Открыть дверь Иньиго предоставил Феззику – не потому, что хотел спрятаться за великанской силой, а потому, что без великанской силы никак не войти: сносить толстенные двери с петель – это по Феззиковой части.

– Открыто, – сказал Феззик, просто повернув ручку и заглянув внутрь.

– Открыто? – Иньиго застыл. – Тогда закрой. Видимо, что-то не так. Это же личный зверинец принца – почему не заперто?

– Зверьем пахнет – жуть как, – сказал Феззик. – Уж я успел нюхнуть!

– Дай подумать, – сказал Иньиго. – Я разберусь. – И он попытался изо всех сил, но все равно не понял.

Алмазы не оставляешь на обеденном столе; Гибельный Зверинец запираешь на замки и засовы. Следовательно, должна быть причина; включаем мозг, шевелим извилинами – и находим разгадку. (Вообще-то, разгадка была такова: эту дверь никогда не запирали. И вот почему: из соображений безопасности. Ни один из тех, кто попал в Зверинец через центральный вход, до выхода не дожил. В сущности, замысел принадлежал графу Рюгену, который помогал принцу проектировать Зверинец. Принц выбрал место – самый отдаленный уголок замка, уединенный, чтобы слуги не пугались воя и рева, – а вход придумал граф. Настоящий вход располагался под большим деревом: поднимаешь корень – а там лестница, по ней спускаешься прямо на пятый уровень. Ложный вход назывался настоящим и вел обычным путем: с первого уровня на второй, со второго на третий – говоря точнее, со второго на тот свет.)

– Ага, – наконец сказал Иньиго.

– Разобрался?

– Дверь не заперта по одной простой причине: альбинос ее бы запер, уж сообразил бы не оставлять открытой, но, Феззик, друг мой, не успел он добраться до двери, как мы добрались до него. Очевидно, покатав свою тачку, он бы приступил к замкам и засовам. Все в порядке, тревожиться не о чем, пошли.

– Ты меня прямо успокоил, – сказал Феззик.

Снова потянув на себя дверь, он заметил, что она не только не заперта – на ней и замка-то нет, и подумал, не сказать ли об этом Иньиго, но решил, что ну его, Иньиго опять станет думать и разбираться, а они и так уже надумались и наразбирались, хватит, потому что, хоть Феззик и сказал, что Иньиго его успокоил, говоря по правде, Феззику было очень страшно. Слыхал он про этот Зверинец, нехорошие всякие вещи, и львы его не пугали, и подумаешь, гориллы, это все ерунда. Но вот от ползучек аж мурашки по коже. И от скользючек. И от кусачек. И от… кого ни возьми, решил Феззик, если уж не врать и не лукавить. Пауки, змеи, жуки, летучие мыши, просто-таки кто угодно – недолюбливал он их.

– Все равно зверьем пахнет, – заметил он, придержал дверь для Иньиго, и они дружно шагнули в Гибельный Зверинец, а тяжелая дверь неслышно затворилась у них за спиной.

– Чокнутое заведеньице, – сказал Иньиго, шагая мимо больших клеток с гепардами, колибри и прочими быстрыми тварями; в конце коридора висела табличка «На второй уровень». За дверью вниз уводила очень крутая лестница. – Осторожно, – сказал Иньиго. – Держись ко мне поближе и не падай.

Они направились на второй этаж.

– Если я что-то скажу, обещаешь не смеяться, не издеваться и не обзываться? – спросил Феззик.

– Даю слово, – кивнул Иньиго.

– Мне страшно до ужаса, – сказал Феззик.

– Наберись мужества, – парировал Иньиго.

– Ой, какая рифма удачная…

– Хотя обстановочка мрачная, – сочинил новую Иньиго, весьма довольный собой, спускаясь все ниже, радуясь, что Феззик успокаивается; тут Иньиго улыбнулся и похлопал великана по плечищу, потому что Феззик ведь такой славный парень.

Но в самой глубине у Иньиго узлами скручивалось нутро. Его пугало и потрясало, что такому сильному, такому бесконечно могучему человеку до ужаса страшно; пока Феззик не заговорил, Иньиго считал, что до ужаса страшно ему одному, – а раз страшно обоим, в случае паники им не светит ничего хорошего. Кто-то должен сохранить здравый ум, и Иньиго автоматически решил, что поскольку у Феззика здравого ума не в избытке, сохранить его будет нетрудно. Ан не сложилось. Что ж, подумал Иньиго, значит, будем избегать паники, вот и все дела.

Прямая и очень длинная лестница в конце концов закончилась. Под ней была еще одна дверь. Феззик толкнул. Дверь открылась. Снова коридор, и в нем клетки – правда, большие, – а в клетках ржут огромные гиппопотамы и сердито плещется в лужице двадцатифутовый аллигатор.

– Поспешим, – сказал Иньиго, ускоряя шаг. – Хоть и охота поглазеть. – И почти бегом кинулся к табличке «На третий уровень».

Он открыл дверь и глянул вниз, а Феззик глянул ему через плечо.

– Хм… – сказал Иньиго.

Тут лестница была другая. Совсем не так крута и на полпути сворачивала прочь с глаз – глядя сверху и готовясь к спуску, они не видели, что их ждет. Высоко по стенам, так, что не достать, горели странные свечи. Тени от них получались очень длинные и тощие.

– Да уж, я рос в других условиях и не жалею ничуть, – попытался сострить Иньиго.

– Жуть, – сказал Феззик, не успев вовремя проглотить рифму.

Тут Иньиго взорвался:

– Ну честное слово! Если не можешь держать себя в руках, я тебя отправлю назад, будешь ждать наверху в полном одиночестве.

– Не бросай меня; то есть не гони. Пожалуйста. Я хотел сказать «путь», не знаю, откуда взялось «ж».

– Никакого терпения с тобой не напасешься; пошли скорее, – велел Иньиго и зашагал по изогнутой лестнице; Феззик тоже пошел, и едва за ними захлопнулась дверь, произошли два события разом:

(1) В двери явно щелкнул запор.

(2) Погасли все свечи на стенах.

– НЕ БОЙСЯ! – заорал Иньиго.

– Я НЕ БОЮСЬ, НЕ БОЮСЬ! – заорал в ответ Феззик. И, сглотнув сердце в горле, выдавил: – Что будем делать?

– П-п-п-проще п-п-п-простого, – помолчав, ответил Иньиго.

– Тебе тоже страшно? – из темноты спросил Феззик.

– Ни… сколько, – очень старательно выговорил Иньиго. – И вообще, я хотел сказать «легче легкого»; не знаю, откуда взялось «п-п-п-п». Значит, так. Вернуться нельзя, торчать здесь незачем – надо двигаться вперед, что мы и делали, пока не случились вот эти мелочи. Вниз. Наш путь лежит вниз, Феззик, но я вижу, что тебе чуточку неуютно, и поэтому я, по доброте душевной, разрешаю тебе идти не позади меня и не впереди, а бок о бок, шаг в шаг, и положи руку мне на плечи, тебе так, пожалуй, будет спокойнее, а я, чтобы ты не чувствовал себя идиотом, положу руку на плечи тебе, и под защитой друг друга мы благополучно вместе спустимся.

– А ты возьмешь шпагу в свободную руку?

– Уже. А ты сожмешь свободную руку в кулак?

– Уже.

– Тогда рассмотрим плюсы нашего положения: у нас приключение, Феззик; многим людям до самой смерти не выпадает такая удача.

Они одолели одну ступеньку. Затем другую. Затем попривыкли и одолели две и три.

– Как думаешь, зачем дверь заперли? – на ходу спросил Феззик.

– Я подозреваю, чтобы экскурсия вышла пикантнее, – отвечал Иньиго.

Ответ, конечно, слабоват, но ничего лучше в голову не пришло.

– Поворот, – сказал Феззик, и они замедлили шаг, плавно обогнули угол, зашагали дальше. – И свечи поэтому выключили? Для пикантности?

– Скорее всего. Не стискивай меня так сильно…

– Это ты меня не стискивай…

Тут они поняли, что дело табак.

