Что пропустила Нора
…Ватсон Грант.
— Доктор Ватсон, я полагаю. — Профессор Кузенс расплылся в улыбке, словно чрезвычайно удачно пошутил.
— Входите-входите, не стесняйтесь, все остальные уже тут, — съязвил Арчи.
Ватсон Грант был одним из заведомо безнадежных претендентов на трон руководителя кафедры. Он специализировался по «шотландской культуре» — странный, старомодный предмет из страны пасторалей и белого вереска, ручейков, холмов и поросших травой склонов, где пригожие селяне пляшут стратспеи и рилы, а Мойра Андерсон и Кеннет Маккеллар поют дуэтом, аккомпанируя им. Такую Шотландию Марта Сьюэлл оценила бы.
Грант Ватсон всегда ходил в пиджаках из гаррис-твида. Родом он был из какого-то далекого места, название которого то ли начиналось на «Инвер−», то ли кончалось на «−несс». Он был странно асексуален, как крот, несмотря на наличие жены и двоих детей где-то в Файфе. Он обожал походы по пересеченной местности и порой даже в университет являлся в громоздких кожаных туристских ботинках, на которых еще оставалась засохшая грязь с горы Манро, — словно в том, чтобы карабкаться в гору, когда это не обязательно, заключается некая добродетель.
Грант Ватсон, как обычно, имел испуганный вид, и профессор Кузенс еще подбавил ему нерешительности, добродушно замахав на него рукой и произнеся с чрезвычайно нелепыми потугами на шотландский акцент:
— Оххх, — это прозвучало так, словно профессор пытается отхаркнуть мокроту, — уходзь, милы коллега.
Грант Ватсон застыл на пороге аудитории — ему не хотелось оставаться, но и уходить тоже не хотелось: он боялся, что присутствие профессора Кузенса означает благосклонность последнего к кандидатуре Арчи. Ватсон даже, кажется, слегка приплясывал на месте, но Арчи оборвал его танец словами:
— Туалет в другом конце коридора.
Тут зазвонил звонок, обозначающий конец часа, и спас Гранта от необходимости подыскивать ответ.
Арчи не обратил внимания на звонок и продолжал говорить, но его уже никто не слушал — все начали извиваться, выбираясь из жестких пластиковых тисков. На туманную долю секунды мне показалось, что я вижу и зыбкие очертания Безымянного Мальчика — он поднимался с сиденья спиральной струйкой дыма. Я моргнула — и там уже ничего не было, кроме хлопьев сажи от догорающей на окне свечи.
Надо мной вдруг навис Арчи, и его тело, напоминающее раздутый дирижабль, загородило мне оставшиеся жалкие крупицы света. Я была уверена, что он сейчас скажет что-нибудь про несданную работу, но он лишь нахмурился, глядя на мой корявый конспект, и спросил:
— Посидишь сегодня вечером с Мейзи?
Я вынужденно согласилась: запаздывающий «Человек и лабиринт» ставил меня в уязвимое положение. Хорошо, что Арчи пользуется моими услугами бебиситтера — лишь бы только не решил вместо этого брать с меня плату натурой.
Я помогла профессору Кузенсу выбраться из стула. К этому времени у всех присутствующих уже слегка поехала крыша, и они рванулись к дверям, словно пассажиры горящего самолета. Мне пришлось вцепиться в поношенный коричневый вельветовый пиджак профессора, чтобы его не унес прочь поток студентов, покидающих аудиторию со всей возможной скоростью.
Влачась за профессором по течению, я заметила Джея Сьюэлла, мужа Марты. Он был высокий, с тяжелой челюстью и копной серебристых волос, которые Марта считала «львиной гривой», — впрочем, на нее не польстился бы ни один здравомыслящий лев. Джей, обладающий манерами и осанкой южного плантатора, действительно происходил с американского Юга — этот факт, по-видимому, одновременно возбуждал Марту и ставил ее в неловкое положение с точки зрения идеологии.
