Змея
Солнце играло в прятки с туманом. Я сидел в саду один. И смотрел на глубокие рубцы на своем колене. Папа предупреждал, чтобы я не соскребал коросту, иначе рубцы останутся навсегда; но какое мне дело, навсегда – не навсегда? Я начал осторожно приподнимать кончики коросты. Мне было интересно, что под ней. Но я не увидел ничего, кроме розового мяса, которое снова начало кровоточить.
Солнце наконец победило и полилось горячими лучами мне на голову. Поджаривает мозги. Не хочу, чтобы мои мозги поджарились. Я отодвинулся в тень.
Голова начала болеть так, будто вот-вот расколется. Я крепко прикусил нижнюю губу, чтобы выступила кровь. Мне не очень больно, но днем она распухнет так, что мама забеспокоится. А это хорошо. Наконец-то забеспокоится обо мне.
До того как проклятая Синди появилась у нас, я был маминым любимчиком: только на меня она целый день и обращала внимание. Скоро мама и Джори вернутся из балетной школы. Теперь они оба только и думают, что о балете и о Синди. А я уже знаю, что самая важная вещь в жизни – это деньги. Если будешь иметь много денег, никогда не придется думать о том, где их взять. Этому меня научили Джон Эймос и дневник Малькольма.
– Барт, – послышался голос Эммы, которая тихо пробралась ко мне. – Мне так жаль, что отменили обещанное путешествие в Диснейленд. Чтобы тебе было повеселее, я приготовила праздничный пирог. Только для тебя одного.
Она держала в руках совсем маленький пирог с одной свечой в центре шоколадной глазури. Будто мне исполнился всего один год! Я ударил по пирогу, и он упал на землю. Эмма закричала и отпрянула. Мне показалось, что она сейчас заплачет.
– Не очень-то красиво и неблагодарно, – проговорила она. – Барт, почему ты так отвратительно ведешь себя? Мы все стараемся сделать для тебя что-то приятное.
Я высунул в ответ язык. Она вздохнула и ушла.
Потом вышла снова с противной Синди на руках. Никакая она мне не сестра. И не хотел я сестру. Я спрятался за дерево и стал оглядываться. Эмма посадила Синди в надувной бассейн. Та начала разбрызгивать воду. Какая тупая, глупая, противная… Даже не умеет плавать. А Эмма смеется над всеми ее штучками и радуется, как последняя дура. Вот если я сяду в этот бассейн и забрызгаю ее с головы до ног, она уже не будет рада.
Я ждал, что Эмма уйдет, но она и не собиралась. Она пододвинула стул, села рядом и принялась шелушить горох. Плюх, плюх, сыпались горошины в голубую миску.
– Купайся, купайся, золотко мое, – ободрила Эмма Синди. – Давай бей своими ножками и ручками, чтобы они стали сильными, и тогда научишься плавать.
Я терпеливо ждал: каждая упавшая в миску горошина приближала меня к тому моменту, когда Эмма поднимется и пойдет в кухню. Тогда Синди останется одна. А плавать она не умеет. Я выгнул спину, как кот, готовый к прыжку. Мне не хватало только хвоста, чтобы подергивать им.
Вот и последняя горошина. Эмма встала. Я напрягся. И тотчас подъехала ярко-красная мамина машина и остановилась возле гаража. Эмма задержалась, чтобы поздороваться с мамой. Первым выбежал Джори, радостно подпрыгивая:
– Привет, Эмма! Что у нас на обед?
– Что бы там ни было, тебе понравится, – вся расплывшись в улыбке своему дорогому красавчику, ответила Эмма. Никогда она так не улыбается мне – противная! – Что касается Барта, я знаю, что он терпеть не может все это: горох, бараньи ножки с овощной запеканкой и десерт. Господи, как же трудно угодить твоему братцу!
Мама поболтала с Эммой, а они всегда болтают, будто Эмма и не служанка вовсе, и побежала поиграть с Синди, целуя и обнимая ее, будто не видела десять лет.
– Мама, – сказал Джори, – почему бы и нам не надеть купальные костюмы и не присоединиться к Синди?
– Побежали наперегонки к дому, Джори, а потом купаться! – закричала ему мама, и они вдвоем побежали, как дети.
– Будь хорошей девочкой, поиграй здесь со своей уточкой и лодкой, – сказала Эмма Синди. – Эмма скоро вернется.
