Сумерки сгущаются
На следующий вечер мама и папа сидели в гостиной перед камином, разожженным мною. Они скоро позабыли обо мне, и я присел на корточки возле двери, надеясь, что они не посмотрят туда и будут думать, что я уже ушел. Мне было неприятно, что я невольно обманываю их, но иногда лучше знать наверняка, чем гадать.
Сначала мама молчала, а потом заговорила о визите к психиатру:
– Барт ненавидит меня, Крис. Он ненавидит и тебя, и Джори, и Синди. Думаю, что и Эмму тоже… но презирает он только меня. Он не может простить мне того, что я люблю не только его.
Он притянул ее к себе и положил ее голову к себе на грудь. Так они и сидели.
Потом они неожиданно решили пойти проверить, спит ли Барт или убежал, и я был вынужден поспешно спрятаться в ближайшую нишу, чтобы меня не заметили.
– Он обедал? – спросил папа, когда они выходили из гостиной.
– Нет. – Она сказала это так, будто хотела, чтобы Барт спал, потому что, когда он не спит, проблем не избежать.
Но они умудрились разбудить его, и, не отвечая ни слова на их притворные извинения, он поднялся и проследовал в столовую.
Даже если мальчик не разговаривает много дней, а только мрачно и злобно на всех смотрит, семейный обед есть семейный обед.
Но этот обед был уж слишком мрачен. Даже Синди пребывала в непонятном раздражении. Ели все без аппетита. Эмма тоже не разговаривала, лишь подавала на стол. Ветер, до сих пор дувший неустанно, затих, и листья на деревьях повисли, как побитые морозом. Внезапно похолодало, и холод навел меня на мысль о смерти, о которой Барт постоянно твердит.
Я думал о том, каким образом мама с папой уговорили Барта пойти к психиатру. Кто мог разговорить его, если он так невероятно упрям? А папа очень занят и без Барта – но тот, конечно, не видит, как его любят и как о нем заботятся.
– Пошел спать, – сказал Барт, поднимаясь из-за стола, не поблагодарив, не спросив разрешения встать.
И ушел. Мы остались сидеть, будто застыв.
Нарушил тишину папа:
– Барт сам не свой. Очевидно, что-то так его беспокоит, что он даже не ест. Надо добраться до истины.
– Мама, – сказал я, – я думаю, если ты пойдешь к нему, посидишь с ним подольше и потом некоторое время не будешь обращать внимания на нас с Синди, то это подействует.
Она странно, долгим взглядом посмотрела на меня, будто не веря, что это так просто решается. Папа поддержал меня, сказав, что, по крайней мере, вреда это не принесет.
Барт притворялся, что спит; это было ясно. Мы с папой встали на полпути к двери его комнаты, чтобы он не мог нас видеть. Мы приготовились защитить маму. Папа предупреждающе положил руку мне на плечо и прошептал:
– Ведь он всего лишь ребенок, Джори, очень ранимый ребенок. Он меньше ростом, чем большинство мальчиков его возраста, он тоньше, слабее, и, возможно, в этом тоже есть проблема. У Барта гораздо больше проблем роста, чем у большинства мальчиков.
Я ждал, что он скажет еще что-нибудь, но он только прошептал:
– Удивительно, отчего в нем так мало грации, в то время как его мать так грациозна.
Я посмотрел на маму, которая стояла над якобы спящим Бартом.
И вдруг она выбежала из комнаты и бросилась к папе:
– Крис, я боюсь его! Иди сам. Если он проснется и заорет на меня, как вчера, я не удержусь и ударю его. Я не знаю, как с ним обращаться, разве что запереть снова на чердаке или в шкафу. – Тут она, будто спохватившись, закрыла руками рот. – О, я не хотела говорить это, – слабо прошептала она.
– Конечно. Надеюсь, он не услышал. Кэти, прими-ка аспирин и иди спать, а я погляжу, чтобы легли мальчики.
Он подмигнул мне, и я улыбнулся в ответ. Обычно мы с папой говорили по вечерам о том о сем… вернее было бы сказать, что он ненавязчиво объяснял мне, как разбираться в сложных ситуациях. Настоящий мужской разговор, в котором женщина не должна участвовать.
