Гроза акул

Никто не испытывал большого уважения к «Лейбор-лидеру». Даже его владельцам, Финкелю и Крамму, двум своякам с дурным характером, которые придумали эту газету и каким-то образом умудрялись извлекать из нее прибыль из года в год, — даже им трудно было ею гордиться. По крайней мере, так я думал, глядя, как они, недовольно ворча, таскаются по помещению конторы и сотрясают перегородки желчно-зеленого цвета криками и ударами, как хватают и рвут гранки, ломают карандаши, роняют на пол мокрые окурки сигар и с презрением швыряют телефонные трубки на рычаг. Ни тому ни другому не приходилось ждать от жизни ничего лучшего, чем работа в «Лейбор-лидере», и их это, видимо, раздражало до крайности.

Трудно было их за это винить: газета была настоящим чудовищем. Это была толстая малоформатная газета, выходившая дважды в месяц, печаталась плохо, в руках быстро разваливалась, и собрать ее снова в нужном порядке было очень сложно. Если же говорить о направлении, то заявлялось следующее: «Независимая газета, проникнутая духом профсоюзного движения», — однако на самом деле это было своего рода профессиональное издания для профсоюзных деятелей, которые покупали подписку из средств своего союза и скорее готовы были терпеть все, чем их пичкали, нежели стремились получить нужную информацию или испытывали потребность в том, что преподносила им эта газета. Освещение событий, происходящих в стране, «с позиции трудящихся», было откровенно банальным, вероятно, неточным и часто попросту непонятным из-за обилия опечаток. Тесные колонки были заполнены в основном льстивыми отчетами о свершениях профсоюзов, руководители которых состояли в числе подписчиков; при этом часто приходилось жертвовать гораздо более важными новостями о тех организациях, от имени которых подписку никто не оформил. Кроме того, каждый выпуск пестрел примитивными рекламными объявлениями, призывающими к «гармонии» во имя разнообразных мелких производственных компаний, руководителей которых Финкелю и Крамму удалось убедить, ценой уговоров или запугивания, купить рекламное место. Такой компромисс почти наверняка подкосил бы настоящую профсоюзную газету, однако «Лидеру» ни в коей мере не навредил, что и не удивительно.

Текучесть кадров в редакции была очень большой. Когда кто-нибудь уходил, руководство подавало объявление в «Таймс», предлагая «разумную зарплату, сообразную опыту». После этого на тротуаре у входа в редакцию «Лидера», перед фасадом из песчаника, на окраине портновского квартала, всякий раз появлялась небольшая толпа, и Крамм — редактор (Финкель считался издателем) — всех претендентов заставлял ждать добрых полчаса и только потом собирал пачку заявлений и, приняв важный и мрачный вид, открывал дверь: думаю, он искренне наслаждался этой редкой возможностью изобразить делового человека.

— Тише, тише, не спешите, — говорил он, когда люди набивались в помещение и упирались в деревянное ограждение, отделяющее внутренние кабинеты. — Не спешите, джентльмены.

Потом он поднимал руку и возглашал:

— Позвольте ваше внимание! — и принимался объяснять, в чем состоит работа.

Половина народу ретировалась после того, как он добирался до тарифной сетки, а из оставшихся мало кто смог бы составить серьезную конкуренцию человеку трезвому, мытому и способному сформулировать связное предложение.

Вот так нас всех и наняли — шесть или восемь человек, которые хмурились той зимой в болезненном свете флуоресцентных ламп, освещавших редакционные помещения, и большинство из нас не скрывали желания изменить свою жизнь к лучшему. Я пришел в «Лидер», когда потерял работу в одной из городских ежедневок, и оставался там только до следующей весны, пока меня не спасло предложение от одного крупного иллюстрированного журнала, в котором я тружусь и по сей день. У остальных были свои причины, которые они, как и я, без конца обсуждали, не жалея времени: это место отлично подходило для надрывных, многословных рассказов о жизненных неудачах.

Лион Собел влился в наш коллектив примерно на месяц позже меня, однако в то самое мгновение, как Крамм привел его в редакцию, мы все поняли, что с ним все будет иначе. Он стоял среди письменных столов, заваленных всяким редакционным хламом, и оглядывал их с видом полководца, озирающего новые территории, которые предстоит захватить, и когда Крамм его всем представил (забыв имена половины из нас), новичок по-театральному серьезно пожал каждому руку. Ему было лет тридцать пять — он был старше большинства из нас, очень низкого роста, напряженный, с копной черных волос, которые словно извергались из недр черепа, с серьезным узкогубым лицом, изъеденным шрамами от прыщей. Когда он говорил, его брови двигались не переставая, а глаза — не столько пронзительные, сколько стремящиеся пронзить, — никогда не отрывались от глаз собеседника.

