V

Похоже, нынче заключенным полагался банный день. Морлак был чист и свежевыбрит, волосы причесаны, от него пахло марсельским мылом. Встреча с собакой привела Лантье в хорошее расположение духа. Войдя в камеру, он сел на обычное место и открыл папку.

– На чем мы остановились? Ах да! Салоники.

– Вы действительно хотите, чтобы я вам все это рассказывал?

– Не все. Самое существенное.

– Ладно, мы, значит, прибыли на фронт.

– И что представлял собой фронт в тех краях?

Морлак заостренной палочкой выковыривал грязь из-под ногтя. Чистота взывала к чистоте, и он решил как следует привести себя в порядок.

– Долины меж довольно пологих гор. Траншей как таковых не было, не то что в Пикардии или на Сомме – лицом к лицу. Здесь вражеские позиции располагались довольно далеко. Все расползлись по воронкам и часто перебирались с места на место. Артиллерия била вслепую.

– Небось было грязно?

– Да нет, не слишком. Летом жарища, зимой леденящий холод. Невообразимые перепады температуры. Самое тяжелое было то, что мы торчали на передовой безвылазно. В Восточной армии недоставало людей. Поэтому сменить нас было некому. Скучища, неделя за неделей без перемен.

– Что вы делали?

– Ну, я читал.

– А другие тоже?

– Не то чтобы…

Лантье решил задать те вопросы, которые не смог четко сформулировать вчера, когда он увидел, что заключенный читает Виктора Гюго.

– А как вышло, что вы приохотились к чтению? Насколько мне известно, вы бросили школу совсем юным.

– Люблю читать, – проворчал Морлак. – И в этом нет ничего плохого.

– А откуда у вас вкус к чтению – кто-то привил?

Заключенный пожал плечами:

– Может, и так.

Лантье решил, что момент подходящий. Он отложил свои заметки, встал и сделал два шага к стене, испещренной непристойными рисунками. Потом резко повернулся:

– Нынче утром я посетил вашу жену. Вы, похоже, не слишком к ней спешите. Но, я уверен, она-то вас ждет.

– Она мне не жена.

– Но она мать вашего сына.

Глаза Морлака вдруг сверкнули ненавистью.

– Не вмешивайтесь в то, что вас не касается! Да и вообще, хватит с меня ваших допросов! Выносите приговор, и дело с концом.

– В таком случае, – отреагировал Лантье, – вернемся к вашей собаке, так как речь идет о ней.

На миг следователь едва не поддался искушению рассказать о том, как он сидел на скамейке и Вильгельм подошел к нему. Но он боялся уронить авторитет представителя военного суда, а в этой истории крылась рискованная вольность. Сухой тон и серьезность Лантье подействовали на Морлака. Он виновато потупился, как наказанный школьник, и машинально продолжил:

– После того как мы больше месяца провели на передовой и в прибрежном районе, нас переправили в Македонию, в Монастир. Это означало конец весеннего наступления. Вильгельм не мог отправиться с нами, потому что его ранило в бок осколком снаряда.

– И вы оставили его на фронте?

– Парень, который заступил на мое место, согласился присмотреть за ним. Это был серб, которого после поражения под Белградом эвакуировали на Корфу. Он так косился на Вильгельма. Я решил, что собаки за это время его изрядно достали. Все, о чем я его попросил, это чтобы он закопал Вильгельма, если тот помрет.

– Но он выжил.

– Да, он оказался крепким, этого пса так просто не прикончить. Когда Вильгельм малость пошел на поправку, то в одиночку проделал путь вдоль скалистых берегов реки Вардар в Монастир. Похоже, ему где-то врезали палкой по голове, и когда он добрался до нас, то почти ничего не видел из-за заливающей глаза крови.

– А потом?

– На зиму нашу часть расквартировали в городке, что нас и спасло. Стояли адские холода. Никто из нас, кроме альпийских стрелков, никогда не видал таких морозов. В марте, когда нас снова отправили на фронт, по обочинам дороги еще были двухметровые сугробы.

– И пес держался стойко?

– За зиму в Монастире он поправился. Я-то не особо им занимался. Но там был стрелок-англичанин – мы с ним по вечерам играли в карты, – тот к нему здорово привязался. Знаете, как англичане относятся к животным. Он приносил ему еду – остатки от пайка, а не отбросы. И даже нашел, чем продезинфицировать раны у него на спине.

– А почему пес не увязался за этим англичанином? Ведь вы, не в укор будь сказано, не слишком много внимания уделяли своей собаке.

– Да я ж вам говорил. Я такой. Но я его хозяин, и он это понимал.

