Би-эй-ар-мен

До появления его имени в полицейских протоколах и на страницах газет Джон Фэллон не представлял особого интереса ни для кого из окружающих. Он работал клерком в солидной страховой конторе, где целыми днями с деловитым выражением лица слонялся среди картотечных шкафов, а закатанные рукава его белой рубашки обнажали золотые часы на одном запястье и браслет с армейским жетоном — напоминание о самом бурном и бесшабашном периоде его жизни — на другом. Это был крупный мужчина двадцати девяти лет с широким бледным лицом и всегда аккуратно причесанными каштановыми волосами. Взгляд у него был открытый и добродушный, за исключением тех случаев, когда он широко раскрывал глаза от изумления либо прищуривал их угрожающе; а его по-детски пухлые губы напрягались, образуя твердую складку, лишь в те минуты, когда он готов был разбавить речь крепким словцом. В повседневной одежде он отдавал предпочтение пиджакам из гладкой голубой ткани с подбитыми ватой плечами и очень низко расположенными пуговицами, а при ходьбе звонко чеканил шаг подкованными ботинками. Жил он в Саннисайде, Куинс, и уже десять лет был женат на тонюсенькой женщине по имени Роуз, которая страдала от синусовых головных болей и не могла иметь детей, зато зарабатывала больше его, печатая на машинке со скоростью восемьдесят семь слов в минуту без скидок на замену жвачки во рту.

Пять вечеров в неделю, с воскресенья по четверг, Фэллоны проводили дома за игрой в карты и просмотром телепередач; иногда жена отсылала его за сэндвичами и картофельным салатом, чтобы лишний раз перекусить перед отходом ко сну. А по пятницам, в конце рабочей недели, вечером шли трансляции боксерских поединков и Джон отправлялся в гриль-бар «Остров» на бульваре Куинс. Тамошнюю компанию составляли скорее друзья по привычке, чем по выбору, и первые полчаса обычно проходили в неловкой суете, грубом подшучивании друг над другом и глумливых приветствиях, которые обрушивались на каждого новоприбывшего («Парни, глядите, что там за чучело нарисовалось в дверях!»). Однако к моменту завершения последнего из боев они успевали допиться и дошутиться до благодушно-приподнятого настроения, и зачастую вечернюю программу венчали пение хором и возвращение домой нетвердой походкой в два или три часа ночи. По субботам Фэллон, отоспавшись, помогал жене с работами по дому, а вечер принадлежал уже ей: они посещали один из ближайших кинотеатров, а затем кафе-мороженое и обычно укладывались спать не позднее полуночи. Далее следовало полусонное воскресное шуршание газет в гостиной, и начиналась новая неделя.

Возможно, все так и шло бы своим чередом, без эксцессов, если бы однажды в пятницу его жена не настояла на изменении привычного распорядка: то был последний вечер, когда в соседнем кинотеатре крутили новый фильм с Грегори Пеком, и она сказала, что ради такого случая Джон в кои-то веки может отказаться от своего бокса. Эти слова прозвучали утром и стали первой из множества вещей, которые в тот день пошли наперекосяк.

Во время обеденного перерыва (как всегда по пятничным дням получки, он с тремя другими клерками обедал в немецкой таверне неподалеку от их офиса) главной обсуждаемой темой был бокс, но Фэллон почти не участвовал в разговоре. Джек Копек, абсолютный профан в этом виде спорта — угораздило же его назвать бой недельной давности «шикарным зрелищем», хотя на самом деле там были пятнадцать раундов вялых клинчей с редкими тычками вместо ударов и жалкой пародией на судейство, — не без апломба сообщил коллегам, что лучший из всех виденных им боксерских поединков состоялся во время его службы на флоте. Как следствие, разговор перекинулся на флотскую тему, и только Фэллон по-прежнему хранил скучливое молчание.

— А вот еще был случай, — начал третью подряд историю Копек, тыча себя в грудь наманикюренным ногтем большого пальца. — Мой первый день на новом корабле, а из формы при мне только подогнанная портным синяя парадка. И тут объявляют построение экипажа. Страшно? Не то слово: меня трясло, как осиновый лист! Старик проходит вдоль строя, останавливается передо мной и говорит: «Где ты, по-твоему, сейчас находишься, морячок? На маскарадном балу?»