Джей Сьюэлл поприветствовал профессора Кузенса, не обращая никакого внимания на студентов, словно они были низшей формой жизни. Жену он равнодушно чмокнул в щеку и сказал, что у него в машине Малыш, которого все утро тошнило.
— Ах, бедняжечка, — сказала Марта.
Мне очень хотелось узнать побольше о Малыше (кто это — ребенок? собака? друг? литературный персонаж?), но Джей захлопнул дверь, и мы с профессором Кузенсом остались вдвоем в сумрачном коридоре.
— Куда теперь? — бодро спросил он.
— Ну, мне надо идти писать реферат о Джордж Элиот, — сказала я. От одной мысли об этом я почувствовала себя мрачной тенью, обитающей в Аиде. — А вам — нет. Вы не студент и можете делать что хотите.
Я решила, что стоит ему об этом напомнить.
Профессор нахмурился и сказал:
— Только в рамках совокупности определенных социальных, физических и этических параметров.
Эта реплика была на удивление здравой, и ее лишь самую малость испортило то, что профессор вдруг принялся отбивать чечетку.
— В юности я хотел пойти на сцену, — мрачно сказал он.
— Никогда не поздно, — неопределенно ответила я.
Конечно, это была ложь, — к сожалению, в жизни очень часто бывает слишком поздно.
Мы нащупывали путь в стигийском мраке коридора, передвигаясь под ручку, словно старомодная парочка. Профессор Кузенс был очень учтив — идя с женщинами, он всегда торопливо перебегал на внешнюю сторону тротуара (видимо, чтобы их не сбила внезапно понесшая лошадь кэбмена), уступал места, открывал двери и вообще относился к представительницам противоположного пола так, словно они из стекла или чего-то столь же хрупкого (что абсолютная правда, ведь мы сделаны из костей и плоти).
Его галантное присутствие меня сильно подбодрило — особенно потому, что сейчас у меня стояли дыбом волосы на затылке. Может, оттого, что Безымянный Юноша облетал дозором свое прежнее обиталище.
— О, за нами за всеми следят, — жизнерадостно сказал профессор Кузенс. — Мы просто этого не знаем.
Арчи, конечно, давно уже был убежден, что за ним следят службы особого назначения, хотя так и не объяснил почему. («Может, потому, что он сам такой особенный», — предположила Андреа в один из тех дней, когда ее мозги явно отказали.)
— О да, но ведь Арчи сумасшедший, — бодро сказал профессор Кузенс. — Все мы здесь не в своем уме — и ты, и я.
— Откуда вы знаете, что я не в своем уме? — спросила я.
— Конечно не в своем, — ответил профессор. — Иначе как бы ты здесь оказалась?
Кабинет профессора Кузенса располагался в другом конце коридора, принадлежащего кафедре английского языка. Это и всегда было опасное место со множеством потайных ловушек, но оно стало еще опасней сейчас, когда обострилась борьба за престол. Пройти от одного конца коридора до другого было все равно что проехаться на атрракционе «Поезд призраков» — все время уворачиваешься от злых духов, которые внезапно выскакивают из-за углов, пытаясь тебя напугать.
Сегодня, однако, все они куда-то делись. Дверь кабинета доктора Херра была плотно закрыта, а у Мэгги Маккензи, наоборот, широко распахнута, словно подчеркивая, что владелице кабинета скрывать нечего. Хотя самой Мэгги в кабинете не было. Ватсон Грант, кажется, покинул здание. Но меня держал в плену профессор Кузенс, как старый мореход — свадебного гостя. Он принялся рассказывать длинную историю про свои юные дни в кембриджской докторантуре и какую-то девушку, которую он в незапамятные времена соблазнил на майском балу, и мы не видели, что к нам, раздвигая Сумрак, несется Мэгги Маккензи с перекошенным, как у фурии, лицом, — пока она не оказалась совсем рядом.
