Едва солдатами овладела паника, Еллин понял, что ему вряд ли удастся немедленно взять события под контроль. Кроме того, великан подплыл очень близко, а когда у тебя над головой ревут «НИКТО НЕ УЙДЕТ ЖИВЫМ», сосредоточиться очень трудно. По счастью, Еллину хватило ума цапнуть единственный ключ от ворот и спрятать его за пазуху.

По счастью, Уэстли хватило ума выглядывать движения именно такого рода.

– Давай ключ, – сказал он, едва Иньиго надежно приставил клинок к кадыку Главнокомандующего.

– Нет у меня никакого ключа, – ответил тот. – Родительской могилой клянусь, и пускай душа моей матушки вечно жарится на адских сковородках, коли я вру.

– Оторви ему руки, – велел Уэстли Феззику.

Тот и сам поджаривался, ибо у всякой мантии всесожжения есть пределы, и ему хотелось разоблачиться, но сначала он потянулся к Еллину.

– А – этот, что ли? – спросил Еллин и уронил ключ; Иньиго убрал шпагу, и Главнокомандующий улизнул.

– Открой ворота, – сказал Уэстли Феззику.

– Очень жарко, – ответил тот. – Можно я сниму эту хламиду?

Уэстли кивнул, Феззик стащил горящую мантию и уронил на землю, а затем отпер ворота и приоткрыл створки, чтобы все трое протиснулись.

– Запри, а ключ оставь себе, – сказал ему Уэстли. – Наверное, половина шестого уже миновала; надо сорвать свадьбу за полчаса.

– А когда победим – тогда что? – спросил Феззик, ворочая ключом в огромном замке. – Где встречаемся? Я такой человек – мне надо все объяснять.

Не успел Уэстли ответить, Иньиго вскрикнул и выставил шпагу. Из-за угла к ним бежали граф Рюген и четверо стражников замка. На часах 17:34.

Сама свадьба закончилась только в 17:31, и ради этого принц исчерпал без остатка весь свой талант убеждения. Когда вопли за воротами перешли все границы приличий, Хампердинк мягчайшим манером перебил архидиакона:

– Преосвященство, моя любовь попросту превозмогает мое терпение – переходите, пожалуйста, к заключительной части церемонии.

На часах 17:27.

– Хампердинк и Лютик, – промолвил архидиакон, – я старый человек, и соображений о браке у меня немного, но мне представляется, что в этот наисчастливейший день я обязан ими с вами поделиться.

(Архидиакон был глух как тетерев, и этот недуг донимал его лет с восьмидесяти пяти. В последние годы архидиакону почти не становилось хуже – разве что обострилось патологическое косноязычие. «Буак, – говорил он. – Стауый чеуовек». Очень трудно было относиться к нему всерьез, если поминутно не напоминать себе о его титуле и прошлых свершениях.)

– Буак… – начал архидиакон.

– Преосвященство, я вновь перебиваю вас во имя любви. Умоляю, по возможности поспешите к финалу.

– Буак – гуёза в гуёзе.

Лютик почти не замечала, что происходит. Уэстли, наверное, уже мчится по коридорам. Он так красиво бегает. Еще на ферме, задолго до того, как она познала глубины своего сердца, ей приятно было смотреть, как он бежит.

Кроме молодых, присутствовал только граф Рюген, и суматоха у ворот нервировала его. За дверью он выставил четырех своих лучших фехтовальщиков, и в крошечную часовню никто не ворвется, но все-таки, что ни говори, там, где полагается стоять Погромной дружине, слишком много народу слишком громко вопит. В замке остались только эти четверо стражников графа: для грядущих событий публика принцу не требовалась. Только бы этот церковный болван поторопился. Уже 17:29.

– Гуёза буака в сеудце гуёзы вечного умиуотвоуэния. Помните: вечность – наш дууг, а убовь неизменно согуэвает вас.