— Кстати, об этих проверках, — подхватил Майк Бойл, выпучивая круглые клоунские глаза. — Наш коммандер имел привычку, напялив белые перчатки, при обходе проводить пальцем по переборкам и поручням. И если на перчатке появлялась хоть одна пылинка, ты уже мог считать себя трупом.

После этих воспоминаний на них накатила сентиментальность.

— И все-таки на флоте была хорошая жизнь, — сказал Копек. — Чистая и аккуратная жизнь. А лучше всего в ней то, что ты находишься на своем месте — понимаете, о чем я? Каждый человек там специалист в какой-нибудь конкретной области. Никакого сравнения с армией, где всего-то дел: маршировать туда-сюда и выглядеть таким же остолопом, как все вокруг.

— И не говори, братишка, — сказал Джордж Уолш, удаляя лишнюю горчицу со своей сардельки. — Я оттрубил в армии четыре года и согласен с тобой на все сто.

На этом терпение Джона Фэллона иссякло.

— Вот как? — произнес он. — А в каких армейских частях ты служил?

— В каких частях? — озадачился Уолш. — Ну, сперва на артиллерийском складе в Виргинии, потом в Техасе, потом в Джорджии. Что ты вообще имеешь в виду, говоря о частях?

Фэллон прищурил глаза, а его пухлые губы поджались.

— Тебе стоило бы попробовать себя в пехоте, старик, — сказал он.

— Нет уж, спасибо, — со слабой улыбкой промямлил Уолш.

Но Копек и Бойл приняли вызов, ухмыляясь до ушей.

— Пехота? — сказал Бойл презрительно. — А что, у них там тоже есть специалисты?

— Очень даже есть, представь себе, — сказал Фэллон. — Да будет тебе известно, каждый сукин сын в стрелковой роте является специалистом. И вот что я тебе скажу: этим ребятам глубоко плевать на всякие белые перчатки и парадные мундирчики, подогнанные по фигуре.

— Секундочку, — сказал Копек. — А могу я узнать одну вещь: какая специальность в пехоте была у тебя, Джон?

— Я был би-эй-ар-меном, — ответил Фэллон.

— Это что еще за хрень?

И тут Фэллон впервые осознал, насколько изменился за последние годы контингент служащих в конторе. В былые дни, году в сорок девятом или пятидесятом, любой клерк, не знающий, что такое би-эй-ар-мен, стыдливо промолчал бы в тряпочку.

— Би-эй-ар, — сказал Фэллон, откладывая в сторону вилку, — это автоматическая винтовка Браунинга. Тридцатого калибра, с коробчатым магазином. Это основа огневой мощи пехотного отделения из двенадцати человек. Я доходчиво ответил на твой вопрос?

— Автоматическая — это как? — поинтересовался Бойл. — Типа «томми-гана»?

И Фэллону, как будто он имел дело с детьми или девчонками, пришлось объяснять им, что это оружие имеет очень мало общего с «томми-ганом», выполняя совершенно другие тактические функции. В конце концов он был вынужден достать свой механический карандаш, чтобы — по памяти и с любовью — нарисовать силуэт винтовки на обратной стороне своего конверта с недельной зарплатой.

— Хорошо, — не унимался Копек, — тогда скажи мне, Джон: какие особые знания тебе потребовались для стрельбы из этой штуковины? Ты проходил какую-то спецподготовку?

Глаза Фэллона сузились до гневных щелочек. Он сгреб со стола карандаш вместе с конвертом и запихнул их в карман пиджака.

— Попробовал бы сам, — сказал он. — Попробовал бы ты прошагать двадцать миль с пустым брюхом и полной выкладкой, с би-эй-ар и боезапасом, а потом залечь за какой-нибудь болотной кочкой, когда вода плещет выше твоей задницы, по тебе лупят из пулеметов и минометов, а взводный орет: «Где там чертова би-эй-ар?» И ты должен прикрывать огнем отход взвода или всей роты. Попробуй такую хрень, старик, и ты на своей шкуре узнаешь, насколько это просто.

