IV

– Мне поручено провести следствие по делу рядового, который ныне заключен в городскую тюрьму. Он вам знаком.

Валентина прекрасно поняла, о ком идет речь, но только едва заметно моргнула в ответ. Она отлично владела собой.

– Он назвался Жаком Морлаком.

Было довольно глупо говорить это, ведь они оба понимали, что к чему. Лантье решил перейти прямо к делу. И чтобы удостовериться, что владеет ситуацией, нарушил протокол и прямо спросил:

– Как вы с ним встретились?

– Его ферма тут неподалеку.

– Мне казалось…

– Да, если по дороге, то получается довольно далеко, но есть путь напрямик, мимо прудов, это минут десять, не больше.

– Значит, вы с ним знакомы всю жизнь.

– Нет, ведь я родилась не здесь. Я приехала сюда, когда мне стукнуло пятнадцать.

– Мне сказали, что все ваши родные умерли во время эпидемии кори.

– Нет, только мать и сестры.

– А отец?

Потупившись, она вцепилась в подол платья под коленом. Потом подняла голову и снова посмотрела офицеру прямо в глаза:

– Он умер от болезни.

– А корь что, не болезнь?

– От другой.

Лантье чувствовал, здесь кроется какая-то загадка, но решил, что не стоит докапываться. В конце концов, это беседа, а не допрос. Он был вовсе не заинтересован, чтобы она еще больше замкнулась.

– Вы, стало быть, прибыли в эти края после смерти родителей? Почему именно сюда?

– В этой округе у родителей был клочок земли. А одна из бабушкиных сестер жила здесь, в этом доме. Она меня приютила. Два года спустя она умерла, и я осталась одна.

В этой комнате, слегка заглушая запах нетопленого очага и плесени, витал аромат домодельного одеколона, так пахнет у старых дев и в монастырях.

– Где вы жили с родителями?

– В Париже.

Вот, значит, как. Выходит, ее беда не в том, что теперь она живет в этой деревне, в бедности, а в том, что знала другую жизнь и надеялась, что все сложится иначе. В этом захолустье она оказалась в изгнании. Репродукции картин и книги – вот все, что удалось спасти после кораблекрушения.

– В каком возрасте вы познакомились с Морлаком?

– В восемнадцать лет.

– Как именно?

Этот вопрос явно показался ей нескромным, но она заставила себя ответить на него, как и на предыдущие. У Лантье создалось впечатление, что она весьма поднаторела в подобной игре и ее искренность лишь ширма, призванная скрыть суть.

– В ту пору у меня еще оставался скот, нужен был корм. Я пошла к ним на ферму, чтобы купить сена. Наверное, мы друг другу понравились.

– Почему же вы не поженились?

– Дожидались, когда я повзрослею. А потом началась война, и он ушел на фронт.

– С собакой?

Она расхохоталась. Он не предполагал, что она способна смеяться так – безудержно, на ее лице промелькнуло явное удовольствие. Лантье подумал, что она, должно быть, и любит так же самозабвенно, и это его взволновало.

– Ну да, с собакой. Ну и что?

– Вы знаете, в чем его обвиняют?

– Ах, это? – Она пожала плечами. – Он ведь герой войны, так? Не понимаю, почему прицепились к такому мелкому проступку.

Она произнесла «герой войны» с такой странной интонацией, будто позаимствовала это слово в каком-то иностранном языке.

– Это не проступок, – сухо ответил Лантье. – Это оскорбление национальной гордости. Но, заверяю вас, мы учтем его боевые заслуги и все предадим забвению. К тому же именно к такому решению я изо всех сил стараюсь его склонить. Но нужно, чтобы он при этом не упорствовал.

– Что вы имеете в виду?

– Чтобы он извинился, не раздувал дело. Пусть скажет, что выпил лишнего, или придумает другое объяснение.

– А он отказывается?

– Не только отказывается, он ухудшает свое положение безответственными речами. Можно подумать, что он хочет, чтобы его приговорили.

Валентина, глядя куда-то в пустоту, расплылась в странной улыбке. Потом резко взмахнула рукой, будто сметая что-то со стола тыльной стороной ладони. Мимоходом она задела бутылку с сиропом, и та упала. Это свидетельствовало о крайнем волнении. Она встала, Лантье тоже. Вытянув из-под шкафа половую тряпку, она метелкой собрала осколки стекла. Следователь хотел помочь, но не знал как. В конце концов он предоставил ей убрать мусор, а раз уж он встал, то воспользовался случаем и подошел к стеллажам, где выстроились книги. Лантье прочел наугад названия некоторых книг потолще. Там оказалось несколько романов Золя. Он также обнаружил «Новую Элоизу» Руссо, на другом томе вроде бы значилось «Жюль Валлес».

