— Спасибо, — сказала Мейзи, засовывая в рот почти сразу весь кусок.
Девятилетняя Мейзи, самая нормальная из всех Маккью (во всяком случае, в некоторых отношениях), была некрасивая, с прямыми волосами, тонкими руками и ногами и математическим складом ума. Мне показывали фотографии свежеснесенной Мейзи в перегретой атмосфере родильного отделения Королевской больницы Данди. Мейзи лежала в прозрачном кувезе, напоминающем пластмассовый контейнер для пищевых продуктов, только без крышки. Она походила на маленькую тушку млекопитающего, освежеванную, если не считать клочка мышиных волос на голове. Даже шести часов от роду она уже казалась необъяснимо старой.
Полное имя Мейзи было Мейзи Офелия. По-моему, не стоит называть детей именами людей, которые плохо кончили. Даже если эти люди — литературные персонажи. Это ничего хорошего не предвещает бедняжкам. На свете слишком много Тэсс, Джудов, Кларисс и Корделий. Если уж приспичило назвать ребенка в честь книжного героя, выбирайте хотя бы героя со счастливой судьбой. Конечно, это правда, что таких найти гораздо сложнее. (Мейзи предложила имена Крыс и Крот.)
— Тебе уроки задали? — спросила я.
— Не-а, — ответила она, не отрывая глаз от телевизора.
— А мне — да, — мрачно сказала я и вынула из сумки томик Джордж Элиот.
Я начала писать — очень медленно: «Мнение Джеймса о том, что „Мидлмарч“ неинтересен как целое, опровергается даже при поверхностном чтении романа. Напряженность фраз, работа характеров, тщательное тематическое структурирование, сбалансированность, иллюзия автогенеза не могут не впечатлить читателя. Параллельность событий и моральных последствий…» Видимо, тут я уснула, потому что в следующий миг меня внезапно пробудил дикий вопль. Я не сразу поняла, что его издал телевизор, а не кто-либо из разнообразных обитателей дома.
Мейзи ушла с головой в просмотр какого-то черно-белого фильма ужасов. Кричала героиня — высокая блондинка с волосами, уложенными идеальной «улиткой». Как выяснилось, ее звали Ирма. Она поняла (отнюдь не сразу), что харчевней, где она остановилась на ночь, заправляет вампир. Хотя название должно было навести ее на некоторые мысли: «Замок Влада» — это все-таки совсем не то, что «Прибой» или «Сосновая роща».
— Она ужасно тупая, — восхищенно сказала Мейзи.
Я попыталась изменить позу. Мне было жутко неудобно: на моих ступнях всей тушей устроился Герцог, а на коленях у меня, свернувшись, как зловещее нэцке, лежала Гонерилья. Мало того: с одного боку в меня впивалось костлявое тело Мейзи, а с другого — крепко спала совершенно незнакомая старуха, неловко свесив голову мне на плечо.
Кожа старухи имела текстуру и цвет маршмеллоу, а волосы ее при плохом освещении (в доме Маккью оно всегда было плохое) напоминали пук слегка подгнившей сахарной ваты. Даже во сне она не переставала сжимать в руках вязальные спицы, с которых свисало что-то странное и бесформенное — будто паутина работы упоротого паука. Она спала так мирно, что жаль было ее будить.
— Мейзи! — шепнула я.
— А?
— С нами сидит какая-то старуха.
Мейзи оторвала глаза от телевизора, перегнулась через меня посмотреть и сказала:
— Это же бабушка.
— Бабушка?
— Папина мама.
(Это почему-то прозвучало очень сложно.)
Но ведь она должна быть в Ньюпорте-на-Тее, в «Якорной стоянке», любоваться видом на воду?
— Она сбежала, — объяснила Мейзи.
Поглядев повнимательней на миссис Маккью, я поняла, что где-то ее видела. Кажется, она была сегодня днем в кучке скорбящих на похоронах Сенги, хотя Андреа считает, что все старухи похожи друг на друга. Миссис Маккью проснулась и автоматически начала вязать. Через некоторое время она остановилась, вздохнула, поглядела на меня воспаленными глазками с желтыми белками и сказала:
— Чайку хочется, умираю просто.
Она, кажется, принадлежала к желтушной части спектра — белки глаз у нее были цвета обертки «Милки бар», а лошадиные зубы напоминали пустые костяшки «Скрэббла».
Мне показалось неприличным оставить ее просьбу без ответа. Я сгрузила Герцога со своих ног — нелегкая работа, — согнала Гонерилью с колен как можно нежней (чтобы избежать ее укусов) и наконец выбралась из тесного ущелья, образованного телами Мейзи и вдовствующей миссис Маккью. Они тут же сдвинулись, занимая освобожденное мной место.
Пока закипал чайник, я пошла в туалет…
— В одной и той же фразе? — протестует Нора. — Ты с самого начала только и говоришь что о телефонах, да кипящих чайниках, да звонках в дверь, да туалетах.
Не обращай на нее внимания, она сегодня не в духе. Она просто тянет время, не хочет сама рассказывать.
…Мой путь пролегал мимо незанятой спальни, где Арчи устроил себе кабинет. Из спальни доносился странный звук, тихое «прп-прп», словно там храпел котенок. Обуреваемая любопытством, я заглянула внутрь.
Это оказался юноша — точнее, молодой мужчина. Он лежал на кровати неподвижно, как труп. Весьма достойный представитель своего пола — правильной формы и размера, без каких-либо портящих его черт или уродующих пятен. Только шрам (весьма красивший его) на левой скуле, словно тигр осторожно провел когтем. Если бы не храп, можно было бы подумать, что юноша мертв.