Много лет зоологи, специалисты по фауне джунглей, спорят не на жизнь, а на смерть о том, какая из гигантских змей крупнее. Сторонники анаконды настырно славят особь с Ориноко, весившую пятьсот с лишним фунтов, а приверженцы питона неизменно им отвечают, что иероглифовый питон, обнаруженный неподалеку от Замбези, был длиною тридцать четыре фута и семь дюймов. Разумеется, это дурацкий спор, потому что «крупный» – размытое понятие и в серьезной дискуссии от него никакого проку.

Но любой вдумчивый змеевед, к какой бы школе ни принадлежал, готов признать, что арабский гигантофис, хотя короче питона и легче анаконды, быстрее и прожорливее обоих, а особь, принадлежавшая принцу Хампердинку, не только отличалась замечательным проворством и гибкостью, но к тому же вечно пребывала вблизи от грани голодной смерти, и ее первое кольцо обрушилось молнией, стиснув Иньиго с Феззиком кисти, отчего кулак и шпага сделались бесполезны, а второе кольцо сжало им локти и…

– Сделай что-нибудь! – закричал Иньиго.

– Я не могу… она меня поймала… сам сделай что-нибудь…

– Дерись, Феззик…

– Она слишком сильная…

– Ты сильнее всех…

Третье кольцо обрушилось на плечи, а четвертое, последнее, предназначалось на горло, и Иньиго зашептал в ужасе, потому что уже слышал сопение этой твари, чуял ее дыхание:

– Дерись… я… я…

Трясясь от страха, Феззик прошептал:

– Прости меня, Иньиго.

– Ой, Феззик… Феззик…

– Что?..

– Я припас для тебя такие рифмы…

– Какие рифмы?..

Молчание.

Сжалось четвертое кольцо.

– Какие рифмы, Иньиго?

Молчание.

Сопит змея.

– Иньиго, я хочу напоследок узнать рифмы… Иньиго, я правда хочу знать… Иньиго, скажи рифмы. – И Феззик уже сильно разозлился, и, более того, разъярился до умопомрачения, и выдрал одну кисть из первого змеиного кольца, отчего стало чуточку полегче вылезти из второго, и освободившейся рукой освободил другую руку, и уже орал во всю глотку: – Ты никуда не умрешь, пока не скажешь рифмы! – и сам удивлялся, какой мощный у него голос, звучный бас, и кто вообще такая эта змея, чего она пристала, когда Феззику нужно рифмы узнать, и обе руки вылезли из трех нижних колец, и к тому же Феззик рассвирепел оттого, что ему мешают, и нащупал, где дышит змея, и он не знал, бывает ли у змей шея, но, короче, тот кусок змеи, который ниже пасти, – Феззик сжал его обеими ручищами и саданул змеиной башкой об стену, а змея зашипела и давай плеваться, но четвертое кольцо ослабло, и Феззик саданул змеей об стену еще разок, потом еще, потом хорошенько размахнулся и принялся лупить этой тварью по стенам, как туземная прачка, что отбивает юбку о камни, а когда змея издохла, Иньиго сказал:

– Да никаких особых рифм я не припас, но надо же было как-то тебя расшевелить.

Феззик еле дышал после своих трудов.

– То есть ты мне соврал. Мой единственный в жизни друг оказался вруном. – И он затопал вниз по лестнице, а Иньиго поплелся следом.

У подножия Феззик распахнул дверь и грохнул ею за собой – Иньиго еле успел проскочить внутрь.

С громовым раскатом дверь захлопнулась, и щелкнул запор.

В конце коридора ясно виднелась табличка «На четвертый уровень», и Феззик ринулся туда. Иньиго побежал следом, мимо всевозможных ядовитых гадов, мимо ошейниковых кобр, габонских гадюк и прелестной тропической рыбы-камня из океана в районе Индии, чей яд убивает быстрее всех.

– Я прошу прощения, – сказал Иньиго. – Одна ложь за все эти годы – по-моему, недурной средний показатель, если учесть, что она спасла нам жизнь.

– Существуют принципы, – только и ответил Феззик, открыв дверь на четвертый уровень. – Папа взял с меня слово никогда не врать, и мне даже ни разу не хотелось. – И он шагнул на лестницу.

– Стой! – сказал Иньиго. – Хоть погляди, куда идем.

Лестница была прямая, но спускалась в полной темноте. Площадку у подножия не разглядеть.

– Хуже не будет, – огрызнулся Феззик и направился вниз.

В общем, он был прав. В самом страшном кошмаре Иньиго не водилось летучих мышей. Нет, он их, конечно, боялся, как и все на свете, и с криком убегал, но его личный ад летучие мыши не населяли. А Феззик родился в Турции. Есть мнение, что гигантская индонезийская летучая лисица – самое крупное рукокрылое. Ага – вы турку это расскажите. Который слышал мамин вопль: «Нетопыри летят!» – и ядовитый шелест крыл.

– НЕТОПЫРИ ЛЕТЯТ! – завопил Феззик и застыл на темной лестнице, буквально парализованный страхом, и к нему, сражаясь с темнотой, подбежал Иньиго, который еще не слыхал подобного тона, во всяком случае у Феззика, и Иньиго тоже не улыбалось, что летучие мыши поселятся у него в шевелюре, но такого ужаса они все же не стоят, и он начал было спрашивать:

– Что такого ужасного в нетопырях? – но успел только произнести «что», а Феззик заорал:

– Бешенство! Бешенство! – и больше Иньиго ничего знать не требовалось, и он закричал:

– Феззик, ложись! – а Феззик не мог двинуться, и под надвигающийся шелест Иньиго нащупал великана в темноте и заехал ему по плечу с криком: – Ложись! – и на сей раз Феззик послушно опустился на колени, но этого мало, совершенно недостаточно, и Иньиго снова ему заехал с криком: – Ничком, ничком, пластом ложись! – и наконец Феззик, дрожа, лег в черном мраке лестницы, а Иньиго встал над ним на колени, и великолепная шестиперстовая шпага вспрыгнула ему в руку, и вот оно, испытание, поглядим, сильно ли его подкосили три месяца на коньяке, что осталось от великого Иньиго Монтойи, ибо да, он изучал искусство меча и шпаги, это правда, он полжизни и даже больше зубрил атаку Агриппы и защиту Бонетти и, конечно, усвоил Тибо, но еще он как-то раз в период отчаяния целое лето проучился у единственного шотландца, что понимал в фехтовании, у калеки Макферсона, и этот Макферсон высмеял Иньиго со всеми его познаниями, и этот Макферсон сказал: «Ха, Тибо! Тибо годится для бальной залы. А если ты на склоне и стоишь ниже противника?» – и Иньиго неделю учил приемы боя снизу, а потом Макферсон поставил его на склоне выше себя, и когда Иньиго выучил эти приемы, Макферсон продолжал его учить, потому что был безногий от колена и ниже и с неблагоприятными условиями знаком не понаслышке. «А если противник тебя ослепил? – однажды сказал Макферсон. – Плеснул кислотой в глаза и примеривается убить; что делать будешь? Скажи-ка мне, испанец, и выживи». Поджидая нетопырей, Иньиго мысленно обратился к приемам Макферсона – тут полагаешься на слух, отыскиваешь сердце врага по звуку, и, застыв в ожидании, Иньиго чувствовал, как над головой слетаются нетопыри, а внизу Феззик дрожит, как котенок в холодной воде. – Замри! – скомандовал Иньиго, и больше ни звука, потому что весь обратился в слух; он склонил голову, наставив ухо туда, откуда доносился шелест, крепко сжимая великолепную шпагу, и смертоносное острие медленно описывало круги в воздухе. Иньиго в глаза не видал нетопырей и ничегошеньки о них не знал – шустрые ли, как нападают, под каким углом, атакуют по одному или стаей? Шелестело прямо над ним, футах в десяти, может, больше – а летучие мыши видят в темноте? У них и такое преимущество есть? «Ну давайте уже!» – хотел было сказать Иньиго, но не пришлось, потому что с ожидаемым свистом крыл и нежданным пронзительным визгом на него ринулся первый нетопырь.