Я кинул взгляд на Синди и обомлел: проклятая девчонка встала в бассейне и снимала свой купальник. Она увидела меня, бросила прямо мне в лицо мокрую тряпку и засмеялась, высунув язык. Она дразнила меня своим голым телом! Она заманивала меня! Потом села обратно в бассейн и начала осматривать себя с довольной улыбкой. Порочная, бесстыдная тварь! Я представил ее повзрослевшую, как она заманивает, показывая свои самые интимные места…
Да, матери обязаны учить своих дочерей вести себя достойно, скромно. А моя мать была совсем как Коррина, которая была слабой и никогда не наказывала своих детей. Это сказал мне Джон Эймос.
– Твоя бабушка, Барт, погубила своих детей безнаказанностью, и теперь они живут во грехе и попирают правила, установленные Богом!
Значит, я обязан научить Синди, как вести себя достойно. Знать стыд, быть скромной. Я пополз к ней на животе. Теперь все ее внимание было приковано ко мне. Голубые глаза ее широко распахнулись. Пухлые розовые губки раскрылись. Сначала она подумала, что я собираюсь играть с ней. Потом ее умишко что-то подсказал ей. Она с испугом приподнялась и напомнила мне застывшего от страха испуганного кролика. Кролика, смотрящего на змею. Лучше я буду змеей, чем котом. Змей в Эдемском саду, который поступил с Евой так, как и надо было.
«Иди, – сказал Бог Еве, увидев ее обнаженной, – изгоняешься ты из рая, и пусть мир бросает в тебя камни».
Показывая ей язык, как змея, я приблизился вплотную. Это Бог руководил мной. Мать, которая не учила и не наказывала своих детей, сделала меня таким – змеей, что исполняет волю Божью.
Силой воли я пытался сделать свою голову плоской, маленькой и похожей на змеиную. В огромных испуганных глазах Синди показались слезы; она пыталась перебраться через скользкий край бассейна и не могла. Но воды там было не столько, чтобы Синди могла утонуть, иначе бы Эмма не оставила ее.
Но… если боа-констриктор, бразильский удав, выпущен на свободу – что против него может сделать двухлетний ребенок?
Я перегнулся через край и плюхнулся в воду.
– Ба-а-ти! – отчаянно закричала Синди. – Уходи, Ба-а-ти!
– Ш-ш-ш, – зашипел я.
Я обвился вокруг ее обнаженного тельца и обхватил ногами ее шейку, пытаясь стащить ее целиком в воду. Ведь я не мог на самом деле утопить ее. Но грешники должны быть наказаны. Такова воля Божья. Я видел, как удав в телевизоре заглатывает свою жертву. Я попытался сделать так же с Синди.
Тут какая-то другая змея обхватила меня самого! Я отпустил Синди, чтобы не утонуть – или не быть проглоченным заживо! Боже мой, для чего Ты оставил меня?
– Какого черта ты делаешь? – заорал Джори, весь красный от злости. Он так тряс меня, что я перестал понимать, где я. – Я следил за тобой! Я видел, как ты полз, и мне стало любопытно, что у тебя на уме. Ты что, хотел утопить Синди?
– Нет! – Я хватал ртом воздух. – Просто хотел проучить ее!
– Ну да, – усмехнулся он. – Как ты уже проучил Клевера.
– Ничего я не делал с Клевером! Я заботился об Эппле, любил его. Я не жестокий… нет, нет, нет!
– Отчего же ты так кричишь, если это не ты? Невиновный не станет оправдываться! Это ты убил его! Я вижу по твоим глазам!
На меня накатила ярость.
– Ты ненавидишь меня! Я знаю!
Я бросился на него и попытался ударить, но не смог. Я отступил, пригнул голову и побежал на него, целясь ему прямо в живот. Он не успел разгадать маневр и упал, скрючившись и вскрикнув от боли. Я думал, он убьет меня, и поэтому ударил еще раз. Но я промахнулся. Я никогда не бываю метким. Сила удара оказалась больше, чем я думал.
– Это нечестно – бить ниже пояса, – простонал он, такой бледный, что я испугался. – Это грязная игра, Барт.
Тем временем Синди вылезла-таки из бассейна и побежала голая в дом, визжа на пределе возможного.