Он завершил эту тираду слишком большим глотком пива, поперхнулся и начал его выкашливать, подставив ковшиком широкую веснушчатую руку.

— Полегче, старина, — с улыбкой сказал Бойл, — побереги здоровье.

Фэллон не ответил, только вытер рот, глядя на них и хрипло отдуваясь.

— Ну хорошо, ты у нас герой, — весело согласился Копек. — Ты был на фронте. Но скажи мне вот что, Джон: тебе лично случалось стрелять из этой винтовки по врагу?

— А ты как думаешь? — процедил Фэллон сквозь плотно сжатые губы.

— И сколько раз?

Правда была такова: товарищи по взводу частенько называли Фэллона, физически крепкого и сноровистого девятнадцатилетнего солдата, «чертовски классным би-эй-ар-меном», и в последние два месяца войны он со своей винтовкой прошагал много миль, натирая мозоли, по разным дорогам, полям и лесам, лежал с ней под многими артиллерийскими и минометными обстрелами, не раз упирался ее стволом в животы сдающихся немцев, но лишь дважды за все это время использовал ее в бою, да и то стрелял лишь в направлении вражеских позиций, а не по видимым целям, ни в кого не попал и вдобавок во втором случае получил от командира устный выговор за бесполезный расход патронов.

— Сколько бы ни было, это тебя не касается! — пробурчал он, и остальные, исподтишка ухмыляясь, опустили глаза в свои тарелки.

Фэллон глядел на них с вызовом, дожидаясь язвительной реплики, но ее не последовало. Какое-то время они ели и пили пиво в молчании, а потом завели разговор на другую тему.

За всю вторую половину рабочего дня Фэллон ни разу не улыбнулся. Он оставался мрачным и позднее, когда встретился с женой у ближайшего супермаркета для закупки продуктов на уик-энд. Она выглядела очень уставшей — что бывало всегда накануне обострения синусовых болей, — а Джон, медленно катя за ней по магазину проволочную тележку, то и дело поворачивал голову, провожая взглядом виляющие бедра и пышные бюсты других молодых женщин.

— Ой! — воскликнула она вдруг и, уронив коробку с крекерами, наклонилась, чтобы потереть ушибленную ногу. — Гляди, куда ты толкаешь эту штуку! Лучше уж я сама ее покачу.

— Не надо было так резко тормозить, — сказал он. — Я не ожидал, что ты вдруг остановишься.

В дальнейшем, дабы избежать повторного столкновения с супругой, он был вынужден сосредоточить внимание на ее узкой спине и тонких, как палки, ногах. Ходила она всегда с легким наклоном вперед; при этом выпяченные ягодицы, казалось, следовали за ней этаким отдельным и малосимпатичным дополнением. Несколько лет назад врач объяснил бесплодие Роуз деформацией шейки матки и порекомендовал ей специальные упражнения, с помощью которых можно было исправить этот дефект. Она взялась за упражнения без особого энтузиазма, в дальнейшем выполняла их все реже и наконец забросила совсем. И сейчас Фэллон уже не мог вспомнить, была ли эта странная поза причиной или следствием ее внутреннего состояния, но одно он знал точно: как и в случае с головными болями, ее осанка неуклонно изменялась к худшему за время их совместной жизни. Он мог поклясться, что в пору их знакомства Роуз при ходьбе держалась вполне прямо.

— Какие хлопья взять, рисовые или кукурузные? — спросила она.

— Рисовые.

— Но мы питались рисовыми всю прошлую неделю. Тебе они еще не приелись?

— О’кей, тогда бери другие.

— Что ты там бормочешь? Я не слышу.

— Бери кукурузные, я говорю!

По пути домой с покупками в обеих руках он сопел и кряхтел больше обычного.

— Да что с тобой такое? — спросил жена, когда он в очередной раз остановился, чтобы поудобнее перехватить ручки сумок.

— Что-то я совсем расклеился. Надо будет сходить на спортплощадку, поразмяться с мячом.