Иньиго ждал, ждал, шелестело слева, что-то не так, Иньиго-то понимал, где стоит, и эти твари тоже понимали – значит, что-то замышляют, резкий бросок, внезапный вираж, и всей волей, что еще осталась при нем, он держал шпагу по-прежнему, медленно описывая круги, не слушая нетопыря, а потом шелест прекратился, нетопырь развернулся и беззвучно кинулся Иньиго в лицо.

Шпага проткнула его, как масло.

Умирая, нетопырь вскрикнул по-человечьи, только чуть визгливей и короче, но Иньиго отметил это лишь мельком, потому что теперь шелестели двое; нападали с флангов, справа и слева, а Макферсон велел всегда переходить от силы к слабости, поэтому Иньиго сначала проткнул правого, затем прикончил левого, и еще два почти человечьих вскрика плеснули в темноте и затихли. Шпага отяжелела, три дохлых нетопыря сместили баланс, и Иньиго рад был бы их стряхнуть, но тут опять шелест, одинокий, и уже без виражей, смертоносная тварь кинулась ему в лицо, и он пригнулся, и удача улыбнулась ему; шпага взлетела вертикально, прямо твари в сердце, и теперь на легендарный клинок были нанизаны четыре нетопыря, и Иньиго уже понимал, что не проиграет этот бой, и из горла его вырвались слова:

– Я Иньиго Монтойя, и я все еще ас; ко мне, – и, услышав, как шелестят три нетопыря, он пожалел, что не поскромничал хотя бы немножко, однако поздно сожалеть, надо застать их врасплох, что он и сделал, сменил позу, выпрямился во весь рост, ловя их в полете загодя, когда они еще не ожидали, и теперь на шпаге болтались семь нетопырей, и до свиданья, баланс, и это было бы плохо, опасно, если б не одна важная деталь: во мраке царила тишина. Больше не шелестело. – Тоже мне великан, – сказал тогда Иньиго, переступил через Феззика и побежал к подножью темной лестницы.

Феззик поднялся и загрохотал за ним со словами:

– Иньиго, слушай, я перепутал, ты не врал, ты меня разыграл, а папа говорил, розыгрыши – это ничего, и я на тебя уже не сержусь, ты же не обижаешься? Я не обижаюсь.

В черной темноте у подножья лестницы они повернули дверную ручку и вышли на четвертый уровень.

Иньиго поглядел на Феззика:

– Ты простишь меня за то, что я спас тебе жизнь, если я прощу тебя за то, что ты спас мою?

– Ты же мой друг, мой единственный друг.

– Какие мы все-таки жалкие, – сказал Иньиго.

– Держал-то я.

– Отличная рифма, – сказал Иньиго: пусть Феззик поймет, что все наладилось. Они зашагали к табличке «На пятый уровень» мимо странных клеток. – Хуже еще не бывало, – заметил Иньиго и отпрыгнул: в сумрачной стеклянной вольере кровавый орел пожирал человеческую, судя по всему, руку, а напротив, в большом черном пруду, копошилось что-то темное и многорукое, и воду будто втягивало в центр, многорукому прямо в пасть. – Скорей, – прибавил Иньиго и содрогнулся, вообразив, как его сбрасывают в этот черный пруд.

Они открыли дверь и поглядели вниз.

Нет слов.

Во-первых, на двери не было замка – значит она их тут не запрет. Во-вторых, на лестнице светло.

В-третьих, лестница совершенно прямая. В-четвертых, марш не такой уж и длинный.

А в-главных, здесь ничего нет. Светло, чисто и абсолютно, без малейшего сомнения, пусто.

– Ладно врать-то, – сказал Иньиго, держа шпагу наготове, и спустился на одну ступеньку. – Феззик, стой у двери – вот-вот свечи погаснут.

Он спустился на вторую ступеньку.

Свечи ярко горели.

Третья ступенька. Четвертая. Всего дюжина ступенек, и Иньиго сошел еще на две, а на полпути остановился. Каждая ступенька где-то в фут шириной – он на шесть футов ушел от Феззика и на шесть футов приблизился к большой узорчатой двери с зеленой ручкой.

– Феззик?

С верхней площадки:

– А?

– Мне страшно.

– На вид вроде нормально.

– Нет. Так и надо – это чтобы нас одурачить. Тут, значит, еще хуже прежнего.

– Но ничего ж не видно.

Иньиго кивнул:

– Потому и страшно.

Еще шаг к последней узорчатой двери с зеленой ручкой. И еще. Осталось четыре ступеньки. Четыре фута.

Сорок восемь дюймов до гибели.

Еще шаг. Иньиго дрожал, почти не властвуя над собой.

– Ты чего трясешься? – сверху спросил Феззик.

– Смерть. Тут смерть. – Иньиго шагнул снова.

Гибель через двадцать четыре дюйма.

– Можно к тебе?

Иньиго потряс головой:

– Тебе-то зачем умирать?

– Там же пусто.

– Нет. Тут смерть. – Он не властвовал над собой. – Я бы с нею сразился, если б увидел.

Феззик не знал, что и делать.

– Я ас Иньиго Монтойя; ко мне! – Иньиго вертелся, пристально разглядывая освещенную лестницу, держа шпагу на изготовку.

– Ты меня пугаешь, – сказал Феззик, закрыл за собою дверь и зашагал по лестнице.

Иньиго пошел навстречу:

– Нет.

Они встретились на полпути.

Семьдесят два дюйма до гибели.

Зеленый крапчатый отшельник убивает медленнее рыбы-камня. И многие считают, что от мамбы страданий больше – изъязвления и все такое. Но в пересчете на граммы с зеленым крапчатым отшельником не сравнится ничто во вселенной; черная вдова рядом с ним – просто кукла тряпичная. Отшельница принца Хампердинка гнездилась за узорчатой зеленой ручкой нижней двери. Шевелилась отшельница редко – разве что ручку поворачивали. Тогда она бросалась как молния.

На шестой ступеньке Феззик обнял Иньиго за плечи:

– Спустимся вместе, шаг в шаг. Тут ничего нет.

Пятая ступенька.

– А должно быть.

– Почему?

– Потому что принц – изверг. А Рюген – его товарищ по несчастью. И это – их шедевр.

Четвертая ступенька.

– Ты так замечательно рассуждаешь, Иньиго, – громко и ровно сказал Феззик; ужас, однако, уже драл его душу на куски.

Посудите сами: он тут стоит на приятной светлой лестнице, а его единственный в мире друг от переутомления вот-вот спятит. Скажем, вы оказались на месте Феззика: мозгов кот наплакал, застряли на четвертом подземном этаже Гибельного Зверинца, ищете человека в черном, не веря, впрочем, что он здесь, и ваш единственный в мире друг по-быстрому теряет рассудок. Вот как вы поступите?

Еще три ступеньки.

На месте Феззика вы запаникуете, потому как если Иньиго спятил, значит вожаком экспедиции стали вы, а на месте Феззика вы понимаете, что в этом мире вожак из вас никакой. Феззик запаниковал и поступил соответственно.

Он дал деру.

Он завопил, прыгнул на дверь, выбил ее всей тушей, не морочась с красивой зеленой ручкой, снес всю конструкцию с петель и помчался дальше, к большой клетке, где неподвижно лежал человек в черном. Тут Феззик остановился и вздохнул с великим облегчением, потому что, увидев бездыханное тело, понял одно: Иньиго прав, а раз Иньиго прав, значит не псих, а раз не псих, Феззику не надо никуда водить никакие экспедиции. И едва эта мысль достигла его мозга, Феззик улыбнулся.

Иньиго же странное Феззиково поведение испугало. Ни малейших причин для него Иньиго не находил и уже хотел было окликнуть великана, но тут заметил зеленого крапчатого паучка, что со всех восьми ног удирал прочь от дверной ручки; короче, Иньиго раздавил паучка сапогом и поспешил к клетке.

Феззик на коленях стоял над телом.

– Даже не говори, – сказал Иньиго, входя.