– Проклятая порочная девчонка! – закричал я вслед. – Это все из-за нее! Это она виновата!
Из боковой двери выбежала Эмма в развевающемся переднике, с белыми от муки руками, а за ней – мама в голубом бикини.
– Барт, что ты натворил? – закричала мама.
Она подхватила Синди, потом полотенце, которое уронила Эмма.
– Мама… – всхлипывала Синди. – Там была большая змея… змея!
Представьте себе. Она сразу поняла, что я изображал. Не такая уж тупая, оказывается.
Мама завернула Синди в полотенце и спустила с рук. В то время я как раз приготовился еще раз ударить Джори, но мама увидела.
– Барт! Если ты ударишь Джори, то пожалеешь об этом!
Эмма смотрела на меня с ненавистью. Я глядел то на одного, то на другую. Все, все ненавидят меня, все желают моей смерти.
Морщась от боли, Джори попытался подняться. Теперь он выглядел вовсе не красиво и не изящно. Такой же неуклюжий, как я. Он закричал:
– Ты дурак, Барт! Полный идиот!
Я схватил камень, лежащий у меня под ногами.
– Барт! Не смей! – закричала мама.
– Скверный мальчишка! Только попробуй брось! – взвизгнула Эмма.
Я взвился и бросился на Эмму с кулаками.
– Прекрати называть меня скверным! – орал я. – Я не скверный! Я хороший, хороший!
Мама подбежала, схватила меня в охапку и повалила.
– Никогда не смей бросаться камнями или бить женщину, слышишь! – кричала она, прижимая меня к земле.
В мозгу у меня стояла красная злоба: мама сейчас была для меня олицетворением всех женщин, заманивающих, соблазняющих, обольщающих. Особенно ее полуобнаженное тело со всеми его изгибами вызывало во мне ярость. Малькольм хорошо знал эту ярость, он писал о том, как бы он хотел сделать женские груди плоскими, смять их. Я вообразил себя Малькольмом, и глаза мои стали такими, что мама задрожала.
– Барт, что с тобой такое? Ты не соображаешь, что делаешь, что говоришь. Ты стал непохож на себя.
Я обнажил зубы, будто пытаясь укусить ее, – и в самом деле попробовал укусить. Она несколько раз ударила меня по лицу, пока я не начал плакать.
– Ступай на чердак и оставайся там, Барт Шеффилд, пока я не решу, как с тобой поступить!
Я боялся чердака. Усевшись там на одну из маленьких кроватей, я стал ждать ее. Никогда еще она не била меня. До этих пощечин она всего несколько раз шлепала меня – и это за всю жизнь. А теперь она поступает так, как поступали с маленьким Малькольмом. Теперь я был на самом деле как Малькольм.
Дверь скрипнула, и я услышал, как она взбирается по узким шатким ступеням. Рот ее был сжат в угрюмую складку, и она будто заставляла себя глядеть мне в глаза. Никогда не думал, что она бывает такой злой.
– Снимай штаны, Барт.
– Нет!
– Делай, как я говорю, или твое наказание будет гораздо хуже!
– Нет. Ты не смеешь бить меня! Попробуй только тронь, и я дождусь, когда ты будешь в балетной школе, вот тогда посмотришь, что я сделаю с Синди! Эмма не сможет мне помешать. Я убегу, пока она будет соображать, что делать. А полиция не заберет меня, потому что я несовершеннолетний!
– Ну, Барт, это уж слишком.
– Но это еще не все, что я сделаю, если ты тронешь меня!
Она растерялась. Не смеет прикоснуться ко мне. Подняла тонкие бледные руки к горлу и прошептала:
– О боже… Надо было мне знать, что ребенок, зачатый таким образом, обернется против меня… Барт, мне очень жаль, что твой сын такой монстр…
Монстр? Это я – монстр?
Нет, это она – монстр! Она делала со мной то же самое, что мать Малькольма сделала с ним. Запирает на чердаке… Я ненавидел ее теперь так же сильно, как раньше – любил.
Я закричал:
– Ненавижу тебя, мама! Хочу, чтобы ты умерла!
Тогда она отвернулась со слезами на глазах и убежала.