В 17:30 принц решительно подскочил к архидиакону.

– Мужем и женой! – рявкнул он. – Мужем и женой. Говорите!

– Я туда еще не добуался, – ответил архидиакон.

– Вы только что прибыли, – сказал принц. – Сию секунду!

Лютик прямо видела, как Уэстли огибает последний поворот. Снаружи четверо стражников. Десять секунд на каждого, взялась вычислять она, но бросила, потому что с цифрами у нее никогда не ладилось. Лютик поглядела на свои руки. Ой, подумала она, надеюсь, я ему все еще нравлюсь; ночные кошмары здорово меня потрепали.

– Мужем и женой, объявуяю вас мужем и женой, – произнес архидиакон.

– Спасибо, преосвященство, – сказал принц и развернулся к Рюгену. – Прекрати этот дурдом! – распорядился он, но граф уже мчался к дверям часовни.

На часах 17:31.

Граф и стражники бежали к воротам целых три минуты, а когда добежали, граф не поверил глазам – он сам видел, как Уэстли убили, и, однако же, перед ним Уэстли. А еще великан и смуглый человек со странными шрамами. Зеркальные шрамы на щеках что-то разбередили в недрах памяти, но сейчас не время составлять мемуары.

– Этих убить, – скомандовал граф стражникам, – второго по росту оставить до особых предписаний.

И четверо стражников обнажили шпаги…

…но поздно; слишком поздно, слишком долго думали, ибо, едва Феззик прикрыл собою Уэстли, Иньиго пошел в атаку, засверкал великолепный клинок, и четвертый стражник умер, не успел толком упасть первый.

Иньиго постоял, тяжело дыша. Затем полуобернулся к графу Рюгену и ловко отвесил изящный поклон.

– Здрасте, – сказал он. – Меня звать Иньиго Монтойя. Вы убили моего отца. Пришла ваша смерть.

В ответ граф совершил поистине замечательный и неожиданный поступок: он развернулся и драпанул. На часах 17:37.

У дверей часовни король Лотарон и королева Белла увидели, как граф Рюген ведет четверых стражников в атаку по коридору. В часовне венценосная чета застала Хампердинка, Лютика и архидиакона.

– Мы слишком рано? – спросила королева Белла.

– События разнообразны, – сказал принц. – Вскоре все беспримерно прояснится. Но боюсь, не исключено, что в эту самую минуту на нас напали гульденцы. Мне нужно побыть одному в саду и разработать план битвы – не согласитесь ли вы лично проводить Лютика в мою опочивальню?

Естественно, просьба его была исполнена. Хампердинк поспешил прочь, отпер кладовую, извлек оттуда несколько пар сапог, когда-то принадлежавших гульденским солдатам, и побежал на двор.

Лютик же неторопливо и безмятежно шествовала между старым королем и королевой. Вовсе не о чем беспокоиться – Уэстли сорвет ее свадьбу и увезет ее отсюда навсегда. Истинная правда обрушилась на Лютика лишь на полпути к опочивальне Хампердинка.

Уэстли нет.

Милый Уэстли не пришел. Не счел нужным ее спасти.

Она глубоко-глубоко вздохнула. Не печально – скорее прощально. Она войдет в опочивальню Хампердинка, и все закончится. У него там прекрасная коллекция шпаг и кинжалов.

Прежде Лютик не задумывалась о самоубийстве всерьез. Нет, она, конечно, задумывалась; все девушки изредка об этом думают. Но всерьез – никогда. С кротким удивлением она поняла теперь, что на свете нет ничего проще. Под дверью принца она пожелала королевской чете доброй ночи и направилась прямиком к той стене, где висело оружие. На часах 17:46.

В 17:37 Иньиго так удивился графской трусости, что на миг застыл. Потом кинулся в погоню, и, конечно, бегал он быстрее, но граф успел проскочить в дверь, захлопнул ее за собою и запер, и Иньиго никак не удавалось открыть.