Феззик постарался, но слово было написано у него на лбу.

– Умер.

Иньиго осмотрел тело. Он в свое время перевидал немало трупов.

– Умер.

Он горестно осел на пол, обнял колени и закачался туда-сюда как маленький – туда-сюда, туда-сюда и снова туда.

Это несправедливо. Раз ты жив, ничего другого и не ожидаешь, но это просто ни в какие ворота. У Иньиго, отнюдь не мыслителя, родился замысел – он ведь настиг человека в черном? Иньиго, который боится зверей, и ползучек, и кусачек, пришел и привел Феззика на последний этаж Зверинца. Наплевал на осторожность, перешагнул собственные пределы, которые ему даже и не снились, не жалел сил. В этот знаменательный день он вновь встретился с Феззиком ради одной-единственной цели, дабы отыскать человека, что поможет отыскать способ, что поможет отомстить за мертвого Доминго, и вдруг пуфф – и ничего нету. Ничего больше нету. Надежда? Нету. Будущее? Нету. Все пружины его жизни. Нету. Изничтожено. Побито. Убито.

– Я – Иньиго Монтойя, сын Доминго Монтойи, и я так не согласен. – Он вскочил на ноги и помчался по подземной лестнице, успев только гаркнуть распоряжения: – Пошли быстрей. Возьми труп. – Он порылся в карманах, но после коньяка они опустели. – У тебя есть деньги, Феззик?

– Чуток есть. В Погромной дружине хорошо платят.

– Будем надеяться, нам хватит на чудо.

Когда в дверь халупы замолотили, Макс почти решил не открывать.

«Проваливайте», – едва не сказал он, потому что в последнее время к нему стучалась одна ребятня – посмеяться.

Да только час такой, что ребятне уже в постель пора – близилась полночь, – а кроме того, стучали громко, и выходил этакий туки-такт, как будто мозг велел кулаку: «Давай шевелись – уснул, что ли?»

Макс на узенькую щелочку приоткрыл дверь:

– Знать тебя не знаю.

– Ты Магический Макс? Который у короля служил? – спросил некто поджарый.

– Меня, к твоему сведению, уволили. И ты мне наступил на больную мозоль, спокойной ночи, в следующий раз манерам поучись. – И Макс закрыл дверь.

Туки-такт – туки-такткткт!

– Говорю же, проваливай, а то Погромную дружину позову.

– Я из Погромной дружины, – сообщил из-за двери другой голос, звучный бас, с которым неохота ссориться.

– Нам позарез нужно чудо, – сказал за дверью поджарый.

– Я на пенсии, – сказал Макс. – И вообще, на что я вам сдался? Меня уволил король. Не ровен час, убью, кого надо отчудить.

– Он и так мертвый, – сказал поджарый.

– Вон оно чего, – ответил Макс уже не без интереса. И снова на щелочку приоткрыл дверь. – С дохляками у меня порядок.

– Прошу тебя, – сказал поджарый.

– Заносите. Обещать ничего не обещаю, – поразмыслив, сказал Магический Макс.

Поджарый и другой, здоровенный, занесли третьего, крупного, и положили на пол. Макс потыкал труп пальцами.

– Бывают и поокоченелее, – отметил он.

– У нас есть деньги, – сказал поджарый.

– Ну и найдите себе гения какого. Чего вы со мной-то цацкаетесь? Меня король уволил.

Увольнение чуть не убило Макса. Первые два года он жалел, что не убило. От зубовного скрежета выпали зубы; в гневе он выдрал немногие верные клочья волос.

– Во Флорине не осталось других кудесников, – сказал поджарый.

– Ах вот оно что! И вы заявились ко мне? Один сказал: «Что будем делать с трупом?» А другой ему: «Была не была, пошли к этому кудеснику, которого король уволил», а первый небось ему: «Терять нечего; двум смертям не бывать», а тот ему на это…

– Ты был замечательный кудесник, – сказал поджарый. – Тебя политиканы подсидели.

– А вот оскорблений не надо. Какой я тебе замечательный? Я был великий – я и есть великий – на свете никогда не бывало – никогда, сынок, понял? – не бывало такого кудесника – я изобрел половину всех магических приемов, а меня уволили… – И он осекся. Он одряхлел, ослабел, пылкие речи изнуряли его.

– Господин, присядь, пожалуйста… – сказал поджарый.

– Ты меня не господинь, сынок, – ответил Магический Макс. В молодости он был крут, крутым и остался. – У меня дел по горло. Я как раз ведьму свою кормил – надо закончить.

И он открыл подвал, спустил лестницу, сошел и запер люк за собой. А затем, прижав палец к губам, кинулся к старухе, что варила горячий шоколад на углях. Макс женился с миллион лет назад, еще в Школе Кудесников, – Валери стояла там на раздаче зелий. Никакой ведьмой она, само собой, не была, но когда Макс открыл практику, всякому кудеснику полагалась ведьма, и поскольку Валери не возражала, на людях он называл ее так; вдобавок она подучилась ведьмовскому ремеслу и могла выдать себя за ведьму, если припрет.

– Слушай! Слушай! – зашептал Макс, тыча в потолок. – Ты не представляешь, кто у меня там. Великан и испашка.

– Великан в кармашке? – переспросила Валери, хватаясь за сердце; нынче слух ее временами подводил.

– Испашка! Испашка! Мужик испанский. Шрамы, все дела, бандит бандитом.

– Пускай крадут что хотят; нам тут драться не за что.

– Они не хотят красть, они хотят купить. Меня. У них там труп, и надо чудо.

– С дохляками у тебя порядок, – сказала Валери.

С того дня, как увольнение чуть его не убило, она и не видала, чтоб он так старался скрыть ликование. Собственную радость она успешно держала под контролем. Ах, если б он снова начал работать. Ее Макс – гений, все вернутся, все пациенты до единого. Вновь станут Макса на руках носить, можно будет переехать из халупы. Прежде они в халупе ставили опыты. Теперь здесь их дом.

– У тебя ведь нет срочных дел на вечер? – сказала она. – Может, возьмешься?

– Я бы мог, спору нет, без вопросов, но вот я возьмусь – и что? Сама же знаешь человечью породу – наверняка сбегут, не уплатив. Как из великана вытрясти монету, если он не хочет платить? Вот нам нужна морока? Отошлю-ка я их подобру-поздорову, а ты принеси мне шоколаду чашечку. И вообще, я как раз читал статью об орлиных когтях – очень хорошо написана.

– Возьми деньги вперед. Иди. Потребуй. Откажутся – тогда ну их вовсе. Согласятся – неси деньги мне. Скормлю жабе – они ни в жизнь не найдут, даже если передумают и захотят украсть назад.

Макс полез вверх по лестнице.

– Сколько просить-то? Я чудес не творил… сколько уже, года три? Небось цены взлетели. Пятьдесят, наверное, да? Если есть пятьдесят, я подумаю. Если нет – ну их вовсе.

– Вот и правильно, – согласилась Валери и, едва Макс захлопнул люк, беззвучно взобралась по лестнице и прижалась ухом к потолку.

– Господин, мы сильно спешим и… – сказал чей-то голос.

– А ты не торопи меня, сынок, не торопи. Поторопишь кудесника – гнилые будут кудеса, тебе оно надо?

– Так ты согласен?

– Я этого не сказал, сынок, ты на кудесника не дави, нечего на меня давить. Будешь давить – вон отсюда пойдешь, сколько денег-то у вас?

– Феззик, дай деньги, – сказал тот же голос.

– Все, что есть, – загрохотал бас. – Посчитай сам, Иньиго.

Повисла пауза.

– Шестьдесят пять у нас, – сказал тот, кого звали Иньиго.

Валери от радости чуть не захлопала в ладоши, но тут Макс сказал:

– Я отродясь за такие гроши не работал; да вы издеваетесь, простите, моей ведьме пора отрыгнуть, она там уже поела.

Валери кинулась обратно к углям и дождалась Макса.

– Дохлый номер, – сказал он. – У них всего двадцать.