— Ну да, конечно, — сказала она. — Ты в который раз уже собираешься, но вместо этого только лежишь на диване с газетой.

Сразу по прибытии домой Роуз приняла ванну и, как обычно после купания, села ужинать в самом затрапезном виде: мешковатый халат на тощем теле, влажные волосы слиплись прядями, кожа сухая и пористая, фальшивая «молочная улыбка» застыла в уголках не подкрашенного и неулыбчивого рта.

— Куда это ты собрался? — спросила она, когда Фэллон отодвинул свою тарелку и встал из-за стола. — Что еще за фокусы, Джон? Сам вечно требуешь покупать молоко, а когда я его покупаю, оставляешь полный стакан на столе. Вернись сейчас же и выпей молоко.

Он вернулся, залпом осушил стакан, и в результате его едва не стошнило.

Покончив со своим ужином, Роуз основательно занялась подготовкой к вечернему походу в кинотеатр. Джон давно уже перемыл и вытер посуду, а она все стояла за гладильной доской, доводя до кондиции выбранные для этой цели блузку и юбку. Дожидаясь ее, он опустился в кресло.

— Если будешь так возиться, мы опоздаем на сеанс, — сказал он.

— Не мели чушь, до начала еще целый час. Не пойму, что на тебя сегодня нашло?

Она уже надела туфли на шпильках, и сейчас это выглядело нелепо в сочетании с длинным, до лодыжек, домашним халатом, особенно когда ей пришлось нагибаться, чтобы выдернуть из розетки вилку от утюга.

— Почему ты перестала делать упражнения? — спросил Фэллон.

— Какие упражнения? О чем ты?

— Сама знаешь, — сказал он. — Ты отлично знаешь какие. Для выправления твоей деформы.

— Деформации, — поправила она. — Ты всякий раз говоришь «деформа» вместо «деформация».

— Да какая, к черту, разница? Почему ты не делаешь эти упражнения?

— Ах, оставь это, Джон, — сказала она, складывая гладильную доску. — С чего ты вдруг поднял эту тему именно сейчас?

— Так что ты намерена делать? До конца жизни ходить с этой проклятой деформой или как?

— Во всяком случае, — сказала она, — я уж точно не хочу забеременеть, если ты намекаешь на это. Скажи-ка, на что мы будем жить, если я оставлю свою работу, чтобы сидеть с ребенком?

Он поднялся и начал кругами ходить по гостиной, свирепо поглядывая на абажуры, на акварельные натюрморты с цветами и на фарфоровую фигурку дремлющего сидя мексиканца, за спиной которого распустил цветы уже, казалось бы, засохший кактус. Затем он переместился в спальню, где было приготовлено для вечера нижнее белье Роуз, и на ходу подцепил белый лифчик со вставками из пористой резины, без которых ее грудь под платьем выглядела бы плоской, как у мальчишки. А когда она вошла следом, Джон повернулся и взмахнул лифчиком перед ее оторопевшим лицом.

— Зачем ты надеваешь эту хрень? — спросил он.

Она вырвала лифчик из его руки и попятилась к дверному косяку, оглядывая Джона с ног до головы.

— Знаешь что, — сказала она, — с меня уже довольно. Ты начнешь когда-нибудь вести себя прилично или нет? Мы идем сегодня в кино или нет?

Произнося эти слова, она имела столь жалкий вид, что Фэллон просто не смог этого вынести. Он схватил свой пиджак и протиснулся в дверной проем мимо нее.

— Делай что хочешь, — бросил он через плечо, — а я пойду прогуляюсь.

И громко хлопнул дверью квартиры.

Мышцы начали расслабляться, а дыхание успокаиваться лишь после того, как Фэллон достиг бульвара Куинс. Он не стал заходить в гриль-бар «Остров» — до трансляции бокса было еще далеко, да и в таких расстроенных чувствах он все равно не получил бы удовольствия. Вместо этого он спустился в подземку и, пройдя турникет, сел в поезд до Манхэттена.