– Феззик! – в отчаянии позвал он. – Феззик, ломай дверь.

Но Феззик опекал Уэстли. Ему поручили остаться и защищать Уэстли; Феззик видел Иньиго, но ничего не мог поделать; а Уэстли зашагал. Медленно. С трудом. Но самостоятельно.

– Ты ее вышиби, – посоветовал Феззик. – Плечом, посильнее. Она поддастся.

Иньиго попытался. Иньиго бил плечом снова и снова, но он, в отличие от двери, был тонок.

– Граф от меня убегает, – сказал Иньиго.

– А Уэстли беспомощен, – напомнил ему Феззик.

– Феззик, ты мне нужен! – заорал Иньиго.

– Я на минутку, – сказал Феззик, ибо кое-что делаешь вопреки всему, и если другу нужна помощь, ты ему помогаешь.

Уэстли кивнул и зашагал дальше – все равно медленно и с трудом, но, однако же, сам.

– Поспеши, – подгонял Иньиго.

Феззик поспешил. Притопал к запертой двери и бросился на нее всем телом.

Дверь не сломалась.

– Прошу тебя, – подгонял Иньиго.

– Сейчас-сейчас, – пообещал Феззик, отошел на пару шагов и плечом врезался в дерево.

Дверь слегка подалась. Чуть-чуть. Маловато.

Феззик отошел подальше. Затем с ревом помчался по коридору, обеими ногами оттолкнулся от пола – и дверь треснула.

– Спасибо, спасибо, – сказал Иньиго, уже в нее пролезая.

– А теперь мне куда? – окликнул Феззик.

– Назад к Уэстли, – ответил Иньиго, на всех парах мчась в погоню анфиладой комнат.

– Вот дурак, – укорил себя Феззик и возвратился к Уэстли.

Только Уэстли уже не было. В животе у Феззика закопошилась паника. Тут ведь полдюжины коридоров.

– Куда куда куда? – говорил Феззик, размышляя, хоть раз в жизни стараясь все сделать верно. – Знаем мы тебя, – сказал он вслух, – наверняка выберешь не тот, – и с этими словами выбрал коридор и побежал со всех ног.

Он выбрал не тот.

Уэстли остался один.

Иньиго нагонял. Миг за мигом он мельком различал вельможу в следующей комнате, но едва добегал, граф уже был в следующей. И все-таки с каждым разом Иньиго нагонял. К 17:40 он уверился, что наконец после двадцатипятилетней погони вот-вот окажется наедине со своим возмездием.

К 17:48 Лютик вполне уверилась, что умрет. За минуту до того она разглядывала принцево оружие. Самый смертоносный клинок был и самым потертым – флоринский кинжал. Острый, входит легко, к рукояти расширяется тетраэдром. Говорят, чтобы кровь быстрее вытекала. Их ковали всевозможных размеров, а у принца был, пожалуй, один из самых крупных – лезвие у рукояти толщиной с запястье. Лютик сняла кинжал со стены и приставила к сердцу.

– На свете так редко встречается совершенно прекрасная грудь; не порть свою, – услышала она.

А на кровати лежал Уэстли. На часах было 17:48, и Лютик поняла, что никогда не умрет.

Уэстли считал, что его час истечет в 18:15. Разумеется, час тогда и истекал, но ведь у него не было часа – сорок минут, и все. То есть до 17:55. Еще семь минут. Но, как уже говорилось, откуда Уэстли было знать?

И откуда было знать Иньиго, что у графа Рюгена имеется флоринский кинжал? И что граф Рюген мастерски с ним обращается? Лишь к 17:41 Иньиго загнал графа в угол. В бильярдной.

– Здрасте, – хотел было сказать Иньиго, – меня звать Иньиго Монтойя; вы убили моего отца; пришла ваша смерть. – Успел он сказать поменьше: – Здрасте, меня звать Иньи…

А затем кинжал перекособочил ему все нутро. От удара Иньиго зашатался и спиной влетел в стену. Силы и кровь вытекали так стремительно, что ноги не держали.