– Таким образом, пес всю войну оставался с вами?

– Да.

– На вашем участке фронта было много боев?

– Да нет. Это была странная война, реальных столкновений с противником было немного. Как-то мы наткнулись на австрийский патруль. Пришлось пустить в ход штыки. В тот раз я впервые видел Вильгельма в действии. Он понял, что это враги, и набросился на них, безошибочно определяя австрияков.

– Вы не упоминали об этом бое.

– Да было бы о чем говорить. Совершенно ничего особенного. Спасали собственную шкуру, только и всего. Да и фрицам хотелось хоть как-нибудь отбиться.

– А в остальное время чем вы занимались?

– Так, обычные дела: патрулирование, обходы, несколько раз ходили в разведку. К тому же все постоянно болели. Климат там очень скверный. Малярии мне удалось избежать, зато дизентерия меня здорово потрепала. Так вот, пес, который, похоже, так вас интересует, все время, пока я болел, не отходил от меня и каждый раз, когда мне было что-нибудь нужно, звал кого-то на помощь.

Теперь, когда Лантье познакомился с Вильгельмом поближе, рассказ о преданном псе казался ему очень трогательным. Но тем более удивительной была холодность хозяина собаки. То, что Морлак, как все крестьяне, относился к животным прагматично, никаких излияний чувств, Лантье как раз мог понять. Но здесь за этим вроде бы крылось что-то еще, какая-то обида. Но что между ними произошло такого, о чем заключенный молчал?

Следователь продолжал докапываться.

– А Вильгельм принимал участие в том сражении, за которое вы получили отличие? – спросил он.

Морлак сделал четыре или пять затяжек подряд. Курение явно помогло ему расслабиться. Он откинулся назад, так что голова коснулась стены. Он долго пребывал в этой позе, затем резко выпрямился и взглянул на Лантье:

– Это длинная история, господин следователь. Вам не кажется, что было бы лучше рассказывать ее вне этих стен? Не могли бы мы пройтись?

Лантье уже и сам склонялся к этому. Ему осточертела эта темная затхлая камера, пропахшая табаком, а на воздухе так хорошо. Он подошел к решающему моменту показаний Морлака и хотел, чтобы тот проникся к нему доверием.

– Вы правы. Мы можем пройтись по двору.

Прогулки в этот час не полагалось, но, в конце концов, кроме Морлака, других заключенных не было, и Дюжё вполне мог открыть внутренний дворик, куда выпускали сидевших под арестом. Следователь отправился за надзирателем, который напустил на себя важный вид и долго молча обдумывал, согласуется ли подобный запрос с правилами внутреннего распорядка. Лантье покончил с его колебаниями, заявив, что это приказ.

Тюремщик с ворчанием повернул ключ в замке, и следователь с Морлаком оказались в пространстве размером с теннисный корт. Среди брусчатки пробивалась трава и побуревший от летней жары мох. Позже, с приходом осени и до самой весны, все это пропитывалось влагой. Стены были сложены из нетесаного камня, и плотная цементная кладка придавала постройке средневековый облик. Над этим неприглядным, не понять когда выстроенным двором висело синее небо с медленно плывущими оранжевыми облачками. Над стеной возвышалась верхушка лиственницы.

Вероятно, Морлак был рад вдохнуть этот донесшийся издалека воздух. Следователю показалось, что теперь, когда он увидел небо, ему стало легче переносить заточение. Они пересекли дворик по диагонали, а потом стали прохаживаться по кругу, как на обычной тюремной прогулке.

– Мне не хотелось бы, чтобы в результате составленного вами рапорта были сделаны ошибочные выводы. Именно поэтому мне, прежде всего, следует сказать, что вы ошибаетесь насчет моего отличия.

– Что вы хотите этим сказать?

Морлак, запнувшись, остановился напротив следователя. На его лице вновь появилось серьезное и упрямое выражение. Свежий воздух подействовал на него явно ненадолго.

– Я не желаю, чтобы вы подыскивали для меня смягчающие обстоятельства.

Высказав это предупреждение без всякого смущения, он вновь двинулся вперед.

– Вы не хотите выйти отсюда?

– Я не хочу, чтобы искажали смысл моих поступков. Вы не сможете заглушить то, что я должен сказать.

– Ну ладно, тогда объясните попонятнее. Ибо, заверяю вас, я не понимаю ни вашего поступка, ни упорства, с которым вы добиваетесь сурового приговора.

Морлака вроде бы не обеспокоило признание Лантье. Он снова двинулся вперед.