Но все-таки остановилась, чтобы запереть меня в этом темном, затхлом месте, которое я ненавидел и боялся. Ну что ж, стану сильным, как Малькольм, и таким же безжалостным. Она за это заплатит. Я заставлю ее заплатить. Я ведь просто хотел, чтобы она снова была хорошей и чтобы любила меня чуть больше, чем Синди и Джори. Я заплакал. Но все еще будет по-моему.
Придя домой, папа узнал о происшедшем и отлупил меня ремнем. Мне понравилось, что он не обращал внимания на мои просьбы и извинения.
– Ну что, больно? – спросил он, когда я натянул штаны.
– Не-а, – улыбнулся я. – Чтобы сделать мне больно, надо повредить мне кости, но тогда полиция бросит тебя в тюрьму за истязание ребенка.
Папа поглядел мне в глаза холодно и жестко.
– Ты думаешь, что мы мягкие, добрые родители, и чувствуешь себя безнаказанным? – произнес он, как всегда, спокойно. – Ты думаешь, что, пока ты несовершеннолетний, на тебя нет управы, но ты ошибаешься, Барт. Мы все живем в цивилизованной стране, где люди должны подчиняться законам. Никто не смеет преступить закон безнаказанно, даже президент. А самое тяжелое наказание для непослушных детей – запереть их, чтобы они не могли свободно гулять и играть.
Я молчал. Папа продолжил:
– Мы с мамой решили, что терпеть твое поведение больше нельзя. Поэтому, как только я договорюсь, ты поедешь на прием к психиатру. Если ты и тогда будешь упорствовать, мы оставим тебя на попечении врачей, которые найдут способ заставить тебя вести себя как нормальный человек.
– Вы не можете! – закричал я, напуганный тем, что меня запрут в сумасшедшем доме навеки. – Я убью самого себя!
Папа строго посмотрел на меня:
– Не убьешь. И не думай, что ты умнее нас с мамой. Мы с твоей мамой противостояли и не таким, как ты, десятилетний дерзкий ребенок. Помни это.
А вечером, когда я лежал в постели, я услышал, как мама с папой кричат друг на друга. Кричат так, как я еще ни разу в жизни не слышал.
– Как тебе пришла в голову мысль послать Барта на чердак, Кэтрин?! Неужели ты не понимаешь? Неужели нельзя было приказать ему оставаться до моего прихода в своей комнате?
– Нет! Это не наказание. Он любит свою комнату. У него в комнате есть все, что нужно для удовольствия. А вот чердак – это не удовольствие. Я сделала то, что была обязана.
– Обязана? Кэти, ты что, не понимаешь, чьими словами ты сейчас говоришь?
– Ну что ж, – ледяным голосом проговорила мама, – разве я не предупреждала тебя: я – сука, которая всегда заботится только о себе.
* * *
Они повезли меня к врачу на следующий же день. Посадили там в кресло и приказали ждать. Нас позвали. Мама с папой вошли со мной. За столом сидела женщина. Выбрали бы, по крайней мере, мужчину. Я сразу возненавидел ее за то, что ее волосы были такие же черные и блестящие, как у мадам Мариши на старой фотографии. Ее белая блузка вздымалась на груди так сильно, что я отвернулся, чтобы не видеть.
– Доктор Шеффилд, вы с женой можете подождать за дверями, мы с вами поговорим позже.
Я с тоской глядел вслед уходящим родителям. Никогда еще я не чувствовал себя так неуютно, как тогда, когда мы остались с ней наедине и она посмотрела мне в глаза своими добрыми глазами, скрывающими темные мысли.
– Тебе бы не хотелось быть здесь, правда? – спросила она.
Я ничего не ответил.
– Мое имя – доктор Мэри Оберман.
Ну и что?
– Посмотри, здесь на столе есть игрушки… может быть, ты что-то выберешь?
Игрушки… я же не младенец.
Я метнул на нее взгляд. Она отвернулась, и я понял, что она почувствовала неловкость.
– Твои родители говорят, что ты любишь играть роль другого человека. Наверное, у тебя нет товарищей по играм?
Конечно нет. Но это не ее дело. Идиотка, я был бы последний простак, если бы рассказал ей о Джоне Эймосе и что он мой лучший друг. Когда-то моим другом была бабушка, но она предала меня.
– Барт, конечно, ты можешь продолжать молчать, но этим ты только принесешь еще большую боль тем, кто тебя любит. Но ведь и тебе сделали больно, тебе больнее всех. Твои родители хотят помочь тебе. Поэтому они привели тебя сюда. Ты должен сам себе помочь. Расскажи, что тебе приносит радость и счастье. Расскажи, что тебя тревожит, расстраивает. И нравится ли тебе твоя жизнь.