Ее бесформенные похоронные одеяния клубились на ходу, и на пол сыпались заколки-невидимки. У Мэгги Маккензи были длинные седые волосы стального цвета, и с утра она приходила, уложив и подколов их в одну из разнообразных неопределенно-викторианских причесок (косы, валики и тому подобное). Но к обеду волосы начинали выбиваться из пут, и к середине дня она уже напоминала древнюю воительницу, ведущую бриттов в бой, — царицу-воина, что желает страшно отомстить врагам.
— Доктор Маккензи! Мэгги! — Профессор Кузенс радушно закивал ей.
Она в ответ пронзила его взглядом. Мэгги Маккензи преподавала историю романа девятнадцатого века («Я научила женщин говорить») и таила злобу против самцов своего вида. Ожесточению поспособствовал ее бывший муж, также доктор Маккензи, о котором Мэгги никогда не говорила, так как, по ее словам, «есть вещи, которые бессилен описать язык».
— Кажется, вы задолжали мне реферат? — резко сказала она мне вместо приветствия и добавила: — Где ваша Джордж Элиот?
Как будто на свете было несколько Джордж Элиот и одна из них принадлежала мне.
— Я оставила его дома, — [или «ее»?] сказала я, беспомощно пожав плечами и как бы давая понять, что жизнь — очень странная вещь, над которой я совершенно не властна.
Доктор Херр внезапно распахнул дверь своего кабинета, словно пытаясь застать кого-то врасплох. При виде нас троих он нахмурился — видно было, что ему хочется заставить нас переписать тысячу строк в наказание за то, что мы без дела околачиваемся на его территории. Доктор Херр специализировался на XVIII веке («1709–1821 — век разума или век рифмы?») и считал, что руководство кафедрой следует отдать ему, поскольку он единственный из всех сотрудников способен составить нормальное расписание. Вероятно, он был прав.
Доктор Херр был безбородый, высокий, худой и хилый. Из-за анемичного вида казалось, что он слишком быстро вырос и его мускулы за ростом не поспели. Он представлял собой своеобразный англо-шотландский гибрид. Его отец происходил из того же рода, что и известные ветеринары по фамилии Херр, а мать — из менее благородной семьи кентских галантерейщиков. Когда брак распался, она вернулась в лоно семьи, взяв с собой юного доктора Херра. Так и вышло, что по крови он был уроженцем Эдинбурга, а по духу — Кента. Впрочем, это перекрестное (через границу) опыление не придало ему гибридной стойкости.
Правду сказать, по временам доктор Херр казался бóльшим англичанином, чем сами англичане. Он учился в небольшой частной школе где-то в домашних графствах, а затем поступил в Оксфорд, где помогал основать общество любителей настоящего эля. Он мог (с сочным мажорным акцентом) перечислить всех игроков, когда-либо входивших в сборную Англии по крикету. («Ну и задрот» — такой лаконичный вердикт вынес ему Боб.)
Мэгги Маккензи и доктор Херр смотрели друг на друга, будто готовясь к кулачному бою. Я подумала, что это неплохой способ решить, кто должен возглавить кафедру.
— Рукопашная схватка, — пробормотал профессор Кузенс мне на ухо. — Очень экономит время.
Доктор Херр попятился и обратил свою агрессию на меня.
— Вы опоздали с рефератом, — резко сказал он. — Я хочу получить его немедленно.
Доктор Херр был из тех ипохондриков, которые наслаждаются своей ипохондрией, — впрочем, он так страстно жаждал получить руководство кафедрой, что, кажется, в самом деле хворал из-за этого. Он уже забыл обо мне, охваченный внезапным желанием пощупать свой пульс.
— Наверно, мне лучше присесть, — прошептал он и снова удалился к себе в кабинет.
— Полный идиот, — сказала Мэгги Маккензи, а затем повернулась ко мне и гневно произнесла: — Я подожду до завтра. Чтобы к пяти часам ваш реферат по Джордж Элиот был у меня на столе.