Выбравшись из метро, он двинулся в сторону Таймс-сквер, но на Третьей авеню его одолела жажда, так что пришлось завернуть в первый попавшийся бар — унылое, провонявшее мочой заведение с отделанными тисненой жестью стенами, — где он пропустил пару виски с кружкой пива вдогонку. У стойки справа от него пожилая женщина напевала «Peg o’ My Heart», дирижируя горящей сигаретой, а слева мужчина средних лет говорил кому-то:

— Моя точка зрения такова: вы можете оспаривать методы Маккарти, но черта с два вы сможете оспорить его принципы. Разве я не прав?

Фэллон покинул это место и перебрался в другое, ближе к Лексингтон-авеню, с отделкой из кожи и хрома, где лица всех посетителей имели зеленовато-голубой оттенок из-за соответствующего освещения. Здесь его соседями у стойки оказались два молодых солдата с дивизионными шевронами на рукавах, голубыми аксельбантами пехотинцев и по-уставному засунутыми под погоны пилотками. Никаких наградных ленточек — это были вчерашние мальчишки, хотя и не зеленые новобранцы, судя по выправке, по хорошо сидящим на них коротким «эйзенхауэровским» курткам и по уже разношенным, но до блеска начищенным армейским ботинкам. В какой-то момент оба, как по команде, повернули головы и посмотрели в одном направлении. Фэллон последовал их примеру и увидел девушку в плотно облегающей юбке, отделившуюся от своей компании за одним из столиков в затененном углу. Она продефилировала мимо них, пробормотав извинение, а три пары глаз продолжали следить за покачивающимися бедрами и ягодицами, пока она не исчезла за дверью женского туалета.

— Вот это я понимаю! — сказал один из солдат, пониже ростом, и его ухмылка частично была адресована Фэллону, который ухмыльнулся в ответ.

— Надо ввести закон, запрещающий им этак расхаживать, — заметил высокий солдат. — Это морально разлагает нашу армию.

Оба имели акцент и внешность крестьянских парней со Среднего Запада — светловолосых, с вечно прищуренными глазами, — каковыми знал их Фэллон по своему старому взводу.

— Вы из какой части, ребята? — спросил он. — Вроде бы знакомые шевроны.

Солдаты назвали ему свою часть.

— Ах, да, теперь припоминаю. Они были в составе Седьмой армии, верно? Я о сорок четвертом и сорок пятом годах.

— Точно сказать не могу, сэр, — ответил коротышка. — Это было задолго до нас.

— Давай-ка без всяких там «сэров», — дружески потребовал Фэллон. — Я не имел офицерского звания. Дослужился только до рядового первого класса, хотя в Германии пару недель исполнял обязанности сержанта. Я был би-эй-ар-меном.

Коротышка окинул его взглядом.

— Оно и понятно, — сказал он. — Габариты у вас подходящие. Старина «би-эй-ар» — это ноша не для слабаков.

— Тут ты прав, — согласился Фэллон. — Таскать эту винтовку нелегко, но зато в бою, скажу я вам, с ней одно удовольствие. Что вы пьете, парни? Кстати, меня зовут Джонни Фэллон.

Солдаты пожали ему руку и представились, а когда из туалета показалась та самая девица, все трое вновь повернули головы и проследили за ее возвращением к своему столику. На сей раз их внимание было сконцентрировано на ее пышном, колышущемся при ходьбе бюсте.

— Очуметь! — выдохнул коротышка. — Ничего себе буфера!

— Может, они не настоящие, — сказал его приятель.

— Они настоящие, сынок, — заверил его Фэллон, подмигивая с видом умудренного жизнью человека, и развернулся к своему пиву. — Самые натуральные. Уж я-то смогу разглядеть фальшивые сиськи за милю.

Они еще несколько раз заказывали выпивку, беседуя об армии, а потом высокий солдат спросил у Фэллона, далеко ли от этого места до дансинга «Сентрал-Плаза», где, как он слышал, по пятницам выступают джаз-банды. А вскоре они втроем уже катили по Второй авеню на такси, за которое заплатил Фэллон. Еще чуть погодя, когда они дожидались лифта в холле «Сентрал-Плаза», Фэллон украдкой снял обручальное кольцо и спрятал его в кармашек для часов.