– Доминго, Доминго, – прошептал он и в пять часов сорок две минуты потерянно рухнул на колени…

Поведение Уэстли смутило Лютика. Она кинулась к нему, ожидая, что он встретит ее на полпути страстным объятием. Но Уэстли только улыбнулся и остался возлежать на подушках принца, а подле него покоилась шпага.

Лютик свершила весь путь одна и упала на своего драгоценного и единственного Уэстли.

– Поделикатнее, – сказал тот.

– В такую минуту тебе нечего больше сказать? Только «поделикатнее»?

– Поделикатнее, – повторил Уэстли, уже особо не деликатничая.

Она слезла.

– Ты сердишься, что я вышла замуж? – спросила она.

– Ты не замужем, – тихо сказал он. Странный у него был голос. – Ни по моей религии, ни по какой другой.

– Но этот старик объявил…

– Случается вдовство. Что ни день… не так ли, ваше высочество? – Голос его окреп – Уэстли обращался к принцу, который вошел, неся грязные сапоги.

Принц Хампердинк кинулся за оружием, и в его толстенных руках сверкнул клинок.

– Не на жизнь, а на смерть, – провозгласил он, наступая.

Уэстли легонько тряхнул головой.

– Нет, – возразил он. – Не на жизнь, а на боль.

Это было странное выражение, и на миг принц замялся. И вообще, почему этот парень валяется на постели? Где ловушка?

– Не уверен, что понял тебя.

Уэстли не шевельнулся, но теперь улыбался шире.

– Я с восторгом объясню.

На часах 17:50. Еще двадцать пять минут. (На самом деле пять. Но он этого не знал. Откуда ему было знать?) Медленно, отчетливо он заговорил…

Иньиго тоже говорил. Еще не минуло 17:42, когда он прошептал:

– Прости… меня… папа.

Граф Рюген разобрал слова, но до него не дошло, пока он не рассмотрел шпагу Иньиго.

– А, испанский заморыш, – сказал он, подойдя ближе и разглядев шрамы. – Я тебе еще преподал урок. Невероятные дела творятся. Столько лет гонялся за мной – и сейчас потерпел неудачу? По-моему, на свете не бывало повести печальнее; нет, это положительно великолепная история.

Ответить Иньиго не мог. У него из живота хлестала кровь.

Граф Рюген обнажил шпагу.

– …прости, папа… прости…

– НА ЧТО МНЕ СДАЛОСЬ ТВОЕ «ПРОСТИ»? МЕНЯ ЗВАТЬ ДОМИНГО МОНТОЙЯ, Я ПОГИБ РАДИ ЭТОЙ ШПАГИ, А ТЫ ВСЕ ДОЛБИШЬ, «ПРОСТИ» ДА «ПРОСТИ». ЕСЛИ ТЫ РЕШИЛ ПОТЕРПЕТЬ НЕУДАЧУ, ЧТО Ж ТЫ МНОГО ЛЕТ НАЗАД СРАЗУ НЕ ПОМЕР, ЧТО Ж ТЫ НЕ ДАЛ МНЕ УПОКОИТЬСЯ С МИРОМ?

А потом на Иньиго накинулся Макферсон…

– Испанцы, одно слово! И какая муха меня укусила – испанца учить; тупые, башка дырявая, что делать, если ранен? Сколько раз втолковывать – что делать, если у тебя рана?

– Закрыть… – сказал Иньиго, выдернул кинжал и засунул в дыру левый кулак.

Глаза снова прояснились – не совсем, довольно плохо, но хватило увидеть, что клинок графа подбирается к сердцу; не в силах предотвратить атаку, Иньиго невнятно парировал, оттолкнул острие к левому плечу, где оно не нанесло невыносимого ущерба.