Я ломала голову, кто это (как было бы удобно, если бы людей снабжали этикетками). Волосы у него были темные, кожа белая, ресницы длинные, а губы — которые, несомненно, сам Купидон изваял в форме своего лука, чуть влажные от сна — манили к поцелуям. Но я не поддалась искушению, так как это значило бы искать неприятностей (вместо того, чтобы сидеть спокойно и ждать, пока они сами меня найдут).
Он лежал на застеленной кровати поверх покрывала. Ступни его были обнажены, но все остальное тело одето — в «ливайсы», старый свитер и потрепанную кожаную косуху (она указывала на более сложный и интересный характер, чем армейская шинель Боба или дубленка Шуга). Я осмотрела его уши (чистые, похожие на ракушки), ногти (грязные, обкусанные), слабый приливной след грязи на шее, масло, въевшееся в руки, как у механика. Его дыхание чуть заметно отдавало марихуаной.
Пахло от него именно так, как должен пахнуть платоновский идеал мужчины. По сравнению с улитками, ракушками и зелеными лягушками, составляющими биодинамику Боба, этот парень, похоже, состоял исключительно из ингредиентов на основе тестостерона: кожаных сидений автомобиля, острейших опасных бритв, веревок, узлов и пут, соли, грязи и крови. Он был весь… другой.
Интересно, подумала я, какого цвета глаза под этими роскошными сонными веками. Конечно, почем я знаю — может, он косой или еще хуже того — голубоглазый. Я подумала, не поднять ли одно из коматозных век силой, но решила, что не стоит. Можно ли определить характер по внешности? Выглядел он просто потрясающе, но мог принадлежать к любой из сотни разновидностей мужчин, с которыми лучше не связываться. Например, он мог оказаться университетским преподавателем. А может, он вор, который влез в окно, вдруг устал посреди кражи и прилег отдохнуть. Случаются ведь и еще менее вероятные вещи.
Окно было широко распахнуто — температура в комнате близилась к нулю. Ноги неизвестного уже посинели и стали ледяными на ощупь — словно холодная плоть трупа, а не конечности теплого, дышащего тела. Я торопливо прикрыла незнакомца одеялом. Он спал на спине, раскинув руки и ноги, как дохлая морская звезда. Правда, у него было меньше ног. (Или рук, или что там бывает у морской звезды.) По его виду непохоже было, что у него невинная встреча с Оле-Лукойе. Скорее казалось, что он застрял в царстве Угомона без карты и компаса и не может вернуться. Я решила посидеть с ним чуть-чуть, посторожить его, но, к сожалению, вид спящего мужчины, даже красивого, в конце концов надоедает, и я скоро отвлеклась на толстую пачку исписанных листов, торчащую из-под кровати.
Края многих страниц были изгрызены какими-то мелкими животными, — видно, клан Макпушкиных постарался. Судя по титульной странице, это было не что иное, как великий роман Арчи «Расширение призмы Дж.».
— Ну что ж, — сказала я спящему, — не вижу большой беды в том, чтобы просто взглянуть.
Как известно, каждый произносящий эти слова рано или поздно о них жалеет (Пандора, любопытная Варвара, Лотова жена, все жены Синей Бороды и огромное количество других людей).
«Расширение призмы Дж.» оказалось романом без сюжета и четко очерченных персонажей (и, конечно, без картинок). Даже простейшие детали вязли в напластованиях синтаксиса. Читать прозу Арчи было все равно что искать смысл в клее. Насколько я могла понять, Дж., упомянутый в названии романа, преподавал в университете — учреждении, по сложности не уступающем Борхесову лабиринту. У самого Дж. не было сколько-нибудь постоянного характера: он складывался из многих слоев малопонятных метафор и отчужденных реплик в сторону. Я продралась через лес слов на первых страницах. Сначала мне показалось, что Дж. едет на трамвае по какому-то городу Центральной Европы, но чуть позже до меня дошло, что на самом деле он совершает некий извращенный акт с болонкой своей любовницы. Меня слегка подташнивало, — может, слова Арчи ядовиты? Может быть, заглянув под кровать, я обнаружу там мертвых маленьких зверушек?
Несмотря на обилие слов, в романе вроде бы ничего не происходило, хотя через некоторое время одолевающая Дж. паранойя начала создавать нечто вроде миражного сюжета: словно что-то должно было случиться с минуты на минуту, но никак не случалось. Типичный абзац (они на самом деле очень мало отличались друг от друга) выглядел так:
Дж. ощутил тончайшую неуверенность, пытаясь понять, в какой из сумрачных проходов удалился его предполагаемый мучитель. Он позволил своему воображению на краткий миг заглянуть в эту тьму, и пусть будет что будет, но отпрянул от внезапно открывшегося ему зрелища — не отчаяния и безумия, как он ожидал, но летаргии и нервного истощения, царивших там. Теперь он в полной мере осознал, до какого чудовищного ужаса довели его все эти игры разума, и принялся размышлять…
И так далее и тому подобное. Неудивительно, что юноша на кровати спал так крепко — ведь все это время он вдыхал навевающие сон слова Арчи. Внезапный порыв ветра приподнял занавески, окатил комнату холодом, взъерошил рукопись страниц Арчи, и несколько штук поднялись в воздух, как осенние листья. Я подскочила и принялась гоняться за ними по комнате. Мне удалось поймать все, кроме одной — она безмятежно выплыла из окна, как бесптичье крыло.