Она угрожающе сдвинула кустистые брови, резко повернулась и утопала вдаль по коридору.
— Какая грозная женщина, — сказал профессор Кузенс, когда она уже не могла услышать.
Меня удивляло, что университетская группа борьбы за раскрепощение женщин не записала Мэгги Маккензи в свои ряды — особенно теперь, когда группа вошла в новую, воинственную фазу. Раньше это был тихий приют для студенток, любящих за чашкой кофе пожаловаться на бойфрендов, но недавно власть в группе захватила девушка по имени Шерон, отличница с факультета политологии, круглолицая, в совиных очках. Она пылала решимостью обучить нас тонкостям диалектического материализма, пока жива (судя по всему, Шерон должна была скончаться намного раньше, чем сама того ожидала).
— Ну что ж… — произнес профессор Кузенс, когда мы наконец извилистыми путями пришли к дверям его кабинета. — Я, пожалуй, прилягу поспать. А вы?
Я не могла понять — то ли он приглашает меня поспать вместе с ним, то ли просто интересуется моими планами. Как бы там ни было, я грустно покачала головой и сказала:
— Я пойду домой, мне нужно работать.
— Передавайте привет этому своему приятелю.
— Бобу?
— Значит, Бобу.
Тут профессор узрел Джоан, секретаршу кафедры, — женщину средних лет с большим бюстом. Джоан обожала мохер, так что я все время боролась с желанием прикорнуть на ее пушистой груди. Профессор ударился в затейливую пантомиму, изображая, что пьет из чашки. Джоан со вздохом долготерпеливой страдалицы нырнула в шкаф, где хранился чайник. На случай чрезвычайных ситуаций (вроде той, в которой мы сейчас находились) она держала у себя в закромах и небольшой примус (вот так случаются чудовищные пожары).
— Мне нужно регулярно подкрепляться, — со смехом сказал профессор. — Меня, видите ли, пытаются убить.
— Что? — переспросила я, думая, что ослышалась.
Но он уже закрыл дверь, хотя с той стороны все еще доносилось отчетливое хихиканье.
В подвале, где располагался студенческий совет, попирались всевозможные законы противопожарной безопасности. Там было необычно людно, воздух густ от конденсата, и мерцающие свечи на столах придавали всему помещению некую подземную мрачность, особенно когда их свет падал на картины в стиле Брейгеля, по неизвестной причине висящие на стенах.
Представьте себе нечто среднее между пещерной стоянкой каменного века и бомбоубежищем времен войны, и вы узнаете, как выглядело помещение студсовета. Сейчас университет строил для него новое здание — сплошное стекло от пола до потолка и открытые пространства, — но я подозревала, что стоит туда въехать студсовету — и новостройку немедленно заполнит та же зловонная атмосфера, а ковры пропитаются пивом и пеплом.
Помещение делилось на две части: в одном располагалось нечто вроде кафе самообслуживания, а в другом — бар, где сейчас шумная группа игроков в регби — по всей вероятности, химерический союз студентов с медицинского и инженерного факультетов — пропускала кружечку-десятую. Регбисты вели себя так, словно был вечер пятницы, а не обеденный перерыв понедельника, — они залпом осушали пинтовые кружки крепкого и горланили примитивные песни о причудливых сексуальных актах, которых наверняка никогда не совершали и, скорее всего, не понимали даже, в чем они заключаются.
Я нашла Терри — она забилась в угол у стола, усиленно курила и старалась игнорировать Робина, который уже прорвал периметр оборонных сооружений ее личного пространства. Личное пространство Терри по площади было примерно равно острову Малл и потому требовало усиленной защиты.