Граф Рюген слегка удивился, когда его удар отвели, но беспомощному человеку можно и плечо проткнуть. Торопиться некуда – он же у тебя в руках.

Опять заорал Макферсон:

– Испанцы, одно слово! Да я лучше поляков буду натаскивать; поляк хоть не забудет использовать стену, если есть стена; только испанец на такое способен – про стену забыть…

Медленно, дюйм за дюймом, Иньиго встал, толкаясь ногами, наваливаясь на стену всем весом.

Граф Рюген вновь атаковал, но по ряду причин – вероятнее всего, поскольку не ожидал от противника шевелений, – не попал в сердце; пришлось довольствоваться уколом в левую руку.

Иньиго и внимания не обратил. Он даже не почувствовал. Его интересовала только правая рука – он стиснул эфес, и рука налилась силой, и силы той хватило двинуть шпагой, и этого граф Рюген тоже не ожидал, а потому невольно вскрикнул и отпрянул, дабы заново оценить обстановку.

Сила потекла из сердца Иньиго в правое плечо, оттуда по руке до самых пальцев, а оттуда в великолепную шестиперстовую шпагу, и тогда Иньиго оттолкнулся от стены, шепча:

– …здрасте… меня звать… Иньиго Монтойя; вы убили… моего отца; пришла ваша смерть.

И они скрестили шпаги.

Чтобы долго не валандаться, граф применил обратный Бонетти.

Не вышло.

– Здрасте… меня звать Иньиго Монтойя; вы убили моего отца… пришла ваша смерть…

Они вновь скрестили шпаги, и граф перешел к защите Мароццо, поскольку Иньиго по-прежнему истекал кровью.

Тот глубже затолкал в рану левый кулак.

– Здрасте, меня звать Иньиго Монтойя; вы убили моего отца; пришла ваша смерть.

Граф отступил за бильярдный стол.

Иньиго поскользнулся в собственной крови.

Граф отступал, выжидая, выжидая.

– Здрасте, меня звать Иньиго Монтойя; вы убили моего отца; пришла ваша смерть.

Он еще глубже впихнул кулак, и думать неохота, что он там щупает внутри, что заталкивает и придерживает, но теперь он почувствовал, что наконец готов на выпад, шестиперстовая шпага блеснула…

…и на щеке графа Рюгена осталась рана…

…и снова блеснула шпага…

…и другая рана, параллельная, кровавая…

– Здрасте, меня звать Иньиго Монтойя; вы убили моего отца; пришла ваша смерть.

– Кончай долдонить! – У графа уже сдавали нервы.

Иньиго проткнул графу левое плечо – так же, как граф ему. Проткнул графу левую руку – там же, где ему проткнул руку граф.

– Здрасте. – Еще громче. – Здрасте! ЗДРАСТЕ. МЕНЯ ЗВАТЬ ИНЬИГО МОНТОЙЯ. ВЫ УБИЛИ МОЕГО ОТЦА. ПРИШЛА ВАША СМЕРТЬ!

– Нет…

– Подкупи меня…

– Заплачу что угодно, – сказал граф.

– И власть. Обещай мне могущество.

– Все, чем располагаю сам, и даже сверх того. Умоляю.

– Посули мне все, чего ни попрошу.

– Да. Да. Говори, чего ты хочешь.

– Я ХОЧУ, ЧТОБ ВЕРНУЛСЯ ДОМИНГО МОНТОЙЯ, СУКИН ТЫ СЫН. – И блеснула шестиперстовая шпага.

Граф закричал.

– Это слева от сердца. – Снова удар.

Снова крик.

– Это под сердцем. Угадал, что я делаю?

– Вырезаешь мне сердце.

– Ты вырвал мое, когда мне было десять лет; теперь я хочу твое взамен. Мы же с тобой любим справедливость – а что может быть справедливее?

Граф закричал в последний раз и в страхе рухнул замертво.