Я попыталась снова собрать рукопись в правильном порядке, но страницы, как назло, были не пронумерованы, и я никак не могла понять, что за чем идет. Текст в этом никак не помогал. Я просмотрела по диагонали страницу, которую держала в руках, и обнаружила, что на ней героя подстерегает насильственная смерть. Он стоял наверху лестницы, прислонившись к перилам, а они вдруг подались, и он полетел вниз, в темные глубины лестничного пролета…
Он падал, падал в темные глубины незнаемой и непознаваемой пропасти, в провал своего собственного воображения, который поднимался ему навстречу — обнять, сдавить, придушить, и темнота объяла его, обозначила его границы, приглушила чувства и, наконец, загасила даже слабейшие проблески сознания и размышления…
Я истолковала это в том смысле, что он умер. Я не знала, куда сунуть этот лист — с Арчи станется убить главного героя на пятидесятой странице. В конце концов я сложила листы как попало и засунула до упора под кровать.
Еще один порыв ледяного ветра. Тело на кровати вздрогнуло. Я поплотнее укутала его одеялом и закрыла окно…
— Гораздо разумней было бы сделать это с самого начала.
Уж кто бы говорил о разумных поступках, только не Нора. В этот момент она сама стоит на камне, который со всех сторон облизывают волны наступающего прилива, — словно пытается повелевать морем.
Из окна был виден мост — по нему как раз ехал поезд. Яркий фонарь паровоза отмечал его движение от темных, неосвещенных берегов Файфа над еще более черной водой, словно он шел как вестник из иного мира. Я задернула занавески.
К тому времени, как я вернулась на кухню, чайник почти весь выкипел, и мне пришлось начинать приготовление чая с самого начала…
Нора картинно изображает скуку.
…под пристальным взглядом нынешнего Макпушкина, который стоял на задних лапках, сжимая прутья клетки крохотными розовыми ладошками. Щеки у него оттопыривались, набитые едой, а вид был необычно бодрый, словно хомяк замыслил большой побег. Я заметила, что у лосося, ранее совершенно целого и не оскверненного ничем (за исключением смерти), теперь выгрызен большой кусок из бока. По-хорошему надо бы положить его в холодильник — еще один день, до вечеринки, он точно не протянет. Я прямо видела микробов, которые радостно готовились пировать на его серебристых боках. Отвернувшись от лосося, я заметила за столом еще одну старуху. Они что, делением размножаются?
Эта старуха при виде меня слегка вскрикнула и схватилась за грудь.
— Ох, как ты мя напужала, — сказала она.
Старуха была маленькая, как ореховая соня, и почти идеально шарообразной формы, — пожалуй, ее можно было бы докатить с одного края кухни на другой. Она кое-как встала со стула, опираясь на ходунок, и представилась: «Миссис Макбет». Я предположила, что она подруга миссис Маккью, вместе с ней совершившая побег из «Якорной стоянки».
За миссис Макбет плелась собака — старый жирный вестхайленд-терьер. Кажется, она передвигалась с таким же трудом, как ее хозяйка. Шкура собаки от старости приняла изжелта-белый цвет, а вокруг рта словно проржавела. Зубы были такие же желтые, как у миссис Маккью. Вообще собака была на нее как-то странно похожа. Пожилые глазки — один карий, другой с бельмом — уставились на меня с безропотным смирением.
— Ее звать Джанет, — сказала миссис Макбет. — В «Якорной стоянке» животных нельзя, но не могла ж я ее бросить, свою подружечку, после стольких лет.
Она вздохнула, и Джанет, кажется, тоже вздохнула — у нее внутри засипело, как в мехах крохотного аккордеона.
— Так вы ее прячете? — спросила я, воображая, как сложно прятать собачку.
— Ага, и чего только нам не приходится делать, — согласилась миссис Макбет. — Какушки, конечно, хуже всего.
Парочка увязалась за мной в гостиную. Миссис Макбет настояла на том, чтобы нести коробку пирожных, несмотря на ходунки. Старая собака тащилась за ней. Герцог при виде пожилой терьерши сделал над собой усилие, встал из позы дохлого пса, в которой медитировал на полу, и с нелепым энтузиазмом обнюхал бедную Джанет под хвостом.
— А кто это у вас в свободной спальне? — спросила я у Мейзи.
— Фердинанд.
— Фердинанд? Твой брат Фердинанд? Я думала, он в тюрьме.
— Его выпустили досрочно за хорошее поведение, — ответила Мейзи, не отрывая глаз от телевизора, где показывали теперь что-то вроде чемпионата по керлингу.
— Ирма сбежала из «Замка Влада» и уехала домой, — услужливо сообщила мне миссис Маккью. — Фердинанд на самом деле хороший мальчик.
Она ласково закивала, как уличная торговка сластями. Пожилая собачка тяжело плюхнулась на бок и немедленно заснула, дыша со странным скрипом.
Миссис Маккью, хмурясь, разглядывала внутреннюю сторону своей чайной чашки. У ее ног стояла большая мешковатая сумка из чего-то вроде плащевки. С виду похоже было, что там лежит дохлое животное среднего размера — возможно, гиена. Но когда миссис Маккью перевернула сумку, из нее вывалилось все, что только можно себе вообразить, кроме разве что гиены. В конце концов миссис Маккью нашла искомое — носовой платочек, крохотный, кружевной, расшитый лиловыми колокольчиками, — и яростно протерла им чашку.
— Жуть что за неряха эта женщина, всюду-то у ней грязь, — сказала она, обращаясь к миссис Макбет, которая слегка вздрогнула и отозвалась непонятно-загадочно:
— Дар.
— Я чайная душа, страсть просто, — призналась миссис Маккью, нетвердой рукой разливая чай из тяжелого коричневого чайника.
— А я-то, — согласилась миссис Макбет.
— А почему Фердинанд сидел в тюрьме, если он такой хороший мальчик? — не отставала я.