Робин походил на Роя Вуда из группы Wizzard с некоторой примесью Распутина позднего периода, если можно представить себе Распутина в бордовых клешах и футболке самодельного крашения под батик, всех цветов радуги. Он демонстративно читал «Игру в бисер». Робин умел повергать окружающих в смертную скуку. Его творческая работа для Марты представляла собой одноактную пьесу под названием «Пожизненный срок» (по его словам, «постбеккетианскую»), в которой недовольные жизнью студенты сидели на упаковочных ящиках, разбросанных по сцене, и говорили, не заканчивая фраз, о том, как скучна жизнь. На мой взгляд, эта пьеса была реалистична до такой степени, что уже не могла называться искусством.
Андреа деликатно ела яблоко сорта «голден-делишес», снимая кожуру и отрезая аккуратные дольки, и брезгливо морщилась, глядя на сидящего напротив Кевина, который засовывал в рот огромный форфарский пирожок с мясом. Жирные чешуйки слоеного теста липли к его пухлым губам. Дожевав, он страдальчески вздохнул и сказал:
— Двух всегда мало, правда?
Кевина возмущало, что в кафе не подают горячей еды.
Крупная девушка по имени Кара садилась за стол по соседству — это зрелище завораживало. Кара была нагружена подносом еды, тяжелым рюкзаком, тканой узорчатой греческой сумкой через плечо и, наконец, пухлым младенцем, который был примотан платком у нее за спиной.
Кара жила с другими студентами (в том числе Робином) в старом фермерском доме, который назывался Вестер-Балниддри, в дебрях сельской части графства Ангус. Они держали коз и кур и притворялись, что полностью себя обеспечивают всем необходимым. Но в случае глобальной катастрофы на них лучше было не рассчитывать — они не смогли бы выжить без доступа к благам цивилизации. Например, любое действие, для которого требовались инструменты, повергало их в панику. Если бы техническую эволюцию доверили обитателям Балниддри, человечество до сих пор хранило бы свои вещи в гамаках, подвешенных к деревьям.
Кара наконец уселась и принялась жадно поглощать большую длинную булку, битком набитую тертым сыром и кресс-салатом. Стиль одежды Кары можно было бы определить как «крестьянский». Сегодня на ней была индийская хлопковая юбка, тяжелые рабочие ботинки и огромный волосатый свитер, связанный, похоже, при помощи колышков от палатки. Голова повязана какой-то тряпкой на манер платка русских деревенских баб. Кожа — смуглая, словно ее натерли соком грецкого ореха.
Кара была родом из Кента, хотя походила на цыганку. После университета она собиралась окончить учительские курсы и спикировать на учеников начальных школ, прикрывшись невинным псевдонимом «мисс Джонс». Младенец, чье происхождение было едва ли не туманней моего, носил имя Протей. Кара таскала его с собой всюду, к большому расстройству преподавательского состава, обнаружившего, что не существует правил, запрещающих приносить младенцев на лекции и семинары.
Робину наконец надоело притворяться, что он читает «Игру в бисер», и он достал пачку гигантских листов папиросной бумаги и принялся набивать косяк под столом. Недавно он решил стать буддистом и с тех пор наводил на всех еще более смертельную скуку.
— В чем смысл жизни? Счаст-Лифф ли ты? — произнес Робин и глупо засмеялся, отчего у него затряслись плечи, как у собаки в мультфильме; почему-то все студенты Данди находили эту шутку уморительной.
— Как аукнется, так и откликнется, а? — сказал Шуг, садясь рядом с Робином.
Андреа заискивающе улыбнулась ему, но Шуга больше интересовал холодный круглый пирог (на языке жителей Данди — «перох»), который он в данный момент ел.
За всю жизнь Нора дала мне ровно два совета, оба — на вокзале в Ньюкасле, когда я впервые в жизни садилась на поезд, идущий в Данди:
1. Берегись людей с голубыми глазами.
2. Не питайся пирогами.
Я пыталась как могла следовать этой материнской мудрости, несмотря на ее неудовлетворительную стихотворную форму. Ведь я не могу больше рассчитывать ни на какие родительские советы.
— Так вот, я решил стать вегетарианцем, — сказал Робин, завороженно разглядывая бледные жирные внутренности пирога, поедаемого Шугом.