– Вот, – сказала Валентина. – Прошу прощения. Теперь все в порядке. О чем мы говорили?

Она подталкивала Лантье к столу, похоже прежде всего заботясь о том, чтобы он отошел от книжных полок. Он снова сел и, задумавшись, долго молчал.

– Видите ли, мадам, – наконец произнес он, – дело, касающееся Морлака, вероятно, одно из последних, которые мне поручены. Я планирую оставить армию и вернуться к гражданской жизни. Мне хотелось бы завершить карьеру чем-то позитивным, чтобы некоторым образом сохранить добрую память о службе. Если бы мне в данном случае удалось воспрепятствовать обвинительному приговору, я был бы вполне удовлетворен и ушел бы в отставку с легким сердцем. Как видите, я весьма эгоистичен.

Ему было неловко признаться, что у него в этом деле есть личный интерес. Однако она давно поняла это.

– Морлак в самом деле герой, – продолжил Лантье. – Именно таким, как он, мы обязаны победой. Мне хотелось бы спасти его. Но против его воли это невозможно сделать, а он решительно жаждет вынесения приговора. Я не в состоянии понять почему. Вот поэтому я и пришел.

Она не мигая смотрела на него. Ждала продолжения.

– Могу я задать вам нескромный вопрос, который, однако, представляется мне важным?

Она промолчала, будто сочла, что он и не ждет ответа.

– Отец вашего ребенка – он?

Она знала, что он спросит об этом.

– Да, Жюль его сын.

– Но ведь ему сейчас три года, стало быть, его зачали… во время войны.

– Жак приезжал в отпуск, и все время, пока он был здесь, мы почти непрерывно занимались любовью.

Лантье почувствовал, что краснеет, но тема слишком его волновала, чтобы ему помешало такое препятствие, как стыдливость.

– И он признал ребенка в мэрии?

– Нет.

– Но ведь мог.

– Да, – сказала она.

– Но не сделал этого.

– Нет.

Лантье резко встал и направился к двери. На пороге он на миг задержался, тараща глаза, ослепленные солнцем. Малыш вернулся. Это был маленький мальчик в одежке, сшитой из лоскутков бурой ткани. Он поймал крота и тыкал его палкой, беззлобно, но и без жалости.

– Вы виделись после его возвращения?

– Нет.

– А ведь он вернулся сюда из-за вас.

– Не думаю. Если вернулся, то из-за своей фермы.

– Да только ноги его там не было! Он все это время жил в городе в меблированной комнате.

Эта информация фигурировала в рапорте, составленном в жандармерии. С тех пор как сестра Морлака вышла замуж, фермой управлял ее муж. Морлак даже не заглянул туда, чтобы повидаться. Он остановился в семейном пансионе под чужим именем, но хозяйка его тотчас узнала. Она отнесла эту странность на счет последствий войны.

– Я этого не знала, – повторила Валентина.

– А он не пытался увидеть сына?

– Насколько мне известно, нет.

– Но вы разрешили бы ему встретиться с мальчиком?

– Конечно.

– Я могу сказать ему об этом?

Она пожала плечами.

– Вы навестите его в тюрьме?

– Не знаю.

Было понятно, что Валентина думала об этом, и явно уже давно. Но что-то удерживало ее, а Лантье не хватало духу спросить ее, в чем дело.

Солнце нещадно палило. На обратном пути переднее колесо велосипеда то и дело виляло: Лантье едва крутил педали от усталости и жары.

Он корил себя за то, что не задал Валентине других вопросов.

Когда Лантье поставил велосипед во дворе гостиницы, колокола монастырской церкви пробили два часа. Он поднялся в свою комнату, чтобы наскоро привести себя в порядок и переменить рубашку. Потом он заглянул в обеденную залу, где повариха Жоржетта оставила ему обед. На столе на тарелке, накрытой белой салфеткой, он обнаружил кусок налима и пюре из черной моркови. Он машинально осушил пару бокалов бордо, что заставило его уделить полчаса сиесте.