Иньиго на него посмотрел. Лицо графа посерело и окаменело, из порезов на щеках струилась кровь. Глаза выпучились от ужаса и боли. Загляденье. Если тебе нравятся такие вещи.

Иньиго очень понравилось.

В 17:50 он поплелся прочь из бильярдной, и неведомо сколько шел неведомо куда, надеясь, что неведомый некто, который вел его вперед, не оставит и ныне…

– Я тебе кое-что скажу один-единственный раз, а потом исключительно от тебя зависит, умрешь ты или нет, – сообщил Уэстли, удобно лежа на постели; в углу у двери стоял принц со шпагой. – А скажу я вот что: брось шпагу; если бросишь, я уйду с багажом, – он глянул на Лютика, – а тебя мы свяжем, но не до смерти, и вскоре ты займешься своими делами. Если предпочтешь драться – ну, тогда в живых останется лишь один из нас.

– Я планирую еще некоторое время подышать, – ответил принц. – По-моему, ты блефуешь. Ты много месяцев жил в плену, и суток не прошло с тех пор, как я самолично тебя убил, и вряд ли в твоих руках осталась сила.

– Не исключено, – согласился Уэстли, – и когда минута настанет, не забывай: возможно, я и впрямь блефую. Возможно, я тут лежу, поскольку у меня нет сил встать. Взвесь все это хорошенько.

– Ты еще жив лишь потому, что сказал «не на жизнь, а на боль». Я желаю выслушать разъяснения.

– С удовольствием.

На часах 17:52. Еще три минуты. А Уэстли думал, двадцать три. Он выдержал долгую паузу, потом заговорил:

– Ты, конечно, уже догадался, что я не простой матрос. Я, в сущности, сам Робертс.

– Я, в сущности, ничуть не удивлен и не трепещу.

– Не на жизнь, а на боль означает вот что: если мы бьемся и побеждаешь ты, мне выпадает смерть. Если мы бьемся и побеждаю я, тебе выпадает жизнь. Но жизнь на моих условиях.

– А именно?

Ловушка по-прежнему не исключена. Принц напружинился.

– Кое-кто восхваляет твое охотничье мастерство, хотя у меня есть сомнения.

Принц улыбнулся. Парень его провоцирует. Зачем?

– Если ты знатный охотник, тогда, пустившись в погоню за дамой, ты, разумеется, начал с Утесов Безумия. Там состоялся поединок; ты видел шаги и выпады, ты знаешь, что сражались мастера. Подлинные мастера. Так вот, не забывай: в этом поединке я победил. И к тому же я пират. У нас свои трюки.

На часах 17:53.

– Искусство клинка и мне не чуждо.

– Для начала ты лишишься ступней, – сказал Уэстли. – Левой, затем правой. Ниже щиколотки. Полгода спустя у тебя получатся культи. Затем ты лишишься кистей. Запястья рубцуются чуть быстрее. В среднем, пожалуй, месяцев за пять. – Тут Уэстли почувствовал, что в организме творится неладное, и заговорил быстрее, быстрее и громче: – Потом нос. Ты не почуешь рассвета. И язык. Под самый корень. Даже обрубка не останется. Затем левый глаз…

– Затем правый, а затем уши, и давай уже к делу, – перебил его принц.

На часах 17:54.

– Ошибаешься! – Голос Уэстли зазвенел. – Уши я тебе оставлю, дабы ты лелеял всякий крик всякого ребенка, что узрит твое уродство, – всякого младенца, что при виде тебя разрыдается в страхе, всякой женщины, что воскликнет: «Боженька всемогущий, а это что за тварь?» – вечным эхом они станут отдаваться в твоих красивых ушах. Вот что такое «не на жизнь, а на боль». Это значит, что я подарю тебе жизнь в страдании, в унижении, в уродливом горе, и она истерзает тебя до последнего предела; вот так-то, свинья, теперь ты все знаешь, презренная рвотная лужа, и я говорю один раз, а ты сам выбирай, жить или умереть: ну-ка, брось шпагу!