Папа спокойно вошел в комнату Барта и присел на кровать. Я знал, что Барт всегда чутко спит, а тяжесть папиного тела сразу перекатила тощую фигурку Барта на бок. Это разбудило бы даже меня, хотя обычно я спал крепко.
Я подкрался поближе и увидел, что под закрытыми веками глазные яблоки Барта быстро-быстро бегают, будто он наблюдает за игрой в теннис.
– Барт… проснись…
Барт подскочил так, будто рядом пальнула пушка, и испуганно уставился на папу.
– Сынок, еще нет и восьми вечера. Эмма приготовила лимонный пирог, который она поставила в холодильник. Не делай вид, что тебе не хочется. Вечер замечательный. Когда я был как ты, мне казалось, что сумерки – лучшее время для гуляния на улице. Можно прятаться, воображать себя шпионом, а вокруг красивые огни…
Барт глядел на папу так, будто тот говорил на иностранном языке.
– Полно, Барт, не торчи здесь в одиночестве. Мы с мамой тебя любим, ты это знаешь. И ничего страшного нет в том, что иногда ты что-то делаешь не так. Другие вещи гораздо больше значат. Например, честь, уважение людей. Перестань представляться не тем, кто ты есть. Тебе не нужно становиться каким-то особенным; в наших глазах ты и так особенный.
Барт молча сидел на кровати и враждебно смотрел на папу. Отчего папа, такой мудрый и проницательный, не видит в Барте то, что вижу я? Или он ослеп? Мама увидела это; она всегда видела людей яснее, чем папа.
– Послушай, Барт. Лето кончилось. И лимонный пирог будет съеден другими. Бери то, что дается тебе сегодня, или завтра его уже может не быть.
Почему он так цацкается с этим злобным мальчишкой?
Папа повернулся, чтобы уйти, и Барт покорно двинулся за ним. Я был невидимой тенью Барта. Уже на веранде Барт внезапно обогнал папу, встал перед ним и зарычал:
– Ты мне не отец, и ты меня не обманешь! Ты ненавидишь меня и хочешь, чтобы я умер!
Папа тяжело опустился на стул рядом с мамой, которая держала на коленях Синди. Барт подошел к качелям и уселся на них, крепко вцепившись руками в веревки, будто боялся упасть с деревянного сиденья.
Все ели превосходный лимонный пирог, – все, кроме Барта. Папа поднялся и сообщил, что ему надо навестить тяжелого пациента в больнице. Он бросил беспокойный взгляд на Барта и тихо сказал маме:
– Выбрось все из головы, родная, и не волнуйся. Я скоро буду. Наверное, Мэри Оберман не лучший психиатр для Барта. Он ненавидит женщин; я найду другого психиатра, мужчину.
Он наклонился, чтобы поцеловать ее. Я услышал влажный звук поцелуя. Они так долго смотрели друг другу в глаза, будто читали там что-то.
– Я люблю тебя, Кэти. Пожалуйста, не волнуйся. Все будет хорошо. Мы выживем.
– Да, – глухо сказала она, – но я не могу не думать о Барте… он, мне кажется, тоже переживает.
Выпрямившись, папа посмотрел на Барта долгим изучающим взглядом.
– Да, – твердо произнес он. – И Барт переживет все это. Смотри, как он вцепился в веревки, а ведь его ноги почти достают до пола. Он просто не верит себе самому. Он черпает силу в своем воображении. Надо помочь ему обрести покой и уверенность. К нему не подходят методы воспитания, обычно применяемые к десятилетним мальчикам. Хотя других мы пока не нашли.
– Пожалуйста, будь осторожен, – как всегда, сказала она ему на прощание, и было видно, что она рвется за ним и глазами, и сердцем.
Решившись защищать от Барта маму и Синди, я, однако, очень скоро стал засыпать. Каждый раз с трудом приоткрывая глаза, я видел, что Барт все качается и качается на качелях, бессмысленно глядя в пространство.
– Джори, я пойду уложу Синди, – сказала мама и позвала: – Барт! Пора спать. Я приду попрощаться с тобой. Вычисти зубы, вымой руки и лицо. Мы оставили тебе кусок пирога. Можешь съесть его, перед тем как пойти чистить зубы.