Протей заревел, и Кара выпутала его из рукотворного кокона. Под платком Протей был завернут в засаленное белое термоодеяльце, что придавало ему сходство с гигантским опарышем. Он гневно замахал кулачками, но Кара порылась у себя за пазухой, достала грудь и прицепила его к ней. Кевин побагровел от ужаса и принялся упорно разглядывать что-то чрезвычайно интересное на потолке, но тут увидел за соседним столиком Оливию и перевел взгляд на ее красные сапожки.
Оливия сидела с ребятами с факультета социальных работников, которые ее не замечали. Она читала «Горменгаст», очень медленно и внимательно, как читают те, кто обедает в ресторане в одиночку. Она прижала руку к щеке, открыв тонкое запястье с золотым браслетом. Несколько месяцев назад, в момент откровенности, наступивший в буфетной очереди, Оливия сказала мне, что браслет принадлежал ее матери.
— Она умерла? — осведомилась я небрежно, как подобает полусироте (вы ведь уже заметили, что мой отец вообще не появляется в моей собственной истории).
Да, сказала Оливия, умерла — покончила с собой, отравилась газом, и, что особенно неприятно, выбрала для этого ее, Оливии, десятый день рождения.
Андреа вдруг нырнула под стол, чтобы спрятаться от Шерон. Шерон — та самая, педантичная и внушающая страх девица, что захватила власть в группе борьбы за раскрепощение женщин, — жила с Андреа в одной квартире. Это была одна из тех студенческих квартир, жильцы которых в начале учебного года друг друга не знают, а к концу года — не любят. Это была также одна из тех квартир, где каждый жилец закупает продукты на себя, поэтому в небольшом холодильнике стояли в числе прочего пять пакетов молока (надписанных владельцами). Еще в этой квартире постоянно спорили о том, кто взял чье масло и кто поживился чужими кукурузными хлопьями. Шерон уже дошла до того, что помечала уровень на своей бутылочке томатного соуса и взвешивала свои куски маргарина.
Она сразу увидела Андреа и тут же направилась к ней. На Шерон была обтягивающая водолазка-«лапша», которая подчеркивала ее небольшую, ничем не стесненную грудь со странно выпуклыми сосками. На ходу грудь гипнотически подпрыгивала.
— Она думает, что я съела у нее треугольник плавленого сыра, — хлюпнула носом Андреа. — Как будто я себе такое позволяю. В нем миллион калорий.
К счастью для Андреа, Шерон отвлеклась на пьяного регбиста, во всеуслышание заявлявшего, что он совершил немыслимые непристойности, и притом самым неестественным образом.
Я заметила, что Оливия неотрывно смотрит на Протея, словно пытаясь решить в уме особо заковыристую логическую задачку. Оливия, как и Боб, собиралась получить двойной диплом по английскому языку и философии. В отличие от Боба, она шла на диплом первой степени. Ее так заворожил вид Протея, что измученный Кевин рискнул поднять взгляд к ее коленям. В руках он сжимал фрагмент «Хроник Эдраконии», которые перевалили уже на четвертый том (мало чем отличавшийся от первых трех).
— Леди Агаруиту, — тихо произнес он, обращаясь ко мне (ибо по неизвестной причине уже давно назначил меня в слушатели), — заточил в башню…
— Какую леди? — перебила Кара, подняв взгляд от какой-то тряпки навозного цвета, которую она извлекла из рюкзака и принялась сборить, невзирая на сосущего младенца.
— А-га-ру-иту, — сердито произнес по слогам Кевин и покраснел, потому что образ Агаруиты был списан с Оливии; конечно, Оливия наверняка не была крестницей королевы драконов, но иногда в самом деле походила на узницу, которую заточил в башню «коварный лорд Лебарон, известный также как Драконобойца».