В тюрьму он отправился почти в половине четвертого. Жара немного спала. Ее слегка умерил восточный ветер, принесший прохладу и ароматы леса. Обычно в такие моменты Лантье уже начинал предвкушать близость гражданской жизни. А тут его вдруг охватила преждевременная ностальгия по военной службе. Он подумал, что ему будет не хватать армии. Шествуя через город в перетянутой ремнем форме, которую он скоро перестанет носить, Лантье испытывал истинное наслаждение. Когда он свернул с улицы Дантона за угол, то внезапно оказался на залитой жарким солнцем площади, куда выходил фасад тюрьмы. Он едва не споткнулся о собаку, растянувшуюся поперек мостовой. Это был Вильгельм, пес, принадлежавший Морлаку. Он валялся на боку, свесив длинный язык чуть не до земли. Похоже, он совсем обессилел после того, как лаял дни и ночи напролет. Его воспаленные, запавшие глаза сверкали. Должно быть, пес изнемогал от жажды. Лантье направился к фонтанчику, расположенному в тени под тополем на углу площади. Ухватив за рычаг, он принялся качать. Заслышав журчание, пес с трудом поднялся и побрел к воде. Он жадно лакал, ловко помогая себе языком, а Лантье все качал, нажимая на скрипучий бронзовый рычаг.

Когда пес напился, следователь уселся на скамейку – тут же, возле фонтанчика, в тени. Он гадал, вернется ли Вильгельм на площадь и примется ли снова лаять. Но тот, против ожидания, встал перед скамейкой, вперившись взглядом в Лантье.

Вблизи пес выглядел плачевно. Он в самом деле напоминал бывалого вояку. Несколько шрамов на спине и боках свидетельствовали о том, что он был ранен – пулями или осколками снарядов. Раны, похоже, никто не лечил, так что шкура зажила сикось-накось, образовав уплотнения, темные бляшки и рубцы. Задняя лапа была искалечена, и когда Вильгельм сидел, ему приходилось отставлять ее чуть в сторону, чтобы не завалиться на бок. Лантье протянул руку, пес подошел поближе и позволил погладить себя. Голова у него оказалась шишковатая, будто на нее надета покореженная каска. На морде с правой стороны светло-розовая, лишенная шерсти кожа, результат сильного ожога. Но на побитой морде сверкали трогательные глаза. Пока Лантье гладил пса, тот не шелохнулся. Чувствовалась выучка: застыть на месте и держаться как можно тише, прежде чем поднять тревогу. Но его глаза сами по себе излучали все то, что другие собаки выражают с помощью хвоста, лап, поскуливая или катаясь по земле.

Лантье наблюдал за тем, как старая псина хмурит брови, слегка склоняя голову набок, таращит глаза, чтобы выразить удовольствие, или щурится, притворяясь, что ей грустно, чтобы сообщить человеческому существу о своих намерениях и желаниях. Эта мимика вместе с выразительным подергиванием холки позволяла Вильгельму проявить всю гамму чувств. Так он демонстрировал свои эмоции, но главное, отвечал на чувства других.

Сидя на скамье и шалея от жары, Лантье ощущал нахлынувшую на него огромную усталость. Четыре года, отданные боям за Родину, и еще два – охране порядка и власти, вынесению приговоров бедным парням, истощили его. Только что он тосковал по армейской жизни, а теперь скорее сожалел о той пустоте, которую она оставила в нем. Годится ли он еще на что-то…

Пес, верно, почуял его уныние. Подлез к Лантье и положил морду на его колено. Дышал он совсем редко. С болезненным хрипом.

Лантье продолжал его гладить. Рука нежно скользила по шее пса, чесала его за ушами, и тот от радости встряхивал головой.

У Лантье тоже был пес. Когда-то давно. Звали его Корган. Юг помнил, как подолгу гладил его на крыльце родительского дома в Перше. Это была породистая, холеная и упитанная собака, черно-белый английский пойнтер. Он питал к хозяину такую же привязанность, и Югу Лантье летом того года, когда ему исполнилось тринадцать, представился случай ее оценить.

В ту пору теплое время года семейство Лантье проводило в своем имении на берегу реки Юин, а к октябрю возвращалось в Париж. Только отцу нельзя было так надолго отлучаться из столицы. Он занимал крупный пост в банке на улице Лафит, поэтому в начале августа заступал на работу, а Юг вместе с матерью и двумя младшими сестрами оставался в имении.

Семья испытывала финансовые трудности, и в недалеком будущем родителям пришлось продать это унаследованное от дядюшки имение. А пока что от штата прислуги оставалась кухарка и старик-управляющий, ездивший за покупками на двуколке.