Валери помешала в кастрюльках. Она знала правду, но боялась сказать, а потому сменила тактику:

– Шоколадный порошок почти закончился. Завтра у менялы пригодилась бы двадцатка.

– Нету шоколадного порошка? – Макс очень расстроился. Он обожал шоколад – шоколад уступал разве что леденцам от кашля.

– Может, если у них дело благородное, ты мог бы поработать и за двадцать, – сказала Валери. – Спроси, зачем им чудо.

– Да они ж соврут.

– Вральные мехи возьми, если сомневаешься. Не хватало потом угрызаться, что хорошим людям нужно было чудо, а мы отказали.

– Настырная ты баба, – сказал Макс, однако вновь пошел наверх. – Ну ладно, – сказал он поджарому. – Что тут такого из ряда вон? У меня целыми днями сотни людей чудеса клянчат – зачем мне возвращать вот именно этого парня? И лучше бы дело было стоящее.

Иньиго хотел ответить: «Чтобы он сказал мне, как убить графа Рюгена», но передумал: вряд ли своенравный кудесник сочтет, что это пойдет на благо человечеству. Вместо этого Иньиго сказал:

– У него жена, пятнадцать детей, еды ни крошки; с голоду помрут, если его не оживить, и…

– Ой, сынок, врешь и не краснеешь, – сказал Макс и достал из угла громадные мехи. – Я лучше его спрошу, – проворчал он, целясь мехами в Уэстли.

– Он же труп. Он не разговаривает, – сказал Иньиго.

– У нас свои методы, – только и ответил Макс, запихал мехи в горло Уэстли и принялся качать, между тем объясняя: – Мертвые, чтоб ты знал, бывают разные. Бывают как бы мертвые, почти мертвые и совсем мертвые. Этот ваш парняга – он как бы мертвый, у него внутри еще память сидит и чуток мозгов. Там надавишь, сям надавишь – глядишь, чего и выйдет.

Уэстли от мехов уже слегка распух.

– Ты что делаешь? – занервничал Феззик.

– Не боись, я легкие надуваю; ему ни чуточки не больно. – Макс еще покачал, перестал и завопил Уэстли в ухо: – ЧТО У ТЕБЯ ЗА ДЕЛА? ЗАЧЕМ НАЗАД ОХОТА? ЧТО ТЕБЯ ТУТ ЖДЕТ? – Он унес мехи в угол, взял бумагу и перо. – Быстро такие дела не делаются, можете пока ответить на вопросы. Хорошо вы с ним знакомы?

Отвечать Иньиго как-то не хотелось; странно было бы сознаться, что при жизни они с Уэстли встречались всего раз, да и то на смертельном поединке.

– В каком смысле? – спросил он.

– Например, – ответил Макс, – боялся ли он щекотки?

– Щекотки? – взорвался Иньиго. – Щекотки! Тут жизнь со смертью борется, а ты про щекотку?

– А ты не ори на меня, не ори, – взорвался в ответ Макс, – и над методами моими нечего смеяться, щекотка, бывает, помогает только так. Был у меня один труп, хуже дружбана вашего, почти мертвый, и я его все щекотал и щекотал; пятки щекотал, и подмышки, и ребра, и павлиньим пером пупок ему щекотал; пыжился целый день и целую ночь, и спустя сутки на рассвете – спустя сутки, заметь, – труп мне и говорит: «Не выношу я этого», а я ему: «Это чего?» – а он мне: «Щекотки не выношу, перестань; я из царства мертвых нарочно вернулся, чтоб тебе это сказать», а я ему: «В смысле, вот это, что я делаю пером, тебе неприятно?» – а он мне: «Ты не представляешь, до чего неприятно», – ну и я, конечно, все расспрашивал его про щекотку, и он отвечал, разговаривал со мной, а сам понимаешь, как только труп беседой увлечется, дело твое уже наполовину сделано.

– Наст… яща… луб… оф.

Феззик в панике уцепился за Иньиго, и оба развернулись к человеку в черном; тот, впрочем, снова замолчал.

– Он сказал – настоящая любовь! – вскричал Иньиго. – Ты же слышал: настоящая любовь – вот что у него за дело. Еще какое стоящее!

– Ты мне не втирай, какое дело стоящее, сынок. Лучше настоящей любви ничего на свете нет, кроме леденцов от кашля. Это всякий дурак знает.

– Так ты его спасешь? – спросил Феззик.

– Ну еще бы, абсолютно, я бы спас, если б он сказал «настоящая любовь», да только вы ослышались, а я, как есть эксперт по вральным мехам, объясню вам то, что с готовностью подтвердит любой лингвист, – а именно что трупам плохо дается смягчение согласных, а порядок букв они нередко путают, и на самом деле дружбан ваш сказал «предстоящий булоф», под которым, очевидно, подразумевал «блеф», – надо думать, он у вас либо темными делишками промышляет, либо картежник и хочет выиграть, а это разве ж повод для чуда? Извините, я своих решений не меняю, до свидания, не забудьте труп.

– Врун! Врун! – заверещали вдруг из распахнутого подвального люка.

Магический Макс развернулся.

– А ну назад, ведьма… – скомандовал он.

– Я тебе не ведьма, я тебе жена, – на него наступала крохотная дряхлая фурия, – а после того, что ты сейчас сделал, мне, пожалуй, и мужа такого не надобно… – Магический Макс закурлыкал, пытаясь ее унять, но она и слушать не желала. – Он сказал «настоящая любовь», Макс, – даже я слышала, – «настоящая любовь», «настоящая любовь».

– Прекрати, – сказал Макс уже отчасти с мольбой.

Валери повернулась к Иньиго:

– Он вас гонит, потому как боится – боится, что ему крышка, что чудеса уплыли из его некогда царственных рук…

– Неправда… – сказал Макс.

– И то верно, – согласилась Валери, – неправда, ничего не царственные – никудышным ты был кудесником, Макс.

– Щекотное Средство – ты же там была – ты своими глазами видела…

– Случайность.

– А сколько утопленников я оживил…

– Нечаянно.

– Валери, мы женаты восемьдесят лет, зачем ты так со мной?

– Потому что настоящая любовь угасает, а тебе недостает порядочности сознаться, отчего ты не хочешь помочь. А мне достанет, и я прямо скажу: принц Хампердинк тебя уволил по заслугам…

– Не произноси этого имени в моей халупе – ты мне клялась, что даже шепотом не будешь…

– Принц Хампердинк, принц Хампердинк, принц Хампердинк – он хоть понимает, что перед ним фанфарон недотепистый…

Макс ринулся к подвальному люку, зажимая уши руками.

– Но наш труп – настоящая любовь его невесты, – встрял Иньиго. – Если оживите его, он расстроит свадьбу принцу Хампердинку…

Макс отнял ладони от ушей.

– Вот этот ваш труп – если он оживет, принц Хампердинк будет страдать?

– Унижений без счету, – пообещал Иньиго.

– Вот это я понимаю – это стоящая причина, – сказал Магический Макс. – Давайте свои шестьдесят пять; я берусь. – Он встал на колени подле Уэстли. – Хм… – сказал он.

– Что такое? – спросила Валери. Она знала этот тон.

– Пока вы там языками чесали, он из как бы мертвого превратился в почти мертвого.

Валери тут и там постучала по Уэстли.

– Коченеет, – отметила она. – Ну что – надо выкручиваться.

Макс тоже постучал.

– Как думаешь, вещунья легла уже?

Валери глянула на часы:

– Легла небось – час ночи. И вообще, не очень-то я ей нынче доверяю.

Макс кивнул:

– Да понятно, но мне бы хоть намек – сработает, не сработает. – Он потер глаза. – Устал я вслепую нырять; жалко, что заранее не знал про работу – я бы днем подремал. – Он пожал плечами. – Ну да ладно, что уж теперь-то. Тащи «Энциклопедию заклинаний» и приложение «Проклятия».

Теперь занервничал Иньиго:

– Я думал, ты сам все знаешь.

– Я давно не практиковал, я на пенсии, три года уже, а с этими животворными рецептами все должно быть тютелька в тютельку; одна капля туда-сюда – и спета песенка.