Шпага со звоном упала на пол.

17:55.

Глаза у Уэстли закатились, судорогой скрученное тело выгнулось на постели дугой, а принц, увидев это, переломился пополам, схватил шпагу, выпрямился, наставил было клинок, но тут Уэстли вскричал:

– Вот теперь ты будешь страдать: не на жизнь, а на боль! – И глаза его снова распахнулись.

Распахнулись и запылали.

– Извини, я ничего такого не хотел, честно, сам посмотри. – И принц уронил шпагу вновь.

– Свяжи его, – скомандовал Уэстли Лютику. – Да побыстрее – возьми портьерные шнуры, они, пожалуй, крепкие…

– Ты его свяжешь гораздо лучше, – ответила Лютик. – Шнуры я, конечно, принесу, но, по-моему, вязать должен ты.

– Женщина! – взревел Уэстли. – Ты – собственность Грозного Пирата Робертса, и ты… сделаешь… что… тебе… велено!

Лютик содрала с портьер шнуры и как могла связала мужа.

Пока она вязала, Хампердинк лежал навзничь. Был он, как ни странно, доволен.

– Я не испугался, – сообщил он Уэстли. – Я уронил шпагу, потому что выследить тебя и загнать выйдет веселее.

– Думаешь? Вряд ли ты нас найдешь.

– Я завоюю Гульден и приду за тобой. Однажды ты беспечно свернешь за самый безобидный угол – а там я.

– Я Король Морей – жду тебя с нетерпением. – И Лютику: – Связала?

– Ну как бы.

Кто-то возник в дверях – вошел Иньиго. При виде крови Лютик вскрикнула. Не обращая на нее внимания, Иньиго огляделся:

– А где Феззик?

– Я думал, он с тобой, – сказал Уэстли.

Иньиго на секундочку привалился к стене, собираясь с силами. Затем сказал Лютику:

– Помоги ему встать.

– Уэстли? – переспросила она. – Это еще зачем?

– Потому что у него нет сил – делай, что говорят, – сказал Иньиго, и вдруг на полу яростно завозился принц; он был связан, и связан крепко, но полон энергии и гнева.

– Так я не ошибся – ты блефовал, – сказал Хампердинк, а Иньиго сказал:

– Зря я проболтался; это я по дурости, прости, – а Уэстли спросил:

– Ты хоть в своем-то бою победил? – а Иньиго сказал:

– Победил, – а Уэстли сказал:

– Поищем, где держать оборону; может, хоть умрем вместе, – а Лютик сказала:

– Бедненький мой милый, я помогу тебе встать, – а Феззик сказал:

– Ой, Иньиго, ты мне нужен, ну пожалуйста, Иньиго, я заблудился, и мне грустно, и страшно, и хоть бы друга увидать.

Они медленно приблизились к окну.

По принцеву саду потерянно блуждал Феззик, за собой в поводу таская четырех огромных белорожденных.

– Эй, мы здесь, – шепнул Иньиго.

– Троих друзей, – сказал Феззик, приплясывая на месте – он всегда так делал, если горизонт прояснялся. – Ой, Иньиго, я все испортил и совсем заблудился, потом нашел конюшни, а там эти красивые лошадки, и я подумал, их же четыре, и нас тоже будет четыре, если мы отыщем девушку – здрасте, девушка, – и я подумал, прихвачу их с собой, вдруг мы встретимся. – Он поразмыслил. – И мы, кажется, встретились.

Иньиго от возбуждения затрясло.

– Феззик, ты сам думал головой, – сказал он.

Феззик поразмыслил еще.

– И ты не сердишься, что я заблудился?

– Будь у нас лестница… – начала Лютик.

– Ой, не надо лестницы, – сказал Феззик. – Всего двадцать футов, я поймаю, только прыгайте, пожалуйста, по одному; тут темновато, я могу промахнуться, если все разом.