Никакого ответа от Барта; но он встал с качелей, как-то очень неловко, осторожно, посмотрел на свои босые ноги, потом на руки, потрогал пижаму, взглянул на небо, на отдаленные холмы.
Войдя в дом, Барт стал бесцельно бродить по комнате, брал в руки разные предметы, рассматривал их, будто видел впервые, смотрел на донышко и снова ставил на место. На секунду его внимание задержалось на лодочке из венецианского стекла, потом он замер, уставившись на изящную фарфоровую статуэтку балерины в танце, которую мама подарила доктору Полу после своего первого замужества. Эта балерина была очень похожа на маму в молодости.
Барт осторожно взял изящную статуэтку в кружевной пене пышной пачки, с хрупкими белыми руками и ногами. Он перевернул ее и посмотрел, что написано на подставке. «Лимож», вот что там было написано, я тоже читал. Барт дотронулся до золотистых волос балерины, разделенных на пробор и скрепленных сзади розовой китайской розой.
Потом он выпустил статуэтку из рук.
Она упала на пол и разбилась на несколько частей. Я кинулся подбирать их, думая, что успею раньше, чем заметит мама, но Барт поставил на балерину свою ногу и раздавил ей голову. Голой ногой!
– Барт! – закричал я. – Что ты делаешь! Ты же знаешь, что мама дорожит этой статуэткой больше всех своих вещей.
– Оставь меня! Молчи о том, что я сделал. Это случайно, слышишь, случайно получилось.
Чей это был голос? Чей угодно, но только не Барта. Это снова говорит тот старик, которого он играет.
Я бросился за веником и совком, надеясь, что успею, пока мама не заметит. От прекрасной балерины остались жалкие фарфоровые крошки.
Когда я вспомнил о том, что Барт может быть опасен, я побежал в комнату Синди и нашел его там. Стоя в дверях, он мрачно наблюдал, как мама причесывает сидящую у нее на коленях Синди.
Мама подняла голову и поймала его взгляд. Она хотела улыбнуться, но ее улыбка растаяла, прежде чем расцвела. Она успела что-то увидеть в глазах Барта.
Барт рванулся к ней и столкнул Синди с маминых колен. Синди упала и разревелась. Она побежала к маме, и мама снова взяла Синди на руки и встала с кресла:
– Барт, объясни, почему ты это сделал?
Он с усмешкой посмотрел ей в лицо и вышел, не оглянувшись.
– Мама, – сказал я, когда она успокоила Синди и уложила ее в постель, – Барт помешался. Скажи папе, чтобы нашел ему любого врача, но пусть он останется там, пока его не вылечат.
Я видел раньше ее слезы, но никогда еще не видел, чтобы она так отчаянно, так бессильно рыдала.
И я вместо папы держал ее в объятиях и успокаивал. Это придало мне сил и гордости: я почувствовал себя взрослым и решительным. Я почувствовал ответственность за нее.
– Джори, Джори, – всхлипывала она, – почему Барт так ненавидит меня? Что я сделала?
Что я мог ответить? Я сам хотел бы знать почему.
– Может быть, лучше подумать, почему Барт не такой, как я, потому что я скорее умру, чем заставлю тебя страдать.
Она обняла меня:
– Джори, моя жизнь – это сплошная полоса препятствий. И я чувствую, что если случится еще одно несчастье, то я сломаюсь… поэтому я не могу допустить, чтобы оно случилось. Люди такие сложные, Джори, особенно взрослые люди. Когда мне было десять лет, я думала, что взрослым жить легко: у них есть сила, власть, на их стороне закон. Я никогда не думала, что быть взрослой и растить детей так трудно. Но конечно, не таких детей, как ты, милый…
Я уже знал, что ее жизнь была полна грусти и разочарований; что она пережила потерю родителей, затем Кори, Кэрри, моего отца и потом своего второго мужа.
– Дитя моего отмщения, – прошептала она. – Все время, пока я носила Барта, я испытывала чувство вины. Я так любила его отца… и я же способствовала его смерти.
– Мама, – спросил я, озаренный внезапной догадкой, – как ты думаешь, может быть, Барт ощущает твою вину, когда ты глядишь на него?