– Вот тебе «Проклятия» и очки, – пропыхтела Валери, выбравшись из подвала; Макс углубился в книжку, а его жена повернулась к Иньиго и Феззику – те нависали у кудесника над плечом. – Лучше помогите, – сказала она.

– Что угодно, – ответил Феззик.

– Любые полезные данные. Сколько у нас времени на чудо? Если все удастся…

– Когда все удастся, – поправил Макс, перелистывая страницы. Голос его крепчал.

– Когда все удастся, – продолжала Валери, – сколько времени чудо должно работать на полную мощность? Что вы делать-то будете?

– Так сразу и не скажешь, – ответил Иньиго. – Первым делом мы штурмуем замок, а тут не угадаешь заранее, как сложится.

– Пожалуй, часовая пилюля – самое оно, – сказала Валери. – Либо достанет с лихвой, либо вы оба погибнете. Скажем, час?

– Мы будем биться втроем, – возразил Иньиго. – А когда возьмем штурмом замок, нам надо сорвать свадьбу, украсть принцессу, сбежать и где-то посреди всего выкроить минутку, чтоб я сразился с графом Рюгеном.

Валери явно пала духом. Устало присела.

– Макс. – Она постучала мужу по плечу. – Дохлый номер.

Он поднял голову:

– А?

– Им нужен боевой труп.

Макс захлопнул «Проклятия».

– Дохлый номер, – сказал он.

– Но я же купил чудо, – заупрямился Иньиго. – Я вам заплатил шестьдесят пять.

– Ты сам посмотри. – И Валери ударила Уэстли в грудь. – Ничего нету. Слыхал когда-нибудь такую пустоту? Из человека жизнь выкачали. К нему силы будут возвращаться не один месяц.

– У нас нет ни одного месяца – второй час ночи, а в шесть вечера свадьба. Что у него можно привести в рабочее состояние за семнадцать часов?

– Ну, – поразмыслив, сказал Макс, – язык – точно, мозг – абсолютно, а если малость повезет, он у вас будет тихохонько ходить – только мягко подтолкните, куда надо.

Иньиго в отчаянии оглянулся на Феззика.

– Ну что вам сказать? – промолвил Макс. – Тут фантасмагория нужна.

– А за шестьдесят пять фантасмагории все одно не купишь, – утешила Валери.

Я вырезал немножко экшна, чего больше нигде не делал, и вот почему. Здесь Иньиго и Феззик совершают некие подвиги – раздобывают ингредиенты для животворной пилюли: скажем, Иньиго ищет лягушачий порошок, а Феззик – глину всесожжения, и для этого, к примеру, Феззику надо сначала найти мантию всесожжения, чтоб не сгореть дотла, пока будет глину собирать, и т. д. Так вот я считаю, что это как Волшебник страны Оз посылает Дороти с друзьями в замок злой ведьмы за рубиновыми туфельками; от этого эпизода такое же «ощущение», если вы меня понимаете, и я не хотел рисковать – не хотел, чтобы на подходах к кульминации читатель сказал: «Ой, да это же как в „Стране Оз“». Тут ведь какой кунштюк: флоринская версия Моргенштерна вышла до того, как Баум написал «Волшебника страны Оз», и хотя, по сути, придумал это Моргенштерн, аудитории кажется, будто все наоборот. Хорошо бы кто-нибудь – некий, допустим, неприкаянный кандидат наук – обелил репутацию Моргенштерна; уверяю вас, если непризнанность терзает, этот мужик истерзан сполна.

И последнее: мой редактор Хирам считает, что фрагмент про Магического Макса – чересчур еврейский и современный. Ну и скандал я ему закатил; это вообще моя больная мозоль. Просто для примера: в фильме «Буч Кэссиди и Малыш Сандэнс» есть эпизод, где Буч говорит: «У меня есть глаза, а весь мир в бифокальных очках щеголяет», и один из моих гениальных продюсеров сказал: «Этой реплики в фильме не будет – или она, или мое имя в титрах», а я спросил почему, и он ответил: «Тогда так не говорили, это анахронизм». И помню, я ему растолковывал: «Бен Франклин носил бифокальные очки; когда эти ребята грабили поезда, чемпионом Американской лиги был Тай Кобб; при них моя мама была жива, а она еще как носила бифокальные очки». Мы пожали друг другу руки и остались врагами, но реплику из фильма не выкинули.

– Что – и все? – потрясенно осведомился Иньиго.

– И все, – гордо кивнул Макс. Он давненько по стольку не бодрствовал и отлично себя чувствовал.

Валери от гордости чуть не лопалась.

– Красота, – сказала она. И повернулась к Иньиго. – Ты как будто расстроен – а по-твоему, на что должна быть похожа животворная пилюля?

– Уж не на комок глины с мячик для гольфа, – ответил Иньиго.

– Я напоследок обычно покрываю их шоколадной глазурью, – сказала Валери. – Смотрятся гораздо лучше.

– Уже, наверное, четыре пополудни, – сказал Макс. – Беги варить шоколад, а то не застынет.

Валери забрала комок и по лестнице направилась в кухню.

– Это твое лучшее чудо. Улыбнись.

– Сработает как часы? – спросил Иньиго.

Макс кивнул очень уверенно. Но не улыбнулся. В глубине души его что-то тревожило; он никогда ничего не забывал – ничего важного – и этого тоже не забыл.

Просто не вспомнил вовремя…

В 16:45 принц Хампердинк призвал Еллина. Еллин спешно явился, хотя знал, что предстоит, и заранее трепетал. Он даже написал заявление об уходе, сунул в конверт и спрятал в карман.

– Ваше высочество… – начал Еллин.

– Докладывай, – велел принц Хампердинк.

К свадьбе он нарядился в белое. Он по-прежнему смахивал на могучий бочонок, но теперь ослеплял взоры.

– Все ваши желания исполнены, высочество. Я лично проследил за каждой мелочью. – Он до смерти вымотался, Еллин, и нервы его истрепались до состояния бахромы.

– Конкретизируй, – сказал принц.

Через час с четвертью ему предстояло убить свою первую женщину, и он размышлял, успеет ли сомкнуть пальцы на ее горле, пока не начнется крик. Полдня он упражнялся на гигантских колбасах и отработал движение до немалой ловкости, но все-таки гигантские колбасы – не женские шеи, хоть ты обмечтайся.

– Все проходы в за́мок, кроме главных ворот, сегодня утром были заново опечатаны. Вход и выход – только через главные ворота. На них я поменял замо́к. К нему есть всего один ключ, и он постоянно при мне. Если я вышел за ворота с сотней солдат, ключ торчит вовне, и никто не выйдет. Если я с вами, как сейчас, ключ торчит внутри, и никто не войдет.

– Взгляни сюда, – сказал принц.

Приблизившись к большому окну, он указал наружу. Под окном располагался прелестный сад. За ним – личные конюшни принца. А за ними, естественно, крепостная стена.

– Вот оттуда они и придут, – сказал принц. – Через стену, через конюшни, через сад, в окно, задушат мою королеву, а потом обратно тем же путем, не успеем мы и глазом моргнуть.

– Они? – переспросил Еллин, хотя понял, о ком речь.

– Гульденцы, разумеется.

– Но этот участок стены – самый высокий во Флоринском замке, тут ведь пятьдесят футов, атака наименее вероятна. – Еллин изо всех сил старался держать себя в руках.

– Тем больше причин выбрать именно этот участок; кроме того, всему миру известно, что гульденцы – непревзойденные скалолазы.

Еллину не доводилось об этом слышать. Он всегда считал, что непревзойденные скалолазы – швейцарцы. Он предпринял последнюю попытку:

– Высочество, до сих пор ни один шпион не сказал мне ни слова ни о каком заговоре против принцессы.

– А мне неопровержимые источники донесли, что вечером будет совершена попытка ее удушения.