Миссис Маккью пожала плечами:
— Кто знает? Вот славный чаек вышел! — Последние слова были обращены к миссис Макбет. Миссис Маккью умудрялась одновременно пить чай, вязать и читать газету.
— Его приняли за другого человека, — сказала Мейзи с полным ртом кекса.
Миссис Маккью снова полезла в свою сумку из плащевки и достала большой пакет печенья в глазури. Оно оказалось размякшим, но мы все равно стали его есть. Затем она достала пачку сигарет «Плейерс № 6» и пустила ее по кругу.
— Я курю только ради купонов, — сказала она, выбивая из пачки сигарету для миссис Макбет.
— Не откажусь, — сказала миссис Макбет, и обе закурили.
Мейзи подчеркнуто закашлялась. Миссис Маккью снова нырнула в сумку, выудила пакетик леденцов от кашля и вручила внучке.
— Чего там только нет! Разве что кухонной раковины, — сказала миссис Макбет, одобрительно кивая на сумку.
Стоило мне сесть, как Гонерилья тут же снова прыгнула мне на колени и принялась месить когтями мою грудь. Она была необычайно увесиста. Попадись она таразантийцам, они, пожалуй, поместили бы ее на хранение в банковский сейф. Только мы уселись поудобней, и тут внезапно (как же еще?) раздался звонок в дверь. Это вроде бы заурядное событие мгновенно спровоцировало хаос — Герцог с лаем помчался к двери, по дороге наступив на Джанет, опрокинув кувшин с молоком и напугав Гонерилью, которая, спасаясь от страшной угрозы, рванулась с моих коленей на колени матери Арчи, которая, в свою очередь, пискнула от ужаса и упустила целый ряд петель на своей бесформенной паутине. Хорошо еще, что в доме не было младенца, а то он непременно проснулся бы и обеспечил традиционный финал этой цепочки событий.
После такого тарарама я несколько обиделась, когда за дверью никого не оказалось. Улица была тиха и пустынна — даже Безымянного Юноши на ней не наблюдалось, лишь выли ветры и рушился ледяной дождь.
Стоило мне сесть, как в дверь опять позвонили. Какая докука.
— Я пойду, — настояла миссис Макбет, титаническим усилием извлекла себя из кресла и вместе с ходунками потащилась к двери.
Обратно она прихромала в обществе совершенно промокшего Кевина — его волосы, похожие на стог сена, сникли и слиплись. С обеда он успел вырастить огромный прыщ посреди лба, гневно алеющий, похожий на метку индийской касты.
— Что ты тут делаешь? — спросил он вместо приветствия.
— Смотрю за ребенком, — сказала я.
Строго говоря, это не было правдой, так как я весь вечер смотрела куда угодно, но только не за ребенком. Кевин последовал за мной в гостиную и сел — ему явно было не по себе в присутствии такого количества женщин на разных стадиях жизни. Он уставился на ступни миссис Маккью, обутые в боты «прощай, молодость» с прочными молниями. Миссис Маккью глянула на собственные ноги, стараясь понять, что в них может быть интересного.
— Вот это пупырь у тебя, сынок! — восхищенно сказала миссис Маккью.
— Спасибо, — ответил, не поняв, Кевин.
Чтобы скрыть замешательство, он высморкался, трубным звуком напугав и без того расстроенную кошку, а затем тяжело уложил свои акры плоти в кресло (вот так гибнут ни в чем не повинные хомячки). Мейзи вытянула шею, чтобы разглядеть детали игры в керлинг на экране телевизора, теперь частично скрытом тушей Кевина.
— Я пришел поговорить с доктором Маккью, — сказал Кевин, разглядывая содержимое своего носового платка.
— Его нет.
— Я вижу.
Как и абсолютно все, кого я знала, Кевин хотел выпросить отсрочку для своей дипломной работы (посвященной, разумеется, «Властелину колец»).
— Я слишком много времени проводил в Эдраконии, — сказал Кевин. При одном звуке этого имени по его лицу прошла мечтательная тень. — Драконы собирают силы для того, чтобы противостоять мятежу.
— Драконы? — эхом отозвалась миссис Макбет, испуганно оглядев комнату.
— Не бойтесь, их только Кевин видит, — успокоила ее я.
Кевин в это время ел горстями глазированное печенье — такое бездумное пожирание пищи наверняка расстроило бы Андреа.
— Слушай, объясни мне кое-что, — сказала я. Эдракония меня интересовала, что было непонятно и неприятно мне самой. — Я не могу понять. Драконы — они плохие или хорошие?
— Ну, понимаешь, — начал серьезно объяснять он, — с исторической точки зрения у драконов Эдраконии есть собственная система этики. Но не следует забывать, конечно, что эта школа моральной философии основана на природе драконов, и обычные смертные — вот как ты, например, — не смогли бы распознать в ней концепции «добра» и «зла», которые для драконов…
— Спасибо, Кевин, хватит.
Когда Кевин сообщил миссис Маккью и миссис Макбет, что он «писатель», они почему-то пришли в восторг и стали просить его почитать что-нибудь. Кевин всегда носил свои произведения с собой, словно бумажные талисманы.
— Ну… — с сомнением произнес он, — я сейчас на середине главы, и это четвертая книга в серии. Не знаю, будет ли вам понятно, что происходит.
— Не важно, — сказала миссис Макбет. — Начало, середина, конец — какая разница?
У Арчи на семинаре она точно получила бы хорошую оценку.
— Ты расскажи нам кратенько, — уговаривала миссис Маккью. — Ну, знаешь — действующие лица, сюжет в двух словах, и мы живо разберемся.
— А там есть мораль? — спросила миссис Макбет.
