III

Кролика по-охотничьи он переварил часам к четырем. Лантье, еще сонный, вышел из гостиницы и направился к тюрьме. Теперь он достаточно хорошо знал город, чтобы двинуться напрямик и, не сбившись с пути, добраться до старой казармы.

Сначала ему показалось, что пес замолчал. Но это потому, что он подошел к площади по другой улице, с тыла. Стоило завернуть за угол, как Лантье его услышал. Похоже, лай звучал уже не так громко. Видно, пес устал. Тюремный надзиратель сказал, что пес лаял три дня напролет и замолк один-единственный раз – накануне, в тот момент, когда появился следователь.

– Он и ночью лает?

– И ночью, – подтвердил Дюжё, потирая глаза, опухшие от бессонницы.

– И что же, местные, которые живут в этом квартале, ничего не говорят?

– Ну, во-первых, в этом квартале живет не так много народу. К тому же, не в обиду вам, капитан, будь сказано, на военных здесь поглядывают малость косо. Конечно, люди говорят, что гордятся военачальниками, уважают ветеранов. Но здесь также не забыли, как жандармы забирали парней с ферм, а офицеры стреляли в тех, кто дал слабину. Знаете, все четыре года здешняя каталажка кишела типами, которые предстали перед Военным советом за то, что хотели отсидеться в кустах.

– То есть вы хотите сказать, что местные на стороне этого Морлака?

– Не его конкретно, но, поймите, он последний заключенный. И потом, эта история с собакой всех растрогала. Ночью я видел тени, подкрадывающиеся к тюрьме, чтобы покормить псину.

Следователь приказал проводить его к Морлаку. На сей раз заключенный не спал. Он был одет и читал, усевшись на полу, чтобы поймать пересекавший камеру солнечный луч, в котором плясали пылинки.

– Вижу, вы успокоились. В таком случае можем продолжить.

Лантье сел там же, где и вчера, на одну из откидных коек.

– Пожалуйста, сядьте напротив.

Заключенный медленно встал с пола, положил книгу на край койки и уселся. Сменив арестантскую робу на собственную одежду, он не так напоминал пациента психушки.

– Что вы читаете? Можно взглянуть?

Следователь наклонился, чтобы взять книгу. Это был том большого формата с потрепанными уголками и затертыми страницами. Книга, должно быть, сменила не одного владельца и не раз побывала в воде.

– Виктор Гюго. «Ган Исландец».

Лантье поднял глаза и посмотрел на упрямого крестьянского парня, сидевшего напротив. Ему показалось, что по лицу Морлака пробежала улыбка. Но тотчас вернулось прежнее ожесточенное выражение, злые глаза уставились в одну точку.

– Но ведь вы, кажется, не ходили в школу.

– Вот моя школа… – Обвиняемый кивнул на книгу. – Ну и еще война.

Следователь отложил книгу и сделал пометку в блокноте. Сейчас он был не расположен продолжать допрос. Его собственные литературные предпочтения сводились к древним грекам и Цицерону, Паскалю и классике. Из современных писателей он читал лишь тех, кто восхвалял Отечество, и прежде всего Барреса. Тот поклонялся одновременно монархии и империи, то есть власти. А еще питал презрение к республике, бардом которой был Виктор Гюго.

– Итак, на чем мы остановились? – сказал Лантье, проглядывая свои заметки. – Вы находились в Шампани. За те шесть месяцев, что вы провели там, у вас были увольнительные?

– Да.

– И вы приезжали сюда?

– Да.

– Вместе с вашим псом?

– Нет. Он меня там дожидался. За ним присматривали.

– Потом вас перевели на Восточный фронт. И он последовал туда за вами?

– Наш полк сперва отправили на поезде в Тулон. Пес поехал с нами. Я был уверен, что тут все и кончится. Пока мы базировались в населенных пунктах, еще куда ни шло. Но порт совсем другое дело. В Арсенале морские пехотинцы объявили войну бродячим собакам и без колебаний стреляли по ним. Так что на второй день пес пропал с пристани.

– Ваш полк посадили на военный корабль?

– Нет, на реквизированный сухогруз «Оран». Дряхлое проржавевшее корыто, до войны этот «Оран» курсировал между колониями. Отчалили мы только через четыре дня. Все судно провоняло пальмовым маслом и навозом, потому что в трюме везли полсотни лошадей для офицерского состава. Нас всех тошнило, а мы ведь даже еще не вышли в море.