– В таком случае, – Еллин упал на одно колено и вынул конверт, – я вынужден подать в отставку. – (То было трудное решение – многие поколения Еллинов возглавляли столичные силы охраны правопорядка и к обязанностям своим относились крайне серьезно.) – Я дурно работаю, государь; умоляю вас, простите и поверьте, что меня подводят тело и ум, но не сердце.

Принц Хампердинк нежданно-негаданно ткнулся носом в тупик: когда война завершится, кто-то должен править Гульденом – не разорваться же ему надвое, – а доверял он только Еллину и графу, но граф ни за что не согласится на такую должность, граф нынче дописывает свой дурацкий Болевой Букварь и совсем на нем помешался.

– Я не принимаю твою отставку, ты работаешь хорошо, а никакого заговора нет, вечером я сам задушу мою королеву, а ты после войны будешь от моего имени править Гульденом, так что живо подымайся.

Еллин не знал, что сказать. «Спасибо» – как-то вяло, но другие мысли его не посетили.

– Когда развяжемся со свадьбой, я отошлю принцессу сюда, сам возьму сапоги, которые заранее рачительно припас, и оставлю следы от крепостной стены до спальни, а затем от спальни до стены. Поскольку за охрану правопорядка отвечаешь ты, я рассчитываю, что ты немедля подтвердишь мои опасения, а именно: следы эти могли оставить только сапоги гульденских солдат. Затем выпустим пару королевских прокламаций, мой отец отречется за негодностью к строевой службе, а ты, мой дорогой Еллин, вскоре поселишься в Гульденском замке.

Еллин умел понимать, когда его отсылают прочь.

– Я ухожу, всем сердцем жаждая лишь служить вам.

– Большое тебе спасибо, – сказал Хампердинк; он был доволен – в конце концов, верность ни за какие деньги не купишь. И в таком вот настроении он сказал Еллину у дверей: – Ах да, кстати, увидишь альбиноса – передай ему, что на свадьбе может постоять в заднем ряду, я не против.

– Передам, высочество, – ответил Еллин и прибавил: – Только я не знаю, куда подевался мой кузен, – час назад его искал и нигде не нашел.

Принц умел распознавать серьезные вести – он ведь не за красивые глаза считался величайшим охотником на земле, и, кроме того, единственное, что достоверно известно про альбиноса, – его можно найти всегда.

– Батюшки, неужто и впрямь заговор? Самое время; страна празднует; если б Гульдену стукнуло пятьсот лет, я бы точно напал.

– Я помчусь к воротам и буду сражаться – коли нужно, до последней капли крови, – сказал Еллин.

– Вот и молодчина! – вслед ему крикнул принц.

Если планируется нападение, случится оно в критический момент, во время свадьбы; значит, свадьбу надо передвинуть. Государственные шестеренки вертятся неспешно, однако некая власть у принца имеется. Шесть вечера вычеркиваем. Он женится никак не позже половины шестого, или они все у него попляшут.

В пять вечера Макс и Валери попивали кофе в подвале.

– Лег бы ты сегодня пораньше, – сказала Валери. – Ты сам не свой. Нельзя тебе колобродить всю ночь – чай, не щенок уже.

– Я не устал, – сказал Макс. – Но в другом ты права.

– Расскажи мамочке. – Валери подошла к нему и погладила там, где прежде росли клочья волос.

– Да вспомнил кое-что про пилюлю.

– Прекрасная получилась пилюля, миленький. Гордись.

– По-моему, я напутал в дозировках. Они ведь час хотели? Я недотянул, когда пересчитывал дозировки. Ее разве что минут на сорок хватит.

Валери уселась к нему на колени.

– Не будем друг другу врать; ты, конечно, гений, но и гении слегка ржавеют. Ты три года не практиковал. Сорок минут – времени навалом.

– Ну да, пожалуй. Что уж теперь-то. Не исправишь ведь.

– Ты в таком графике работал – чудо, если пилюля вообще подействует.

Макс не мог не согласиться.

– Фантасмагория, – кивнул он.

Когда Феззик добрался до крепостной стены, человек в черном почти совсем окоченел. Время подбиралось к пяти, и Феззик тащил труп всю дорогу от Магического Макса, из проулка в проулок, из подворотни в подворотню, и, пожалуй, труднее ему никогда в жизни не приходилось. Нет, не тяжело. Он даже не запыхался. Но если пилюля по сути то же, что и на вид, просто ком шоколада, Феззику предстоит до конца жизни смотреть ночные кошмары о том, как у него под руками коченеют трупы.

Наконец нырнув в тень стены, он спросил Иньиго:

– Теперь что?

– Надо глянуть, не опасно ли. Может, там ловушка.

Как раз поблизости, в дальнем углу замка, располагался Зверинец. Но если тело альбиноса уже нашли, кто знает, что их ждет?

– Мне залезть? – спросил Феззик.

– Вместе залезем, – ответил Иньиго. – Прислони его к стене и помоги мне.

Феззик прислонил человека в черном так, чтоб не упал, а Иньиго вскочил Феззику на плечи. Великан полез. Пальцам хватало малейшей трещины в стене; ему бы только крошечную неровность – большего и не надо. Он лез быстро, уже приноровившись, и вскоре Иньиго уцепился за гребень, сказал:

– Ладно, теперь слезай, – и Феззик вернулся к человеку в черном и стал ждать.

В гробовой тишине Иньиго крался по гребню стены. Вдалеке он увидел ворота замка с вооруженной охраной. Поближе – Зверинец. А чуть поодаль, в самых густых зарослях самого дальнего угла, он рассмотрел неподвижное тело альбиноса. Все по-прежнему. Им ничего не грозит – во всяком случае, до поры до времени. Он махнул Феззику, тот ногами зажал человека в черном и стал бесшумно подниматься на руках.

Когда все собрались на гребне, Иньиго уложил мертвеца и сбегал глянуть повнимательнее, что творится на воротах. Путь от внешней стены к воротам шел слегка под уклон – совсем чуть-чуть, но наклон неизменный. В боевой готовности застыли, пожалуй, – Иньиго быстренько подсчитал – не меньше сотни человек. А на часах у нас – поточнее прикинул он – минут пять шестого, может, ближе к десяти минутам. Пятьдесят минут до свадьбы. Иньиго бегом вернулся.

– Наверное, пора дать ему пилюлю, – сказал он. – До церемонии минут сорок пять.

– Тогда у него на побег всего пятнадцать минут, – сказал Феззик. – По-моему, надо подождать хотя бы до половины шестого. Половина до, половина после.

– Нет, – сказал Иньиго. – Мы сорвем свадьбу до того, как она состоится, – я думаю, так лучше. Пока ничего не началось. Шум, гам – а тут и мы нагрянем.

На это у Феззика не нашлось возражений.

– И вообще, – прибавил Иньиго, – мы ж не знаем, долго ли он будет эту штуковину глотать.

– Вот я бы точно не проглотил.

– Придется впихивать, – сказал Иньиго, снимая обертку с кома цвета шоколада. – Это как фаршировать гуся. Обхватить за шею и протолкнуть дальше, куда оно там изо рта дальше идет.

– Я с тобой, Иньиго, – сказал Феззик. – Ты только скажи, что делать.

– Может, давай его посадим? Мне обычно лежа глотать труднее, чем сидя.

– Тут надо потрудиться, – сказал Феззик. – Он совсем окоченел. Вряд ли гнется.

– Ты его согнешь, – сказал Иньиго. – Я всегда в тебя верю.

– Спасибо, – ответил Феззик. – Только никогда не бросай меня одного. – Он положил труп и взялся за работу, но человек в черном и впрямь совсем окоченел – Феззику пришлось немало попотеть, пока труп не согнулся под правильным углом. – А скоро мы выясним, случилось чудо или нет?

– Мне-то откуда знать? – сказал Иньиго. – Открой ему рот пошире и чуть-чуть запрокинь голову; бросим пилюлю и поглядим.

Феззик повозился с челюстями мертвеца, сделал, как велел Иньиго, с первого раза идеально согнул шею, а Иньиго опустился на колени, уронил пилюлю прямехонько мертвецу в рот и, едва она упала в горло, услышал:

– В одиночку вы меня не одолели, негодяи; что ж, я побил вас по одному – побью и вместе.