Протей с чпоканьем отсоединился от груди Кары и рассеянно поглядел на потолок, словно пытаясь что-то вспомнить. Кара воспользовалась моментом, чтобы еще раз нырнуть в рюкзак, и на сей раз достала несколько бесформенных свечек тусклых пластилиновых тонов. Некоторые из них были утыканы разной мелочовкой — видимо, в качестве украшения: бобами, чечевицей, мелкой галькой, иногда — листьями. Большинство свечек выглядело так, словно их формовали в жестянках из-под кошачьей еды. Эти свечи были ответом балниддрийской коммуны на текущую чрезвычайную ситуацию.
— Нам пришлось поднять цены, потому что спрос большой, — сказала Кара.
— Спекулянты-капиталисты, наживаетесь на народной беде, — сказал Шуг.
Я купила у Кары свечку — она мне была очень нужна. Свечка была тяжелая, вполне сгодилась бы проломить кому-нибудь голову.
— А потом сжечь улику, — сказал Кевин. — Гениально.
Оливия не видела Роджера Оззера — он стоял в дверях и украдкой жестикулировал, пытаясь привлечь ее внимание незаметно для всех остальных.
Регбисты у стойки бара вдруг взревели с новой силой — один из них влез на стол и начал медленный, неаппетитный стриптиз. Тут внезапно дали свет, отчего все собравшиеся дернулись и сжались, как ночные звери, вдруг попавшие в лучи фар на дороге. Инженеры помчались к музыкальному автомату, чтобы врубить «Maggie May», и уровень шума в подвале поднялся еще на пару делений.
Оливия наконец заметила Роджера и слегка нахмурилась, исказив идеальное лицо. Но тут же улыбнулась ему, выскользнула в дверь и последовала за ним на небольшом расстоянии.
Регбисты к этому времени выдышали весь воздух в подвале, и я решила, что лучше уйти, пока люди не начали умирать.
— Я пошла, — сказала я Терри.
Она вышла за мной, сказав, что хочет прогуляться по Хауффу. Хауфф был любимым кладбищем Терри, хотя, когда она была в соответствующем настроении (то есть всегда), ей сошло бы любое. Другие вязали, читали или ходили в горные походы, а Терри увлекалась изучением кладбищ. Она исследовала топографию городов мертвых — Хауфф, Балгей, Восточный некрополь. Смерти не обязательно было являться в дом Терри — та сама ходила к ней регулярно.
Выходя из студсовета, мы миновали коротенькую непримечательную девушку по имени Дженис Рэнд. Дженис тоже ходила на курс творческого мастерства к Марте и писала коротенькие непримечательные стишки, больше всего похожие на водянистые англиканские гимны. Сейчас она поставила в студсовете стол, на котором разложила плохо напечатанные листовки на синей бумаге. Сверху был прикреплен кнопками самодельный плакат, гласивший: «Не забывайте — старики».
От Дженис пахло благочестием и дегтярным мылом. Она недавно обратилась в религию — ее охмурило студенческое христианское братство, адепты которого рыскали по коридорам общежитских корпусов — Арли, Белмонта и Валмерса — в поисках подходящих кандидатов для обращения (неуверенных в себе, одиноких, брошенных и тех, кому вера нужна была для заполнения пустот на месте личности).
Студенты-христиане творили добрые дела, навещая пожилых и прикованных к дому людей. Дженис пыталась завербовать новых добровольцев.
— Не забывайте — старики… что? — спросила я из любопытства. — Сражались на войне? Знают больше вас? Одиноки?
Дженис скривилась.
— Не «что», — презрительно ответила она. — Просто «не забывайте». Вообще.
Мы направились к выходу, и Дженис завопила нам вслед:
— Иисус может вас спасти!
Впрочем, это прозвучало несколько неуверенно, словно ей казалось, что вот нас-то Иисус, может быть, спасать и не захочет.
— Иисус, Сын Божий! — добавила Дженис на случай, если мы вдруг не знаем. И, не сдаваясь, продолжала: — Он уже приходил нас спасти. И еще раз придет. Может, даже уже пришел.