— Ну, во всем есть своя мораль, нужно только уметь ее найти, — сказала я.
Кевин колебался.
— Ты просто начни с начала, — улещивала его миссис Маккью.
— И продолжай, пока не дойдешь до конца. Как дойдешь — кончай! — добавила миссис Макбет.
Ознакомив нас с кратким содержанием предыдущих серий («Ибо Сумрак воистину падет на землю, и Зверь Гриддлбарт будет рыскать по ней, и драконы обратятся в бегство»), Кевин уселся поудобней и принялся читать зловещим голосом (впрочем, эффект был не столь разителен из-за его акцента, наводящего на мысль о деревенской сметане):
— Герцог Тар-Винт из Малкарона вскочил на своего верного боевого коня Демаала и укрепился духом, ибо ему предстояло долгое путешествие. Его верный оруженосец Ларт ехал рядом на косматом буром пони — этих пони разводили в Галинфских горах, и они воистину славились тем, что никогда не спотыкались на крутой тропе.
— А горы — хорошее место, чтобы разводить пони? — задумчиво спросила миссис Маккью.
— Тех, что не спотыкаются на крутой тропе, — безусловно, — раздраженно ответил Кевин. — Можно продолжать?
— Да-да, сынок.
— Ларт помог своему хозяину Тар-Винту облачиться в бронзовые доспехи, ибо они на протяжении поколений передавались владетелями Малкарона от отца к сыну…
— А так разве говорят? — поинтересовалась Мейзи, хотя я могла бы поклясться, что она вовсе не слушала, всецело погрузившись в ночную учебную передачу по валлийскому языку. Она безмолвно, одними губами повторяла непроизносимые и непонятные слова.
— Не знаю, — нетерпеливо ответил Кевин. — Мыслями Тар-Винт был в великом дворце Калисферон, с леди Агаруитой, ибо он тайно обручился с ней, несмотря на противодействие ее матери леди Тамарин…
— Ага… как? — переспросила миссис Макбет.
— Агаруита. А-га-ру-и-та!
Интересно, подумала я, сколько времени Кевин тратит, изобретая эти нелепые имена. Наверно, много. (А с другой стороны, может быть, всего ничего.)
— Милорд! — крикнул, задыхаясь, торопливо подскакавший всадник. Тар-Винт узнал лорда Вегу, чьи земли простирались от реки Волорон до провинций Селентан и Джгадрил. Лорд Вега заломил бархатную шапочку с единственным пером и пришпорил коня…
— «Заломил», — повторила миссис Маккью, — вот странное словечко, а?
— Оно звучит… исторически, — сказала миссис Макбет. — Нынче такое слово не часто услышишь.
— Это потому, что мужчины перестали носить шляпы. Вот раньше у шляп даже имена были — трильби, федора… — объяснила миссис Маккью, обращаясь к Мейзи.
— …хомбург, — подхватила миссис Макбет, — «пирожок».
— «Пирожок»? — с сомнением повторил Кевин.
— Да-да, — подтвердила миссис Маккью. — Борсалино, котелок, а летом — канотье.
— Заломил, — мечтательно повторила миссис Макбет. — Заломил, заломил, заломил. Чем больше повторяешь, тем более по-дурацки оно звучит.
— Хорошая вышла бы кличка для собаки — Заломай, — сказала миссис Маккью, глядя на Джанет, которая шумно спала у ног миссис Макбет.
— Позвольте, я все-таки… И пришпорил коня, направляясь…
Я задремала. Мне гораздо больше нравилось, когда Кевин писал о драконах.
Когда я проснулась, его уже не было.
— Вот придурок, — сказала Мейзи.
— Да, малой с присвистом, — согласилась миссис Маккью.
Я завела невинную светскую беседу («Так вы всегда жили в Ларгсе, миссис Маккью?»), и матушка Арчи пошарила в лоскутной памяти и пустилась рассказывать историю своей жизни — судя по всему, не особенно примечательную: разбитое сердце, утраченное дитя, смерть, предательство, одиночество, страх. Конечно, она излагала сокращенную версию, иначе нам пришлось бы ее слушать в течение семидесяти с хвостиком лет. Наконец она встала на приколе в «Якорной стоянке», и мы вместе с ней.
Очень скоро и миссис Макбет принялась повествовать о своем жизненном пути — она была прядильщицей джута на фабрике на Денс-роуд, и когда первый раз собралась выйти замуж, жених оставил ее «прямо у алтаря». Почему это у всех, кроме меня, жизнь такая интересная и насыщенная?
— Не будь в этом так уверена, — говорит Нора.
Когда миссис Макбет входила в церковь в полном великолепии свадебного наряда, под руку с отцом, ее жених уже плыл в Канаду на корабле вместе с другими эмигрантами. Миссис Макбет грустно покачала головой и сказала, что так и не оправилась от этого коварства.
— Хотя я утешаюсь тем, что он уж давно помёр, — сказала она, задумчиво разглядывая печенье в глазури. — А я вышла за мистера Макбета, и мы были очень счастливы вместе.
«Мистер Макбет». Как странно это звучало — словно сам кавдорский тан решил оставить честолюбивые устремления, поселился в пригороде и начал зарабатывать себе стаж для пенсии.
— Все это как будто вчера было, — печально закончила она.
— Да, в душе ведь не стареешь, — сказала миссис Маккью. — В душе мы все маводеньки.
— А сколько вам лет в душе? — спросила Мейзи.
— Двадцать один, — сказала миссис Маккью.
— Двадцать пять, — сказала миссис Макбет.
— Лично мне — не меньше сотни, — говорит Нора.
Но относитесь с пониманием к моей матери — она прожила очень странную жизнь.