– И что, пес оказался на борту?

– Это обнаружилось не сразу. Невероятно. Должно быть, он понял, что не стоит высовываться, пока мы торчим у причала. Вылез из какой-то дыры на второй день плавания.

– И офицеры не выкинули его в море?

– Да офицеры нам на глаза не показывались, – присвистнул Морлак. Он снова сердито покосился на следователя. – Они сидели в кают-компании вместе с капитаном, видно, не хотели, чтобы все видели, как они блюют.

– Ну а сержанты?

– Да говорю же вам, хитрющая псина. Он ведь появился с крысой в зубах. За четыре дня мы поняли, что судно кишит грызунами, так что все были довольны, что благодаря ему крыс малость поубавится.

– Так он стал полковой собакой?

– Да нет, потому что он так не считал. Раз и навсегда понял, что он мой пес. Он ложился возле моих ног, спал рядом, рычал на тех, кто вел себя со мной недружелюбно.

Было что-то странное в том, как Морлак говорил о своей собаке. Он отзывался о ней охотно и благосклонно. Но в его голосе совершенно не чувствовалось теплоты. Скорее презрение или жалость. Казалось, он осуждает поведение своего пса.

– Это, стало быть, вы дали ему кличку.

– Не я. Другие. После того как он запрыгнул в наш эшелон, парни в шутку прозвали его Вильгельм. Как кайзер.

– Ясно, – слегка раздраженно бросил Лантье.

Он записал кличку собаки, и в этой возникшей в допросе паузе осознал, что пес снова замолк.

– А как обстояло дело с Вильгельмом в Салониках?

– Не дадите закурить?

На этот раз следователь предвидел такой поворот. Он припас пачку табака и листки папиросной бумаги. Морлак занялся самокруткой. Как все фронтовики, он поднаторел в этом. Однако чувствовалось, что он нарочно медлит, будто его главная цель – скоротать время.

– Салоники, – заговорил он, не поднимая головы, – забавное место.

Скрутив плотную папиросу, он помял ее в загрубевших пальцах, привычных к тяжелому труду.

– Никогда не видал столько разных людей. Французы, англичане, итальянцы, греки, серы, сенегальцы, аннамиты, армяне, албанцы, турки.

– Но ведь экспедиционным корпусом командовал французский генерал, да?

– Кто командовал? Чем командовал? Я вас спрашиваю. Все говорили на разных языках. Никто понятия не имел ни что делать, ни куда идти. А в порту было совсем скверно. Псу в таких условиях полное раздолье. Просто рай. На пристани куча объедков, на солнцепеке гниют обглоданные скелеты каких-то животных, тут же, прямо на земле сидят люди и едят, разбрасывая вокруг кости и обрезки мяса. Ему даже не приходилось гоняться за крысами.

– Но вы ведь не задержались в порту?

– Застряли на несколько дней, пока все выгрузили с помощью старых, вечно скрипящих кранов. Офицеры гарцевали на конях. Штаб издавал приказы, отменял приказы. Никто уже ничего не понимал.

– Но потом-то вас все же отправили в Салоники?

– А как же! Нас провели маршем по городу с музыкой и знаменами. Мы были довольны, город красивый, по крайней мере центральные кварталы. Широкие проспекты, пальмы, платаны. Но потом пошли грязные предместья, и в конце концов мы оказались в сельской местности. Двигались на север, вздымая при ходьбе жуткие тучи пыли, которая не оседала. Заметьте, когда воюешь в пехоте, должен понимать, что придется многое стерпеть.

Говоря это, Морлак опустил голову, будто стремясь скрыть смятение. Лантье вдруг ощутил, что понимает его, как никто. Сразу нахлынули беспорядочные воспоминания: нескончаемые пешие переходы, утомительные бессонные ночи, жестокие переживания, голод, холод, жажда. В наступившем молчании он почувствовал, что Морлака пробила дрожь.

– К тому же, – мрачно заметил тот, – следует сказать, что было жарко. – Заключенный глубоко затянулся. – К северу от города на равнине был разбит большой лагерь. Там все было прилично организовано, да только мы отправились дальше. После каждого перехода нам казалось: все, пришли. Но мы двигались все дальше и дальше на север. Начались горы, дороги каменистые, и по камням приходилось тащить орудия и боеприпасы все выше. Мы уже почуяли, куда нас гонят: для нас это был фронт.