Я не скажу ей ни нет, ни да. Ничего не стану говорить. Она начала объяснять, что люди замкнутые, которые ни с кем не делятся своими проблемами, могут себя разрушить эмоционально.
– Ты ненавидишь своих родителей?
Не стану отвечать.
– А своего брата Джори ты любишь?
Да, с Джори у меня все в порядке. Просто было бы лучше, если бы он не был таким уж ловким и красивым. Был бы как я.
– А что ты думаешь о своей приемной сестре Синди?
Наверное, мой взгляд ей все рассказал, поэтому она что-то записала в тетради.
– Барт, – начала она снова, отложив ручку. Глаза ее глядели по-матерински добро. – Если ты отказываешься отвечать, то у нас не остается иного выбора, как положить тебя в больницу, где много врачей, а не один будут пытаться восстановить твое психическое здоровье. Никто там плохо с тобой обращаться не будет, но это совсем не так приятно, как быть дома. Там у тебя не будет своей комнаты и своих вещей, а родителей ты будешь видеть раз в неделю, да и то на час. Не думаешь ли ты, что гораздо лучше нам договориться и соединить наши усилия? Что случилось с тобой этим летом, почему ты так изменился? Вспомни.
Нет, не хочу, чтобы меня запирали в сумасшедшем доме с кучей придурков, которые больше и наверняка злее, чем я… и к тому же я не смогу тогда навещать Джона Эймоса и Эппла…
Что мне делать? Я вспомнил строчки из дневника Малькольма и как он умел только делать вид, что поддается на уговоры, но сам всегда делал лишь то, что хотел.
Я начал плакать, сказал, что обо всем сожалею, причем сказал так искренне, что даже сам поверил. Я сказал:
– Это все из-за мамы… Она любит Джори больше, чем меня. Она все время возится с Синди. У меня никого нет. Мне одиноко и плохо.
Она все приняла за чистую монету и после разговора со мной сказала родителям, что нам надо с ней продолжать видеться в течение года.
– Он очень застенчивый мальчик. – Она улыбнулась и тронула маму за плечо. – Но не обвиняйте себя ни в чем. Барт запрограммирован на самонеудовлетворенность, и даже если вам кажется, что он ненавидит вас, это означает, что он недоволен собой. Поэтому ему кажется, что все, кто любит его, – глупцы. Это болезнь. Такая же, как физическая болезнь, и даже хуже. Он пока не может найти себя.
Я прятался и подслушивал и был страшно удивлен ее словами.
– Он любит вас, миссис Шеффилд, почти религиозной любовью. Боготворит. Поэтому он ожидает, что вы во всем будете совершенны, в то же время зная, что он недостоин вашей любви. И как это ни парадоксально, он как раз страстно желает, чтобы все ваше внимание и вся ваша любовь были направлены только на него.
– Но я все же не понимаю, – проговорила мама, положив голову на папино плечо, – как он может одновременно любить меня и желать сделать мне больно?
– Человеческая натура очень сложна. Ваш сын очень сложен. В нем постоянно борются два начала: доброе и злое. Он, может и бессознательно, знает об этой борьбе – и нашел любопытное решение. Он идентифицирует свое темное, злое начало со стариком, которого зовут Малькольм. Это просто еще один персонаж, который дает ему право считать себя лучше.
Мои родители застыли с беспомощным видом, широко открыв глаза. Ее слова прозвучали для них как гром среди ясного неба.
Перед тем как прочесть вечернюю молитву и лечь спать, я пробрался в мое заветное место в холле, откуда было слышно все, о чем говорят родители в спальне.
– Мне сегодня показалось, что мы все еще на чердаке и никогда, никогда оттуда не выберемся… – говорила печально мама.
Какую связь имел чердак со мной и с Малькольмом? Только ту, что и его и меня наказали, заперев на чердаке?
Я тихо пробрался обратно в свою комнату и лег, напуганный разговором о моем «бессознательном» и страшась самого себя.
Под подушкой у меня всегда теперь лежал дневник Малькольма. Я впитывал в себя его страницы день и ночь. И становился все сильнее, все мудрее.