Судя по всему, стоит старухам начать, и их уже не остановишь, — наверно, к старости у человека накапливается большой запас тем для разговора (целая жизнь, в сущности). Через некоторое время я отключилась, и убаюкивающие голоса старух словно скользили у меня над головой. Я толком не слушала, что они говорят. Они обсуждали обитателей «Якорной стоянки» — мисс Андерсон («сварливая бабуся»), миссис Робертсон («славная бабуся») и Билли («бедняжечка»). Оказалось, что многие из этих людей страдают весьма странными навязчивыми идеями. Мисс Андерсон, например, страшно боялась, что ее похоронят заживо, а Билли был уверен, что его мертвое тело украдут в неизвестных, но неблаговидных целях. Саму миссис Макбет, как выяснилось, волновало, что никто не проверит, действительно ли тело в гробу принадлежит ей, и вместо нее похоронят другого (я бы решила, что это хорошо, а не плохо).
— Примут за другого человека, — сказала она.
Какие-то мрачные настроения царили в доме с видом на воду. По словам миссис Маккью, там кто-то убивал стариков.
— То есть они не от старости умирают? — уточнила я.
— Нет, — небрежно сказала миссис Маккью, опасно размахивая спицами. — Я точно знаю, что меня хотят убить.
— О да, — бодро отозвалась миссис Макбет. — Меня тоже.
Я вспомнила, что сегодня утром (каким бесконечно долгим оказался этот день!) профессор сказал мне те же самые слова.
— Если у вас паранойя, это еще не значит, что за вами не охотятся, — сказала я, обращаясь к миссис Маккью; она ответила встревоженным взглядом.
— Кто же пытается тебя убить, как ты думаешь? — Мейзи наконец нашла тему, которая для нее была интересней телевизора. — Папа?
Миссис Маккью засмеялась.
— У твоего отца кишка тонка для этого, — нежно сказала она.
— Поглядеть только, что случилось с бедняжкой Сенгой, — горестно покачала головой миссис Макбет.
— Лицо как вязальный крючок, но бабка-то была безвредная, — согласилась миссис Маккью.
— Вы правда думаете, что ее убили? — Голос Мейзи дрожал — так захватила ее эта тема.
Но в критический момент нас прервали (естественно): в замке входной двери повернулся ключ, вызвав обычную какофонию лая, шипения и упущенных петель. Миссис Маккью склонила голову набок (Джанет сделала ровно то же самое) и сказала: «Это они», так что я на миг решила, будто за ней пришли воображаемые убийцы, и лишь потом взяла себя в руки и поняла, что это Арчи и Филиппа вернулись от ректора.
Герцог потопал их встречать, а Мейзи вихрем взлетела на второй этаж к себе в комнату и нырнула под одеяло, всячески изображая девочку, которая спит уже несколько часов, вообще не смотрела телевизор, не ела никаких сластей и сделала все уроки. Мы же приняли позы участников игры в шарады, изображающих слово «трудолюбие»: я схватила ручку с бумагой и нахмурила лоб, миссис Маккью прибавила пару петель к своему загадочному вязанью, а миссис Макбет извлекла откуда-то желтую тряпочку для пыли и принялась тереть лампу, что стояла на столике рядом с ее креслом.
Филиппа сразу пошла наверх, а Арчи — глаза у него остекленели от выпитого — с трудом пробрался через дверь в гостиную.
— Приятно видеть, что ты наконец взялась за работу, — сказал он мне. Потом нахмурился и обратился к матери: — Ты все еще здесь? Последний автобус уже ушел, между прочим.
— Ах, сынок, — ласково сказала миссис Маккью.
Со второго этажа, стуча красными тапочками, спустилась Филиппа.
— Спит как младенец, — объявила она.
— Кто? — Арчи слегка встревожился — возможно предположив, что Филиппа, забежав наверх, родила очередного Маккью.
— Фердинанд, — сказала Филиппа специальным тоном, которым обычно разговаривала с людьми, не способными постигнуть логику сложных предикатов.
— Ну, как старушка себя вела? — спросила Филиппа у меня, словно миссис Маккью не присутствовала в помещении. — И ее подружка, — добавила она, с сомнением взглянув на миссис Макбет.
Миссис Макбет плюнула на тряпку и принялась тереть лампу с такой силой, словно хотела вызвать джинна.
— Мне пора домой, — торопливо сказала я.
Мне очень хотелось узнать побольше про красивого уголовника, спящего наверху, но я понимала, что для одного дня впечатлений явно хватит.
— Приходи нас повидать, — сказала миссис Маккью. Миссис Макбет энергично закивала, и миссис Маккью выразительно добавила: — В темнице.
— «Якорная стоянка» — очень хорошее место, — сказала мне Филиппа. — О нем очень хорошо отзывался Грант… или Ватсон… или как его… — подружка нашей старушки приходится ему тещей.
— Ну да, засранцу-то, — добродушно согласилась миссис Макбет.
Миссис Маккью и миссис Макбет казались чересчур бодрыми для того, чтобы засовывать их в дом престарелых, но Филиппа, словно прочитав мои мысли (чудовищная перспектива), сказала:
— Ты знаешь, они вовсе не такие бодрые, как кажется. С ними вечно что-то случается. Наша старушка постоянно падает и ломает себе что-нибудь. Мы и решили поселить ее там, где за ней будут приглядывать, пока она совсем не развалилась.
— Вот спасибо, — сказала миссис Маккью.