И пока Хампердинк извивался в своих путах, все попрыгали в окно, один за другим, а Феззик их ловил и сажал на белорожденных, и у него же был ключ, можно выбраться через главные ворота, и, если бы Еллин не перегруппировал Погромную дружину, все прошло бы как по маслу. Но едва Феззик отпер ворота, наша четверка увидела сплошной строй вооруженных громил с Еллином во главе. В строю никто не улыбался.

Уэстли покачал головой:

– Я без идей.

– Детские игрушки, – сказала, представьте себе, Лютик и впереди всех поскакала к Еллину. – Граф погиб, принцу угрожает смертельная опасность. Если поторопитесь, успеете его спасти. Все до единого – вперед. Живо.

Ни один громила не двинулся с места.

– Они слушаются меня, – сказал Еллин. – Я отвечаю за охрану правопорядка и…

– А я, – сказала Лютик, – я, – повторило это создание неземной красоты, встав в стременах и уже очень страшно блистая глазами, – я, – в третий и последний раз промолвила она, – ваша

КОРОЛЕ-Е-Е-Е-Е-ЕВА.

В ее серьезности не приходилось сомневаться. И в ее могуществе тоже. Не говоря о ее злопамятстве. Лютик величественно обвела взглядом Погромную дружину.

– Спасать Хампердинка, – сказал один громила, и все кинулись в замок.

– Спасать Хампердинка, – сказал Еллин, уходя последним, хотя душа у него явно к этому не лежала.

– Я немножко присочинила, – сказала Лютик, когда они поскакали навстречу свободе. – Лотарон ведь еще формально не отрекся. Но я подумала, что «Я ваша королева» звучит лучше, чем «Я ваша принцесса».

– У меня нет слов. Я потрясен, – сказал ей Уэстли.

Лютик пожала плечами:

– Я три года ходила в Королевскую школу; что-то же должно было в голове осесть. – Она поглядела на Уэстли. – Ты как? В опочивальне принца я за тебя тревожилась. У тебя закатились глаза и все такое.

– Я, видимо, опять умирал, но попросил Властелина Вечной Любви дать мне силы прожить день. Со всей очевидностью, он выразил согласие.

– Я даже и не знала, что есть Такой, – сказал Лютик.

– Честно говоря, я тоже, но не будь Его, я бы тоже существовать не хотел.

Четыре великолепные лошади как на крыльях летели к Флоринскому проливу.

– Что ж, похоже, мы обречены, – сказала Лютик.

Уэстли обернулся к ней:

– Обречены, мадам?

– Быть вместе. Пока один из нас не умрет.

– Я это уже проделывал и вовсе не желаю повторить.

Лютик посмотрела на него:

– Но рано или поздно мы же как бы обязаны?

– Нет, если обещали пережить друг друга, – и я даю тебе слово.

Лютик снова на него посмотрела:

– Ой, мой Уэстли, я тоже даю слово.

Лютик снова на него посмотрела:

– Ой, мой Уэстли, я тоже даю слово.

За спиной, гораздо ближе, чем они ожидали, взревел Хампердинк:

– Задержать! Отрезать путь!

Не станем врать, – конечно, они вздрогнули, но для тревоги не было причин: под ними быстрейшие лошади королевства и они уже прилично оторвались.

Впрочем, то было прежде, чем снова открылись раны Иньиго, у Уэстли случился рецидив, Феззик свернул не туда, а лошадь Лютика потеряла подкову. И в ночи, гремя и звеня, нарастало крещендо погони…

Вот какой финал у Моргенштерна, этакий выверт а-ля «Дама или тигр?» (не забывайте, это было до «Дама или тигр?»). Он, конечно, был сатириком, потому так и оставил, а мой отец – о чем, пожалуй, я догадался слишком поздно – был романтиком и закончил историю иначе.