Огромный танцевальный зал с высоким потолком был забит молодежью; сотни парней и девушек сидели за столиками вокруг кувшинов с пивом, слушая музыку и болтая, а еще не менее ста человек самозабвенно отплясывали на свободном пространстве посреди зала. А на сцене выкладывался без остатка джаз-бэнд из белых и цветных музыкантов, и медь их труб сверкала в свете ламп, приглушаемом клубами табачного дыма.

Джаз для Фэллона был темным лесом, однако он еще в дверях начал строить из себя знатока: сосредоточенно хмурился, внимая визгу кларнетов, слегка подгибал колени и прищелкивал пальцами, подстраиваясь под ритм ударных. Однако в мыслях его была отнюдь не музыка, когда он потянул солдатиков к столу, за которым сидели три девушки; и вовсе не музыка побудила его пригласить на танец самую симпатичную из этой троицы, когда оркестр заиграл медленную мелодию. Это была черноволосая итальянка, высокая и хорошо сложенная, с блестящим от легкой испарины лбом. Когда она шла впереди него между столиками, Фэллон не мог оторвать взгляда от лениво-грациозных движений ее бедер под разлетающейся юбкой, а его затуманенное алкоголем сознание уже рисовало соблазнительные картины: как он провожает ее домой, как она откликается на его ласки в интимном полумраке такси, и как позднее, уже под утро, он любуется плавными изгибами ее обнаженного тела в незнакомой, смутно представляемой спальне. А когда она достигла танцевальной зоны и, повернувшись, стала в позу с приподнятыми руками, он крепко и жарко прижал ее к себе.

— Эй, потише! — сердито сказала она, отталкиваясь и выгибаясь назад с такой силой, что на ее шее отчетливо проступили жилы. — И это ты называешь танцем?

Он вздрогнул, ослабил хватку и криво ухмыльнулся:

— Не бойся, крошка, я тебя не укушу.

— И не зови меня «крошкой», — добавила она, после чего не произнесла ни слова вплоть до завершения танца.

И все же ей не удалось отделаться от Фэллона, поскольку солдаты уже успели поладить с ее подругами, белокурыми, весьма бойкими и смешливыми; так что следующие полчаса все шестеро провели за тем же столиком, хотя не все были одинаково настроены веселиться. Одна из блондинок беспрестанно взвизгивала и хихикала в ответ на какую-то чушь, которую нашептывал ей коротышка, а другая позволила его длиннорукому приятелю обнять себя за шею. Но габаритная брюнетка Фэллона — неохотно назвавшая ему свое имя: Мария — сидела с ним рядом и молчала, напряженно выпрямив спину и щелкая застежкой сумочки у себя на коленях. Пальцы Фэллона крепко, до побеления костяшек, сжимали спинку ее стула, но всякий раз, когда он решался дотронуться до ее плеча, она резким движением пресекала эту попытку.

— Ты живешь где-то неподалеку, Мария? — спросил он.

— В Бронксе, — коротко ответила она.

— Часто здесь бываешь?

— Не очень.

— Хочешь сигарету?

— Не курю.

Лицо Фэллона раскраснелось, в правом виске гулко стучала кровь, по ребрам струился пот. Он ощущал себя, как юнец на первом свидании, парализованный и лишенный дара речи из-за близости ее платья, запаха ее духов, гипнотизирующей игры ее тонких пальцев с застежкой сумочки, влажного блеска на пухлой нижней губе.

Из-за соседнего стола поднялся молодой матрос и, сложив ладони рупором, что-то прокричал в сторону оркестра. Крик его был тут же подхвачен людьми в разных концах зала. Это звучало как: «Мы хотим святых!», что показалось Фэллону бессмыслицей. Зато у него появился предлог вновь обратиться к Марии.

— О чем они все вопят? — спросил он.

— О «Святых», — пояснила она и, передавая эту информацию, на секунду встретилась с ним взглядом. — Они хотят услышать «Святых».

— Вот оно что…

После этого возникла долгая пауза, которую прервала Мария, обратившись к блондинке на соседнем стуле:

— Хватит, пойдем уже, — сказала она. — Пора домой.