– Командир, а вы помните, что произошло в тысяча девятьсот семнадцатом? – спросил он.

Лантье с тревогой посмотрел на заключенного. 1917-й стал черным годом войны: год Шмен-де-Дам и крупных мятежей; год отчаяния и разнонаправленных ударов: высадка американцев и выход из войны русских, поражение итальянцев и приход к власти Клемансо. Да… скверный оборот…

К счастью, Дюжё, стоявший у двери, потряс ключами. Прогулка в тюремном дворике не могла повлиять на вечерний распорядок: доставили суп. Лантье вновь мысленно поздравил себя с тем, что так поздно приступил к допросу. Завтра у них был еще целый день, чтобы прояснить то, что для следователя обернулось отнюдь не увеселительной прогулкой.

Возвращаясь в гостиницу, Лантье раздумывал, не сделать ли крюк, чтобы погладить собаку. Он расстроился, видя, что пес, припав к каменной тумбе в дальнем конце площади Мишле, вновь лаял из последних сил.

Но теперь, на исходе дня, на улицах снова появились люди. К монастырской церкви, грохоча по мостовой, направлялась повозка, ремесленник в черной робе, насвистывая, нес на плече лесенку. Лантье не мог пойти на риск, чтобы по городу поползли слухи о его чувствительности и жалостном отношении к животным. Образцово выпрямившись, он пересек площадь и направился по улице Четвертого Сентября.

Он заглянул в «Ла-Сиветт» купить курева, чтобы хватило на завтрашний допрос. Сам он курил мало, но у Морлака вошло в привычку просить у него сигареты, и следователь хотел учесть эту карту в предстоящей игре.

Выходя из табачной лавки, Лантье наткнулся на начальника местной полиции. Сразу по прибытии в городок он хотел с ним встретиться, но ему сказали, что тот в отъезде.

– Старший сержант Габар, – хрипло возвестил жандарм, вытягиваясь по стойке смирно.

Краснолицый, коренастый, с выпирающим пузом, сержант выглядел типичным селянином. Похоже, уроженец этих мест, случайно затесавшийся в конно-полицейскую стражу. Это решение, вероятно, было основано на столь же реалистичном расчете, как и у крестьянина, который, с учетом цен на рынке, решает засеять поле люцерной, а не овсом. Насколько Лантье понял из беседы с другим служащим жандармерии, личный состав здесь ограничивался двумя персонами, и, стало быть, Габар совершил восхождение по служебной лестнице, буквально не сходя с места.

– Господин следователь, я только вернулся с похорон, это тридцать километров отсюда. Сожалею, что не мог оказать помощь в вашем расследовании.

Судя по всему, жандарм не воевал: он трепетал перед офицером и не усвоил того надменно-иронического тона, с которым фронтовики произносили все эти «слушаюсь-повинуюсь».

– Вольно, шеф. Все в порядке, благодарю вас. Есть минутка?

– Я в вашем распоряжении, господин следователь!

– В таком случае проводите меня до площади Этьена Доле, вроде бы именно так называется такой маленький скверик, ну там, где можно присесть под деревьями.

Они молча двинулись в указанном направлении. Жандарм слегка прихрамывал. Скорее всего, из-за подагры, а не из-за раны, полученной на войне. Дойдя до площади, они уселись за столик с эмалированной столешницей. Габар опустил каскетку на колени, нервно теребя лаковый козырек. Официант принял у них заказ и принес два бокала пива.

Лиловые сумерки понемногу окутывали улицы, хотя небо, по которому тянулись розовые облака, все еще было светлым. В воздухе пахло свежестью, на стенах домов проступила влага дождливых месяцев. Но стулья и почва оставались теплыми, что в этот вечерний час доставляло несказанное наслаждение, преходящее, но тем более ценное.

– Я каждый день бывал в тюрьме. С допросом подследственного практически закончено.

Жандарм воспринял это заявление как упрек.

– Простите меня, – сказал он.

Но Лантье заверил жандарма в том, что его отсутствие не причинило ни малейшего ущерба.

– Вы знали этого Морлака прежде, до происшествия? – спросил он.

– Шапочно, как и все остальные. – И Габар с хитрым видом добавил: – Странный тип.

– Почему странный?

– Не знаю, как объяснить, господин следователь. Этот парень здесь редко показывался. У него не было ни друзей, ни семьи. Когда он вернулся с фронта, мэр устроил праздник для ветеранов. Он явился и весь вечер пил, забившись в угол, а потом ушел, ни с кем не простившись. Секретарь мэрии уверял, что Морлак стибрил серебряные столовые приборы. Мы не решились обыскать его. В конце концов отказались от этой мысли, учитывая его фронтовые заслуги. Но он это сделал почти в открытую, будто нарывался на скандал.