– Ты жив! – вскричал Феззик.

Человек в черном сидел неподвижно, точно кукла чревовещателя, и шевелился у него только рот.

– Я, пожалуй, еще не слыхал замечаний наивнее и тривиальнее, но чего ждать от душителя. Почему у меня не работают руки?

– Ты был мертв, – объяснил Иньиго.

– И мы тебя не душили, – объяснил Феззик. – Мы тебя кормили пилюлей.

– Животворной, – объяснил Иньиго. – Я купил ее у Магического Макса, и она действует шестьдесят минут.

– А потом что? Я опять умру?

(Никакие не шестьдесят минут; это он так думал. На самом деле сорок; но минуту они уже проболтали, и осталось тридцать девять.)

– Мы не знаем. Наверное, рухнешь, и надо будет выхаживать тебя год или сколько нужно, чтобы силы вернулись.

– Жалко, что я не помню, каково быть мертвым, – сказал человек в черном. – Я бы все записал. Меня бы за такую монографию озолотили. И ноги тоже не двигаются.

– Это пройдет. Так надо. Макс сказал, чемпионы – язык и мозг, и ты, наверное, сможешь ходить, только медленно.

– Последнее, что я помню, – как умирал. Почему я сижу на стене? Мы враги? У вас есть имена? Я Грозный Пират Робертс – можете звать меня Уэстли.

– Феззик.

– Иньиго Монтойя из Испании. Давай я расскажу, что творится… – Тут Иньиго замолчал и тряхнул головой. – Нет, – сказал он. – Слишком много всего, слишком долго, давай я скажу суть: свадьба в шесть, у нас чуть больше получаса, чтобы попасть внутрь, выкрасть девушку и выбраться, но сначала я убью графа Рюгена.

– Каковы препоны?

– В замке открыты только одни ворота, и их охраняет около сотни человек.

– Хм… – сказал Уэстли; при нормальных обстоятельствах он бы огорчился сильнее, но сейчас у него зашевелились пальцы на ногах. – А активы?

– Твои мозги, сила Феззика, моя шпага.

Уэстли перестал шевелить пальцами на ногах.

– И только? Больше ничего? Это все? Общий итог?

– Мы с самого начала действовали в предельно напряженном графике, – пояснил Иньиго. – Например, еще вчера утром я был беспробудно пьян, а Феззик подрабатывал в Погромной дружине.

– Это невозможно! – вскричал Уэстли.

– Я Иньиго Монтойя, и я не верю в поражение – ты что-нибудь придумаешь. Я абсолютно верю в тебя.

– Она выйдет за Хампердинка, а я беспомощен, – в слепом отчаянии сказал Уэстли. – Положите меня. Оставьте меня в покое.

– Ты слишком легко сдаешься – а мы дрались с чудовищами, пробиваясь к тебе, мы все поставили на карту, потому что твои мозги созданы преодолевать препятствия. Я абсолютно, полностью и нерушимо верю, что ты…

– Я хочу умереть, – прошептал Уэстли и закрыл глаза. – Может, за месяц я бы что-нибудь и придумал, а так… – Его голова качнулась из стороны в сторону. – Простите. Оставьте меня.

– Ты двинул головой, – заметил Феззик, стараясь разрядить обстановку. – Ты что, не рад?

– Мой мозг, твоя сила и его шпага против сотни солдат? И ты думаешь, я счастлив помахать головой? Зачем вы меня оживили? Это еще хуже. Я валяюсь без сил, а моя настоящая любовь выходит за моего убийцу.

– Я убежден, что, преодолев эмоциональный кризис, ты придумаешь, как…

– Будь у нас хоть тачка – уже бы кое-что, – сказал Уэстли.

– А куда мы дели тачку альбиноса? – спросил Иньиго.

– К альбиносу, надо думать, – ответил Феззик.

– Пожалуй, мы раздобудем тачку, – сказал Иньиго.

– Что ж вы сразу не сказали, что у нас есть такой актив? – спросил Уэстли и сел прямее, вглядываясь в толпу солдат.

– Ты выпрямился, – заметил Феззик; он продолжал разряжать обстановку.

Уэстли все смотрел на солдат и наклонную дорогу к воротам. Затем покачал головой:

– Я бы все сейчас отдал за мантию всесожжения.

– Тут мы ничем не поможем, – сказал Иньиго.

– А эта не подойдет? – спросил Феззик, доставая свою мантию.

– Откуда?.. – начал Иньиго.

– Пока ты искал лягушачий порошок… – ответил Феззик. – Она мне идет, и я ее припрятал.

Тут Уэстли поднялся на ноги:

– Так. Рано или поздно мне понадобится шпага.

– Зачем? – спросил Иньиго. – Ты ж ее не поднимешь.

– Это правда, – согласился Уэстли. – Но едва ли мы станем об этом трубить. Теперь слушайте: внутри возможны проблемы…

– Еще бы не проблемы, – перебил Иньиго. – Как сорвать свадьбу? Когда сорвем – как мне найти графа? Когда найду – где искать вас? Когда встретимся – как сбежать? Когда сбежим…

– Не приставай к нему, – сказал Феззик. – Полегче, он же был мертвый.

– Да, точно, извини, – сказал Иньиго.

Человек в черном о-о-оченннь медленно шел по гребню стены. Сам. Феззик и Иньиго в темноте шагали за ним туда, где валялась тачка. Нельзя отрицать: в воздухе витало некое возбуждение.

Лютик, впрочем, была совершенно невозмутима. Она и не припоминала, когда ею овладевал такой чудесный покой. Ее Уэстли придет – и в этом вся ее жизнь. С тех пор как принц ее запер, она часами беспрерывно выдумывала новые способы порадовать Уэстли. Не может быть, чтобы он не сорвал ее свадьбу. Только эта мысль и выжила в ее сознании.

И, услышав, что свадьбу перенесли на полчаса раньше, Лютик ни капельки не встревожилась. Уэстли всегда готов к неизбежным на море случайностям; если может спасти Лютика в шесть вечера, прекрасно справится и в половине шестого.

На самом деле принц Хампердинк ускорил процесс даже больше, чем надеялся. В 17:23 он и его невеста преклонили колена перед дряхлым архидиаконом Флоринским. В 17:24 архидиакон заговорил.

А в 17:25 завопили за главными воротами.

Лютик лишь слабо улыбнулась. А вот и мой Уэстли, только и подумала она.

Впрочем, суматоху спровоцировал не ее Уэстли. Ее Уэстли был занят – он старался самостоятельно пройти под уклон до ворот и не упасть. Впереди Иньиго еле-еле толкал тяжеленную тачку. Тачка была тяжела, потому что в ней стоял Феззик – ручищи раскинуты, глаза пылают, бас грохочет страшной яростью: «Я ГРОЗНЫЙ ПИРАТ РОБЕРТС, НИКТО НЕ УЙДЕТ ЖИВЫМ». Он твердил это снова и снова, и гулкий голос его метался эхом, а ярость крепчала. Он плыл на тачке в темноте – весьма внушительная фигура, под десять футов ростом, и голос ей под стать. Но завопили даже не поэтому.

Еллин на своем посту у ворот несколько огорчился, увидев, как в темноте к нему плывет ревущий великан. Нет, Еллин не сомневался, что сотня бойцов совладает с великаном; сильнее печалило другое: наверняка великан тоже здраво оценивает свои шансы, и, значит, по логике вещей, во мраке таится орава великанских помощников. Другие пираты, например, или кто угодно. Поди угадай. Между тем солдаты Еллина замечательно стойко держали оборону.

Но на полпути под уклон великан неожиданно вспыхнул шикарным ясным пламенем и поплыл дальше, твердя: «НИКТО НЕ УЙДЕТ ЖИВЫМ, НИКТО НЕ УЙДЕТ ЖИВЫМ!» Манера его не оставляла сомнений в том, что он убийственно искренен.

И, увидев, как шикарно он пылает и надвигается, Погромная дружина завопила. А завопив – ну, словом, запаниковала и разбежалась…