— Да ладно тебе, Мария, — отозвалась другая блондинка, разгоряченная алкоголем и флиртом (у нее на голове уже красовалась пилотка коротышки). — Не будь такой занудой.

Затем, увидев страдающее лицо Фэллона, эта девица решила его подбодрить.

— Ты тоже служишь в армии? — спросила она жизнерадостно, наклоняясь над столом.

— Я? — озадачился Фэллон. — Нет, хотя… когда-то служил, было дело. Но я уже давно демобилизовался.

— Вот как?

— Он был би-эй-ар-меном, — сообщил ей коротышка.

— Неужели?

— Мы хотим «Святых»! Мы хотим «Святых»! — неслось все громче и громче уже изо всех углов зала.

— Пойдем, — вновь обратилась к своей соседке Мария. — Я устала.

— Ну так иди одна, Мария, — сердито бросила другая девица. — Иди, тебя здесь никто насильно не держит. Или ты сама не найдешь дорогу домой?

— Нет, погодите… — Фэллон вскочил на ноги. — Не уходи, Мария… Знаете что? Я сейчас принесу еще пива, о’кей?

И он поспешил удалиться, не давая ей времени на отказ.

— На меня не бери! — крикнула она ему вслед, но Фэллон был уже в трех столах от них, направляясь в ту часть зала, где у стены был устроен импровизированный бар.

— Сучка… — бормотал он на ходу. — Сучка, сучка…

И пока он стоял в очереди перед баром, в его сознании всплывали уже иные образы, порожденные обидой и гневом: борьба и треск рвущейся одежды на заднем сиденье такси, насилие и сдавленные крики в спальне, переходящие в сладострастные стоны, а затем в крик экстаза. Ох, как он ее ублажит! Как он ее ублажит!

— Пошевеливайтесь, вы, там, — сказал он парням за прилавком, наполнявшим кувшины из пивных кранов и возившимся с мокрыми долларовыми бумажками.

— Мы — хотим — «Святых»! Мы — хотим — «Святых»! — уже в каком-то исступлении скандировал зал.

И вот барабаны разразились яростным, нарастающим ритмом, который стал уже почти невыносимым для слуха к тому моменту, когда мощно грянули тарелки и вступила духовая секция, приведя толпу в буйный восторг. Фэллону, получившему наконец кувшин с пивом и отошедшему от бара, потребовалось еще несколько секунд, чтобы понять, что оркестр исполняет «When the Saints Go Marching in».

В зале творилось безумие. Девчонки визжали, парни взбирались на столы и подпевали, размахивая руками; звенели разбитые бокалы, вертелись поставленные на одну ножку стулья, а четверо полисменов стояли настороже у стен, готовые остановить потасовку, меж тем как джаз-банд расходился все больше и больше:

Когда святые маршируют,

О, когда святые маршируют…

Фэллон с трудом пробирался через этот бедлам, пытаясь отыскать свою компанию. Наконец он нашел как будто тот самый столик — не будучи полностью в этом уверен, — но там не оказалось никого, только набитая окурками пепельница и лужица пива на столешнице; один из стульев валялся на полу кверху ножками. Он вроде бы заметил Марию в толпе танцующих и ринулся туда, но тут же выяснилось, что это не она, а другая крупная брюнетка в похожем платье. Потом он увидел вдалеке активно жестикулирующего коротышку, но, протолкавшись к нему, обнаружил другого низкорослого солдата с деревенской физиономией. Фэллон вертелся на месте, обливаясь потом и вглядываясь в лица вокруг, пока какой-то юнец в потной розовой рубашке не врезался с разворота ему в локоть. Холодное пиво выплеснулось из кувшина, заливая рукав Фэллона, и тут до него наконец-то дошло, что Марии с компанией уже нет в зале. Они все от него сбежали.

Он покинул здание и быстро зашагал по тротуару, отбивая ритм подкованными каблуками; при этом шум проезжающих автомобилей казался непривычно приглушенным после гвалта и музыки в дансинге. Он шел, сам не зная куда и не следя за временем, не ощущая ничего, кроме звука собственных шагов, попеременной работы мышц, сиплых вдохов, резких выдохов и ударов своего сердца, разгоняющего по телу кровь.