– А фронт находился далеко от Салоник?

– Поначалу мы и понятия не имели. К счастью, иногда спускались с гор какие-то типы и рассказывали о боях. Только так мы узнали, что Сербия сдалась, ее оккупировали австрийцы и болгары, а нас направляют туда, чтобы попытаться вернуть ее. Мы узнавали об этом случайно, обрывками, все полнилось слухами. Трудно было отличить правду от вымысла. В Салониках поговаривали о весеннем наступлении. В конце концов мы сообразили, что наступление задержали, а теперь-то все и начнется. И ляжет именно на наши плечи. Так что, когда мы добрались до передовой, до всех уже дошло, что к чему.

Принесли суп. Его варили в госпитале для пациентов, на тамошней кухне, и санитар отлил в бидон четыре порции: две для задержанного и две для Дюжё. Тот был страшно огорчен, что придется потревожить офицера. Но, по мнению надзирателя, суп – это обстоятельство форс-мажорное: сам он любил, чтобы еда была горячей, а было приказано ни к чему не притрагиваться, пока не накормят заключенного.

Лантье прервал допрос и покинул тюрьму. Он решил, что завтра исправит ошибку, придя пораньше.

Следователь спал очень скверно. Среди ночи прямо под окном разорались гуляки, и ему потом так и не удалось заснуть. Он думал об этом Морлаке, о его отказе ухватиться за предлагаемую возможность. Почему тот не согласился сказать, что был пьян? Почему не признал, что очень привязан к своей собаке и потому на миг потерял голову? Отделался бы легким наказанием, и все было бы забыто.

В то же время Лантье непонятно отчего был признателен Морлаку за его упорство. С тех пор как он получил это назначение, ему досталось немало простых дел: действительно виновные люди или совершенно неповинные. Это было не слишком интересно, и в таких случаях он прилагал все свои силы, чтобы усложнить ситуацию, выявить у виновного долю идеализма или обнаружить темные пятна у невиновного. В случае Морлака следователь почуял, что имеет дело с наиболее сложным казусом, когда добро перемешано со злом. Это вызывало раздражение и даже, если вникнуть, возмущение. Но, по крайней мере, тут было над чем поломать голову.

Он поднялся спозаранок. Первый этаж гостиницы был погружен во тьму, но сквозь стекла двери, ведущей в кухню, виднелся свет. Старая повариха Жоржетта разжигала плиту.

Она усадила его за стол, заставленный фаянсовыми подставками, на которые размещали блюда.

– Вы знаете, где поселок Валлене? – спросил Лантье.

– Отсюда километра три по дороге на Сент-Аманд.

– Мог бы кто-нибудь нынче утром отвезти меня туда?

– А в котором часу вам нужно вернуться?

– К обеду.

– В таком случае возьмите во дворе велосипед. Хозяйка иногда дает его постояльцам, которые хотят посмотреть окрестности.

Лантье пустился в путь, когда солнечные лучи уже просачивались сквозь плющ клубком сверкающих колючек. Сразу за вокзалом потянулась сельская местность, где было оживленнее, чем на городских улицах. По дороге сновали двуколки, в полях уже шла работа. Слышно было, как крестьяне щелкают языком, подгоняя лошадей. В утреннем прохладном небе резво вычерчивали круги ласточки.

После долгого подъема дорога вновь пошла вниз, к широкой равнине. Повсюду виднелись пруды, соединявшиеся друг с другом. Зимой от них еще сильнее тянуло сыростью. Вокруг прудов росли ивы, а поля по всей округе поросли утесником, так как разлив держался до шести месяцев в году. Зато во время летней жары местность оставалась свежей и тенистой, и здесь было не так сухо, как в городе.

Расспросив пожилого возницу, Лантье легко отыскал дом Валентины. Надо было лишь пройти по дорожке вдоль самого дальнего пруда. Даже в разгар лета там оставались участки вязкой черной грязи. Чтобы преодолеть их, приходилось ступать по специально выложенным камням. Спрятав велосипед в зарослях боярышника, Лантье направился дальше пешком.

Валентина работала в огороде – на большом квадратном участке, который она с давних пор возделывала вручную. Из-за этого пальцы у нее стали узловатыми, а под ногтями вечно было черно. Чтобы это не бросалось в глаза, во время беседы она обычно прятала руки за спину.