Миссис Макбет и миссис Маккью махали мне из дверей гостиной. Миссис Макбет после некоторых усилий взгромоздила Джанет к себе на руки и теперь махала ее лапой, словно кукольник рукой марионетки. Арчи дошел до двери вместе со мной, заняв почти всю ширину коридора, так что мне пришлось протискиваться мимо. Обычно он выбирал именно коридор в качестве плацдарма для обязательных авансов в сторону любой студентки, забредшей к нему в дом. Сегодня он тянул руки не слишком активно, и я легко увернулась (вероятно, это объяснялось большим количеством красного вина, которое он за ночь перекачал к себе в кровеносную систему).
Я с большим облегчением выскочила на улицу, несмотря на то что теперь там шел мерзкий мокрый снег, плавно переходящий в ледяную крупу. На Перт-роуд не было ни души, но я жила лишь в паре минут ходьбы отсюда и утешала себя тем, что, по крайней мере, электричество дали. Но тут все фонари на улице разом потухли. Меня охватило дурное предчувствие. По спине побежали мурашки, а душа наполнилась ощущением неминуемой беды, словно сейчас на меня бросятся некие злобные твари — призраки, привидения, маньяки и убийцы с топором. Я ускорила шаг.
Навстречу шла женщина — со сложенным зонтиком в руках, в красном зимнем пальто, у которого темнота украла почти всякий цвет. В женщине было одновременно что-то очень знакомое и что-то чужое, как будто она мне кого-то напоминала. И еще в ней было что-то странное — чуть неровная походка, перекошенное лицо. Подойдя поближе, она окликнула меня и спросила, сколько времени. Она была так близко, что я учуяла запах джина у нее изо рта — его почти заглушали бьющие в нос духи.
Мои зловещие предчувствия усилились настолько, что я пробежала мимо, не глядя женщине в лицо, — только пробормотала, что у меня нет часов. Я пугливо обернулась, но женщина исчезла. У меня за спиной мелькнул отблеск — я подумала о Безымянном Юноше, но потом поняла, что это была машина с потушенными фарами, которая очень медленно, чуть приотстав, ехала за мной. Я снова ускорила шаг и до поворота на Пейтонс-лейн добралась уже бегом. Машина не стала сворачивать за мной в переулок. Я на миг задержалась у входной двери и увидела, как машина медленно проехала дальше по Перт-роуд. Я заметила, что силуэтом она удивительно походила на «кортину».
Мне казалось, что сердце сейчас выпрыгнет из груди. Я взбежала по неосвещенной каменной лестнице на свой этаж. Темнота на лестничных площадках казалась гуще, словно там рыскали тени призраков. Пахло жареной едой и чем-то сладким, навязчивым. Вероятно, именно так себя чувствуют люди, которые застряли в «расширяющейся призме Дж.». Или в фильме ужасов. С неизмеримым облегчением я повернула ключ в замке и вбежала в надежную крепость своей квартиры.
Мы промерзли до костей в огромной холодной кухне, где между каменными плитами пола растет лишайник. Старый дубовый барометр в холле указывает на написанное затейливым почерком слово «Буря». Нора, просоленная морская волчица, стучит пальцем по стеклу и говорит: «Барометр падает». У меня внутри что-то меланхолично сжимается, словно у моего тела свои приливы и течения, подвластные Луне. Я знаю, что так оно и есть.
Нора кипятит воду в медном чайнике на плите дровяной печи — сложный ритуал, который начинается со сбора пла́вника на берегу. Почему Нора так живет? Я клянусь, что в доме холодней, чем на улице. Даже в и́глу и то было бы теплее. (В подтверждение моих слов начинает идти снег.) «Но здесь никогда не бывает снега», — говорит Нора, словно все эти снежинки ошиблись.
Я выставляю на стол чашки и блюдца — «споуд», старый, надколотый. Мы пьем пустой чай — белить его нечем: нет у нас ни коровы, ни рыжей курочки, ни даже пчелки-хлопотуньи.
Мы сидим и пьем чай на кухне, за столом, где когда-то сидели недовольные своей участью слуги. Жить в этом доме — все равно что в музее-заповеднике: мы — костюмированные актеры в «действующей кухне, ок. 1890». Только смотреть на нас некому. Во всяком случае, мы на это надеемся.
— Твоя история в конце концов приведет к чему-нибудь? — спрашивает Нора, глядя в себе в чашку — словно гадая по чайной гуще.
— В конце концов — сюда. Ты же знаешь.
— Очень уж окольными путями она ведет.
— Ну, карты-то у меня нет. Если ты думаешь, что у тебя получится лучше, расскажи мне про Дугласа.
— Про кого?
— Про твоего брата.
Нора закрывает глаза, набирает воздуху и начинает:
— Не забывай, это было задолго до того, как я родилась, так что мне придется дать волю воображению. Начиналось все хорошо. Дональд Стюарт-Мюррей владел домом на Итон-сквер, еще одним — в Новом городе, в Эдинбурге, и бесконечными унаследованными от предков пастбищами к северу от границы. Сердцем его земель была долина, где располагалось родовое имение, Гленкиттри. Кровь Стюартов-Мюрреев неразрывно слилась с кровью шотландских (а следовательно, и английских) королей и королев. Дональд женился на третьей дочери английского графа — некрасивой, пугливой девушке, семья которой была рада сбыть ее с рук. На свадьбу невесту украсили фамильными бриллиантами немалых размеров — приданое, призванное смягчить отсутствие аристократических черт у невесты, — и, когда она шла к алтарю, свадебные гости восхищенно вздыхали, и юная невеста (ее звали Евангелина) краснела от радости, думая, что они оценили ее попытки чуточку прихорошиться.