Тут донесся порыв холодного ветра, входная дверь с грохотом распахнулась, и мы подскочили — особенно Дженис, которая точно поверила на долю секунды, что в помещение студсовета Университета Данди явился Христос. Надо немедленно предупредить Его о том, что здесь не подают горячей пищи! Но это оказался не Он — разве что Он умудрился прийти в образе неопрятного студента из Общества социалистов с ящиком только что отпечатанных листовок — маленьких, розовых, а не голубых, как у Дженис.
— Потому что голубой — цвет неба? — спросила я у нее, но она лишь злобно оскалилась.
Мальчик из Общества социалистов сунул одну листовку мне в руки. На ней было написано: «Остановить войну!» Он попытался дать листовку и Дженис, но Дженис не соглашалась ее брать, если он в обмен не возьмет листовку у нее. Когда мы выходили, они все еще стояли, агрессивно тыча друг в друга листовками.
Нора, которая деликатно храпела у остывшей и подернутой пеплом решетки кухонного очага, просыпается и зевает.
— Я что-нибудь пропустила? — спрашивает она.
— Некоторое количество страха и ненависти, каплю паранойи, много акров скуки, леди Агаруиту в башне. Кучу новых персонажей — теперь тебе придется кое-как наверстывать на ходу.
— А драконов не было?
— Пока нет.
У Норы цвет глаз переменчив, как у моря. Сегодня они — мутно-карие, как лужицы на скалах, потому что дует упорный юго-западный ветер, загоняя чаек вглубь суши. На утесах ветер такой сильный, что иногда мы не по своей воле перемещаемся спиной вперед.
В этом соленом воздухе я странным образом чувствую себя как дома. Я в своей стихии.
— Море у тебя в крови, — говорит Нора. — Оно зовет тебя.
Неужели у Стюартов-Мюрреев — невезучих сухопутных крыс, которые пахали холмистую землю Пертшира, — течет в жилах соленая, бродяжья кровь моряков?
— Совсем наоборот, — говорит Нора.
Ибо, судя по всему, Стюартов-Мюрреев обуревала загадочная тяга к воде, но они совершенно не умели на ней держаться. По словам Норы, один Стюарт-Мюррей утонул в ходе битвы при Трафальгаре, один — на «Мэри Роуз», один пошел ко дну с «Титаником» на пути в Америку, один — с «Лузитанией» на обратном пути в Европу, и был еще один, давно забытый, Стюарт-Мюррей, который, как говорили, утопил в устье реки Форт сокровище короля, хотя что это был за король и что за сокровище, уже не узнать.
Меня удивляет, что Нора рискует выходить в море на своей скорлупке «Морская авантюра». Но, судя по всему, Стюартам-Мюрреям, чтобы утонуть в море, не нужна даже лодка: один из Нориных дядьев, как полагали, погиб в великой и ужасной катастрофе при обрушении моста через Тей — он пролез зайцем в поезд в Уормите, на последней станции перед мостом, под влиянием алкоголя и юношеской страсти к приключениям. А поскольку билета он не покупал, то и в списках погибших не значился.
— Море не только у тебя в крови, — говорит Нора. — Оно у всех в крови. Почему она соленая, как ты думаешь?
Нора смотрит на море через огромный бинокль времен Первой мировой, который притащила с собой. Она говорит, что бинокль раньше принадлежал ее брату. Брату? Она никогда не упоминала никакого брата.
— О да, — небрежно говорит она, — у меня была куча братьев и сестер.
— Воображаемых?
— Настоящих, — отвечает она и принимается считать на пальцах. Дуглас, Торкил, Мердо, Гонория, Элспет… и это только те, что умерли еще до ее рождения. По-видимому, Стюарты-Мюрреи — исключительно неудачливая семья.
— Это еще что, — мрачно говорит она в ответ на мое замечание. — Это ничто по сравнению с тем, что случилось позже.