– Вы знакомы с Валентиной, матерью его сына?

– А, вам и это уже известно.

Габар слегка расслабился. Он допил пиво, и следователь знаком велел официанту принести еще бокал.

– Ну, тут совсем другое дело. Это было у нас на глазах.

– Мне казалось, что в городе она не показывается. Я сходил к ней. Она живет практически на краю леса.

– Да, она-то никуда не выходит, но есть люди, которые ее навещают.

– Что за люди?

Жандарм наклонился к Лантье и с подозрением огляделся вокруг.

– Рабочие, – глухо выдавил он. – Разные беглецы. Она считает, что об этом никто не знает. Но это мы нарочно, чтобы их не спугнуть. На самом деле мы следим за ними, и когда они оттуда уходят, мы их хватаем.

Он хитро усмехнулся с видом браконьера, рассказывающего, где расставлены капканы.

– Вы знаете ее семью? – спросил жандарм, уверенный в реакции собеседника.

Как и предполагал Габар, Лантье удивился.

– Мне казалось, что у нее никого не осталось. Всех скосила болезнь. Она сама мне сказала об этом.

– Может, они и мертвы, но они жили, – заметил Габар, гордый своим логическим умозаключением.

– Хотелось бы верить. Так что?

– Стало быть, она вам не сказала, кто был ее отец.

– Нет.

– Хвастаться тут нечем. Видите ли, ее отец немецкий еврей, из окружения Розы Люксембург, ну, которую убили прошлой зимой в Берлине. Он был членом рабочего Интернационала. Оголтелый агитатор-пацифист. Он был арестован и умер в тюрьме в Анжере. Кажется, он болел туберкулезом.

– А ее мать?

– Она родом из здешних мест. Родители отправили ее в Париж учиться шитью в каком-то крупном модном доме. Там-то она и повстречала этого эмигранта. Она в него втрескалась, и они поженились. А ведь девушка из хорошей семьи, ее родня – торговцы скотом, у них были земли в наших краях. Ей-то досталась малая часть, а основное отошло ее братьям. К счастью для нее, наследство делили уже после смерти ее мужа, а то он бы настоял, чтобы она все продала, а деньги отдала соратникам по борьбе.

После второго бокала пива сержант совершенно раскрепостился. Лантье был удивлен, что он так смекалист и информирован. Он подозревал, что жандарму есть что поведать, но чтобы такое…

– Бедной женщине, – продолжал Габар, – не удалось попользоваться наследством. Отдала Богу душу аккурат после эпидемии, и ее старшая дочка тоже. Осталась эта Валентина, которая, сдается мне, как две капли воды похожа на отца и такая же сумасшедшая, как он.

– Однако с виду не скажешь.

Произнося эти слова, Лантье вдруг вспомнил твердый взгляд девушки и то, как она говорила о войне.

– Она хитрюга. Ее приняла к себе тетка со стороны матери, сущая дикарка, которая поселилась в Богом забытом уголке, подальше от людей. Должно быть, обучила ее всем своим колдовским штучкам.

– Может, вам известно, почему Морлак не вернулся к ней после войны?

Жандарм пожал плечами:

– Разве мы можем догадаться, что творится у таких в голове! Видать, поссорились.

– Она встретила кого-то другого?

– Говорю же вам: у нее там то и дело появляются какие-то люди. Эти революционеры часто используют ее дом как укрытие для тех, у кого проблемы с законом. А насчет того, крутила ли она с кем-то из них шуры-муры, сказать вам ничего не могу.

Уже совсем стемнело. Официант зажег масляные лампы вокруг столиков и два газовых фонаря по сторонам кафе. Лантье посмотрел на часы. Пора было возвращаться в гостиницу, если он надеется получить ужин.

– Сержант, вы не могли бы помочь мне кое в чем?

Габар вдруг вспомнил, кто его собеседник. Он выпрямился и громко отчеканил:

– Да, господин следователь!

– В таком случае постарайтесь узнать, видел ли Морлак своего сына после того, как вернулся.

– Это не так-то просто.

– Я рассчитываю на вас. Если что-то узнаете, приходите ко мне, когда сможете.

Лантье оставил на столике несколько монет и поднялся. Жандарм хотел по-военному отдать честь, но следователь пожал ему руку.

По дороге в гостиницу, когда стихали порывы ветра, Лантье несколько раз казалось, что он слышит собачий лай. Но доносился он слабо и прерывисто.