Однажды осенью к ним забрались воры. Когда стемнело, они попросту перебрались через каменную ограду, местами почти обрушившуюся. Это была банда из трех человек, они грабили в открытую, не боялись никого и ничего и никогда подолгу не задерживались на одном месте. Руководил ими высокий светловолосый детина со всклокоченной бородой.

Они ворвались в столовую, когда семья ужинала. Главарь окриками загнал мать и сестер Юга в угол, а его подельники привели кухарку и старика-управляющего и толкнули их туда же. Третий бандит связал всех бельевой веревкой и заставил улечься на пол возле фортепиано. Юг избежал общей участи, так как в момент вторжения играл у себя в комнате на втором этаже. Затаившись, он наблюдал за происходящим с верхней площадки, подглядывая между столбиками балюстрады.

Дальше события развернулись самым жестоким и отвратительным образом. Воры взломали дверцы шкафов, опустошили несколько бутылок вина, угостившись всем, что нашлось в буфете. Двое из них, поссорившись, швыряли друг другу в голову безделушки и картины. Для мальчика это было невиданное зрелище. В несколько мгновений мирный уют дома был уничтожен, сменившись разгулом первобытных страстей и слепой яростью. Юг ждал, когда же закончится этот кошмар.

Позже, уже совсем ночью, один из мародеров, отупевший от кутежа не так сильно, как прочие, сообразил, что в их распоряжении оказались четыре женщины и, стало быть, можно поразвлечься. Сестренкам Юга было всего десять и одиннадцать лет, но бандит в такие детали не вдавался. Он с гоготом сунулся за фортепиано, оглядел лежавших на полу и за ноги вытянул одну из девочек на середину гостиной. Это оказалась Соланж, старшая, одетая в голубое платье. Оно было ей великовато и взрослило ее. Пьяный грабитель велел девочке встать и указал на нее собутыльникам, развалившимся в креслах. Несчастная была насмерть перепугана. Юг увидел ее лицо, вытаращенные от ужаса глаза. Поначалу он собирался выскочить из своего убежища, чтобы прийти к сестре на помощь. Но это означало бы, что одной жертвой будет больше, а во власти банды и так было уже пятеро. Мальчик зажмурился в ожидании развязки.

Пронзительный вопль заставил его открыть глаза. Соланж, с которой грабитель сорвал платье, отчаянно крикнула. Бандит, пораженный, отступил на шаг. В этот миг что-то стремительно пронеслось по комнате и набросился на него. Это был Корган. Бандит грохнулся навзничь, отбиваясь с хриплым воем. Пес сперва вцепился ему в горло, а потом, когда тот упал на пол, принялся за его физиономию. Грабители в оцепенении взирали на эту сцену, но вскоре, опомнившись, вскочили. Пес, оторвавшись от первой жертвы, завывавшей от нестерпимой боли, повернулся к ним.

Воспользовавшись замешательством бандитов, Юг, пригибаясь за перилами, спустился по лестнице. Оказавшись на первом этаже, он открыл стеклянную дверь, выходившую в сад, и пустился бегом напрямик. Деревня была всего в километре от дома, сразу за лесом. Юг разбудил сельского сторожа, и тот поднял тревогу. Вскоре десяток вооруженных мужчин добрались до имения. Они схватили негодяев, которые укладывали на двуколку съестные припасы и вино.

Каторжные работы этим типам были обеспечены. Но Корган был мертв.

Лантье никогда не забывал пса, пожертвовавшего жизнью, но думал о нем нечасто. Дело Морлака воскресило его воспоминания. И теперь, размышляя об истории с ограблением, он осознал, что эта драма оказала воздействие на всю его жизнь. Он вступил в армию, чтобы защищать закон, противостоять варварству. Он стал военным, чтобы служить людям. Конечно, это было ошибочное решение. Война незамедлительно дала ему понять, что все обстоит как раз наоборот: это закон питается человеческими жизнями, он их пожирает и ломает. Но в глубине души Лантье сохранил тягу к своему призванию. А зародилось оно благодаря самопожертвованию собаки.

Вероятно, он задремал. На самом деле он сократил свою сиесту в гостинице, чтобы пораньше отправиться в тюрьму. И вот, извольте, заснул, сидя на скамейке и поглаживая собаку.

Голова Вильгельма по-прежнему лежала на коленях Лантье. Пес смотрел на него, забавно скосив глаза. Лантье тихонько сдвинул ногу и отстранил пса. Потом встал, потянулся и, одернув форму, направился к тюрьме. Солнце уже сместилось, и площадь почти целиком оказалась в тени. Переступив порог тюрьмы, Лантье услышал, что издали вновь доносится лай.