Увидав, что к ней по тропинке направляется какой-то военный, она отставила корзину и выпрямилась, сцепив руки сзади.

Лантье дю Гре остановился в трех шагах от молодой женщины и снял с головы каскетку. Под лучами солнца его форма выглядела поношенной и совершенно неуместной в такую жару. Облачиться в такую одежду можно было лишь, если ты намеренно стремился противопоставить себя людям как олицетворение власти. К тому же теперь, когда кончилась война, это выглядело довольно нелепо.

– Вы, стало быть… Валентина.

Поверенный назвал только имя. Для розысков этого было достаточно, но теперь, в момент знакомства, неведение обернулось фамильярностью. Лантье покраснел.

Она была высокого роста, худощавая. Несмотря на дешевое синее льняное платье, выглядела она не по-деревенски. Длинные обнаженные руки с резко обозначенными венами, каштановые волосы, незатейливая стрижка, явно сделанная теми же ножницами, которые использовались для стрижки овец, заострившиеся черты лица – все говорило не о покорном нраве, а скорее о повседневном страдании, которое терпят, когда жизнь тяжела и приходится добывать себе пропитание.

Нелегкая зима и каждодневная работа между тем вовсе не уничтожили красоты и благородства ее тела. Те же качества, выстоявшие под ударами судьбы, отразились и в глазах Валентины. Взгляд черных блестящих глаз был прямым и светлым, открывавшим весь путь ее души. При всей убогости внешнего облика этот взгляд свидетельствовал о том, что женщина приняла свое положение, но не смирилась с ним. Это была не просто гордость, но вызов.

Заслышав голоса, на пороге дома появился ребенок. Валентина знаком велела ему уйти. Малыш помчался к лесу.

– Что вам нужно? – спросила молодая женщина.

На протяжении четырех лет войны появление человека в военной форме всегда означало смерть. Такое не забывается. Лантье выдавил улыбку, стараясь держаться обходительно. Он представился, назвав свое имя и армейское звание. При словах «военная прокуратура» Валентина вздрогнула.

– И чем я могу…

– Вы знаете Жака Морлака?

Она кивнула, оглянувшись на опушку леса, будто желая убедиться, что ребенок скрылся из виду. Солнце уже поднялось высоко, и жара начисто вытеснила утреннюю свежесть. Лантье чувствовал, как под мышками стекает пот.

– Нельзя ли перейти куда-то, где мы могли бы поговорить?

Он имел в виду – в тень.

– Идемте, – сказала она, направляясь к дому.

Дверь была нараспашку. Шагнув внутрь, Лантье после яркого дневного света не сразу свыкся с темнотой гостиной. Споткнувшись на неровной терракотовой плитке, он ухватился за угол массивного буфета. Валентина указала на стул, и он сел, облокотившись на стол. Она принесла кувшин с водой и бутылку сиропа. Над засахарившейся пробкой кружили мошки, и Валентина махнула рукой, чтобы отогнать их.

Лантье исподтишка оглядел комнату и удивился. Обстановка была вовсе не крестьянская. Разумеется, это был сельский дом: с потолка свешивались пучки сухих трав, на полках возле камина стояли банки с вареньем, разные овощные и фруктовые заготовки, из-за решетчатой стенки продуктового шкафа пахло сырами и соленьями. Но ко всему этому добавлялись детали, выбивавшиеся из общей картины. Прежде всего, на стенах висело множество репродукций, по большей части вырезанных из иллюстрированных журналов. Бумага от сырости покоробилась, и краски поплыли. Но все же можно было узнать такие шедевры, как «Давид» Микеланджело или «Битва при Сан-Романо». Там были и другие, не столь известные картины – портреты, обнаженная натура, пейзажи, а на почетном месте даже размещались авангардные кубистские картины, приводившие Лантье в ужас.

Но главное, целую стену в этой комнате занимали книги.

Следователю страшно хотелось подняться и рассмотреть их поближе. Уже издали он заметил, что это не любовные романы, которыми зачитываются продавщицы и портнихи. Это были в основном издания в строгих темных переплетах, отличавшихся от пестрых обложек популярных книжек.

Валентина тоже присела и пристально взглянула на гостя. Она улыбалась, но серьезное выражение глаз начисто лишало ее улыбку теплоты. Чтобы справиться со смущением, Лантье отхлебнул воды с сиропом.