Он не смог бы сказать, как долго это продолжалось — может, десять минут, а может, и час — и сколько кварталов осталось позади — пять или двадцать — до того момента, когда ему пришлось остановиться из-за небольшой, но плотной толпы, перегородившей тротуар перед ярко освещенным парадным входом. Тут же была и полиция.

— Проходите, пожалуйста, — говорил один из полисменов, дополняя эти слова взмахом руки. — Не задерживайтесь.

Однако Фэллон, как и большинство других прохожих, задержался. Судя по доске объявлений в желтом свете сразу за стеклянной дверью и по широким мраморным ступеням в глубине холла, это был какой-то конференц-зал. Но внимание Фэллона в первую очередь привлекли пикетчики: трое мужчин примерно его возраста со сверкающими праведным гневом глазами, в голубых пилотках с золотой эмблемой какой-то ветеранской организации. Плакаты в их руках гласили:

«НЕ ДАЙТЕ ЭТОМУ КОММИ УКРЫТЬСЯ ЗА ПЯТОЙ ПОПРАВКОЙ»

«ПРОФЕССОР МИТЧЕЛЛ, ПРОВАЛИВАЙ В РОССИЮ»

«БОЕВЫЕ СЫНЫ АМЕРИКИ ПРОТИВ МИТЧЕЛЛА»

— Проходите, — повторяли полицейские. — Не задерживайтесь.

— Гражданские права, хрена с два! — проворчал кто-то рядом с Фэллоном. — По Митчеллу давно тюряга плачет. Вы в курсе, что он заявил на сенатском слушании?

Фэллон кивнул, припоминая фамилию и тонкое, высокомерное лицо этого Митчелла на газетных страницах.

— Глядите, вот и они… — раздался тот же голос. — Выходят.

И Фэллон их увидел. Они спустились по мраморной лестнице, миновали доску объявлений и вышли на улицу: мужчины в простецких плащах и засаленных твидовых костюмах, раздраженные дамочки гринвич-виллиджного типа в узких брючках, пара-другая негров и еще несколько чистеньких, тревожно озирающихся студентов.

Оттесненные от входа пикетчики больше не пытались прорваться через полицейский заслон, а только повыше подняли свои плакаты и закричали:

— По-зор! По-зор!

Толпа дружно подхватила этот крик:

— По-зор! По-зор!

— Убирайтесь в свою Россию! — добавил кто-то.

— Расходитесь, — говорили полисмены. — Не создавайте помехи. Освободите тротуар.

— А вот и он сам! — сообщил голос рядом. — Это идет он, Митчелл.

И Фэллон его увидел: высокий и худой, в дешевом двубортном костюме, который был ему великоват, и с портфелем в руке, он вышел из дверей в сопровождении двух невзрачных очкастых женщин. Да, это было то самое надменное лицо с газетных фото, и сейчас оно слегка поворачивалось в разные стороны, а спокойно-презрительная улыбка как бы говорила: «Глупцы. Все вы жалкие глупцы».

— Смерть ублюдку!

Лишь после того, как на него начали оглядываться окружающие, Фэллон понял, что этот крик издает он сам, но он уже не мог остановиться и продолжал кричать, пока его голос не сорвался на фальцет, как у плачущего ребенка:

— СМЕРТЬ ублюдку! СМЕРТЬ ему! СМЕРТЬ ему!

Набычив голову, он в четыре стремительных шага прорвался через толпу. Один из пикетчиков уронил плакат и бросился ему наперерез, говоря:

— Спокойно, дружище! Сбавь обороты…

Но Фэллон отшвырнул его в сторону, затем вывернулся из захвата второго подоспевшего мужчины и, вцепившись обеими руками в лацканы пиджака Митчелла, одним махом разодрал и смял его, как тряпичную куклу. Он успел увидеть мокрый рот и перекошенное от ужаса лицо Митчелла на фоне асфальта, а последнее, что он запомнил, прежде чем над его головой взметнулась рука с полицейской дубинкой, было чувство абсолютного блаженства и облегчения.