Евангелина скоро забеременела и в течение первого десятилетия брака отважно рожала каждые два года. Итого у нее и Дональда было пятеро детей: три мальчика (Дуглас, Торкил и Мердо) и две девочки. Первую из них, Гонорию, уронила на голову из окна второго этажа особняка на Итон-сквер нянька, которую впоследствии признали душевнобольной. Гонорию это падение не то чтобы убило, но живой ее тоже нельзя было назвать, и после нескольких месяцев, в течение которых мать самоотверженно ухаживала за дочерью, Гонория наконец перестала цепляться за жизнь и умерла.
Вторая дочь, Элспет, вскоре последовала за ней, заболев дифтеритом в возрасте одного года.
— Наверно, малютке Гонории было одиноко на небесах, и она позвала сестричку к себе, — говорила Евангелина.
Для Дональда эти слова были чересчур сентиментальны. По правде сказать, он был не слишком хорошим человеком. Грубый, резкий, он отгораживался от всяких чувств, считая их уделом женщин, детей и слабоумных идиотов.
Евангелина, всегда страдавшая душевной неустойчивостью, погрузилась во вселенскую скорбь. Она была уверена, что судьба отнимет у нее и остальных детей, одного за другим (и не ошибалась). В конце концов Дональд уступил ее настойчивым мольбам и согласился воспитывать оставшихся детей в Шотландии, вдали от опасностей столицы.
Дом — «Лесная гавань» в Керктон-оф-Крейги, в родовой долине, — был не слишком уютен. Построенный при Родерике, отце Дональда, из местного камня и украшенный альпийскими треугольными фронтонами, он, по сути, мало чем отличался от викторианской охотничьей сторожки. Дом был холодный, и поколениям экономок и слуг так и не удалось его согреть. Дональд, однако, остался вполне доволен переездом, ибо теперь мог проводить свои дни за охотой, рыбалкой и вообще уничтожением всего, что летало и плавало в его орошаемых дождем владениях.
Евангелина прилагала все усилия, чтобы ее сыновья выжили, — кормила их овсянкой, картошкой и вареной курицей и держала подальше от болезней, разврата и нянек. Особую бдительность ей приходилось проявлять в отношении воды, что угрожала на каждом шагу. Река Киттри протекала менее чем в ста ярдах от дома, и к тому же по приказу Родерика часть ее отвели, создав небольшое искусственное озеро. Туда запустили множество мальков форели и одного случайного щуренка, что вырос в огромную легендарную щуку, пожирающую своих соседей. Всю оставшуюся жизнь Родерик пытался эту щуку поймать.
Всех мальчиков в качестве меры предосторожности научили плавать, а также заставляли регулярно ходить в пешие походы, претерпевать бодрящий отдых в семейном доме на острове…
— То есть тут?
— Да, не перебивай….и спать не меньше десяти часов в сутки, причем с открытыми окнами — даже зимой, так что мальчиков иногда будил падающий на лицо снег. К началу отроческого возраста они обладали отменным здоровьем, крепкими зубами, прямыми костями, хорошими манерами и чистоплотностью и были, по всеобщему мнению, счастьем своей матери и украшением своей страны.
Когда мальчики уезжали учиться в школу в Гленалмонд, Евангелина еженедельно писала каждому из них по письму, заклиная хорошо кушать, избегать нездоровых мыслей и беречься воды, острых предметов и обитателей лазарета.
Когда объявили войну и фрицы стали напрашиваться на взбучку, Дуглас записался одним из первых, желая показать врагам, где раки зимуют. Феодальная верность еще жила в душе обитателей этой части Шотландии, и примеру Дугласа последовали многие сыновья арендаторов из долины. Через три месяца отправился во Францию и Торкил, а потом и Мердо решил поучаствовать в общем приключении. Хотя мама воспитала его правдивым мальчиком, он поклялся вербовщику, что ему восемнадцать лет (на самом деле ему было пятнадцать) и он горит желанием бить врага. Вербовщик, заговорщически подмигнув, внес его в список.
Погибли они в порядке, обратном рождению. Мердо пал при Монсе, аккуратно обезглавленный снарядом. Через полгода Торкил утонул в грязи на ничейной земле. Дональду и Евангелине сообщили не сразу — командир Торкила надеялся, что тот в конце концов отыщется, но через несколько недель стало ясно, что его богатые кальцием кости будут теперь незримо удобрять чужую землю.
Через год Дугласа по ошибке убили свои. После того как пуля вошла ему в мозг, он жил еще несколько минут. Тут как раз пошел снег, и Дугласу казалось, что он лежит в кровати у себя в спальне и снежинки задувает в окно ветром с холмов, а братья спокойно спят в соседних комнатах (в каком-то смысле так оно и было) и снится им будущая жизнь. Видно, малютка Гонория решила собрать полный комплект товарищей по играм.
Евангелина и Дональд звали погибших сыновей «мальчики», словно те были единым целым, а не отдельными личностями, которыми так толком и не успели стать. Дональд утешался, представляя себя Авраамом, призванным принести сыновей в жертву на алтарь любви к Родине. Евангелина долго втайне лелеяла надежду, что второй сын вовсе не утонул в грязи — что он дезертировал (она никогда не была особенной патриоткой) и в один прекрасный день подойдет к дому по длинной подъездной дорожке, усаженной рододендронами, такой же задорный, как при жизни. Время притупило эту надежду, и когда заключили мир, а Торкил так и не появился, Евангелина решила, что теперь он вряд ли придет, пошла в стиральную комнату и повесилась на бельевой веревке на торчащем из стены крюке, чье назначение всегда было неясным, но теперь полностью прояснилось. Конец.
— Что-что?
— Конец.
— Какая оптимистичная история.
— Ну уж я не виновата. — Нора небрежно пожимает плечами. — Это вина истории, а не рассказчика. Хочешь еще чаю?