Первое, что я о нем узнал: он никогда прежде не работал ни в одной конторе, всю свою сознательную жизнь он был слесарем по листовому металлу. Более того, в «Лидер» он пришел не по крайней нужде, как все мы, а, как сам он сказал, из принципа. Он для этого даже бросил работу на фабрике, где зарплата была почти в два раза выше.

— А что такого? Ты мне не веришь? — спросил он, когда рассказал мне об этом.

— Да не то чтобы, — возразил я. — Просто, понимаешь, я…

— Думаешь, я рехнулся? — предположил он, и лицо его искривилось в лукавой улыбке.

Я начал протестовать, но парня было не провести.

— Да ладно, Маккейб, не переживай. Меня уже не раз сумасшедшим называли. Но мне все равно. Жена говорит: «А ты чего ждал, Лион?» Она говорит: «Люди никогда не понимают тех, кто ищет в жизни чего-то большего, чем просто деньги». И она права! Да-да, права!

— Нет, — начал я, — погоди-ка минуту. Я…

— Принято считать, будто есть два типа людей: ты либо акула, либо тебе остается только лечь на лопатки и ждать, пока акулы сожрут тебя заживо, так уж устроен мир. Почему? Понятия не имею. Это безумие? Ну и ладно.

— Погоди минутку, — сказал я и попытался объяснить, что ничего не имею против его стремления сражаться во имя общественной справедливости, уж коль скоро он так решил; просто мне казалось, что во всем мире трудно найти менее подходящее место для подобной борьбы, чем «Лейбор-лидер».

Но мой собеседник только плечами пожал: пустая, мол, отговорка.

— Ну и что с того? — возразил он. — Ведь это газета, верно? Ну а я пишущий журналист. А какой прок от журналиста, если его не печатают? Послушай. — И он присел на край моего стола. Парень не вышел ростом, и движение получилось не слишком изящное, но слова его были так убедительны, что это не имело значения. — Послушай, Маккейб. Ты еще молод. Я тебе кое-что расскажу. Знаешь, сколько книг я уже написал? — И тут в игру вступили его руки: рано или поздно, так бывало всегда. Оба его маленьких кулака оказались у меня перед самым носом. Мгновение он ими потряс, а потом они распустились пучком крепких, дрожащих от напряжения пальцев, лишь на одной руке большой палец остался согнутым. — Девять, — объявил он, и руки бессильно упали ему на колено — передохнуть, пока у хозяина вновь не возникнет в них надобность. — Девять книг. Романы, философские и политические трактаты — полный набор. И ни одна не опубликована. Поверь, я в этом деле не новичок.

— Верю, — сказал я.

— И вот я в конце концов сел и задумался: как же быть? И придумал: моя беда в том, что в моих книгах написана правда. А правда — штука забавная, Маккейб. Люди хотят читать правду, но только тогда, когда она исходит от кого-то известного. Ведь так? Ну так вот. Вот я и решил, что, если я хочу писать такие книги, сначала нужно сделать себе имя. Это стоит любых жертв. Другого пути нет. Знаешь, Маккейб? Последнюю книгу я писал два года. — Два пальца взметнулись вверх — для наглядности — и снова упали. — Два года работы, по четыре-пять часов каждый вечер, а по выходным — целый день. И ты бы видел, какую чушь мне потом писали издатели. Все издатели, какие только водятся в этом чертовом городе. Моя жена плакала. Спрашивала: «Ну почему, Лион, почему?» — При этих словах он плотно поджал губы, так что виден был край мелких потемневших зубов, и ударил рукой, сжатой в кулак, о ладонь другой руки, лежавшей на колене, но потом вдруг обмяк. — А я ей и говорю: «Послушай, милая. Ты сама знаешь почему». — Он смотрел на меня с победоносной улыбкой. — Я говорю: «В этой книге написана правда, вот почему».

Тут он мне подмигнул, соскользнул с моего стола и пошел прочь — бодрый и беспечный, в заношенной спортивной рубашке и темных саржевых брюках, обвисших и лоснящихся с тыла. Вот какой он был — Собел.

С новым обязанностями он освоился не сразу: около недели он ни с кем не разговаривал, а за всякое дело брался с невероятным усердием и трепетом, опасаясь не справиться. Такое отношение к работе приводило в смущение всех, кроме Финни, нашего управляющего. Как и всем нам, Собелу выдали список из двенадцати или пятнадцати профсоюзных контор, расположенных по всему городу, и обязанности его состояли преимущественно в том, чтобы поддерживать с ними связь и писать обо всех, даже самых мелких, новостях, которые от них поступали. Как правило, ничего особенно интересного у них не происходило. Большинство заметок были на два-три абзаца, с заголовком на ширину колонки, например: «Водопроводчики добились прибавки в 3 цента». Но Собел сочинял их с таким тщанием, словно писал сонеты, а сдав текст, сидел и нервно кусал губы, пока Финни не поднимал указательный палец со словами: «Собел, на секунду!»

Тот подходил и стоял, покаянно кивая, пока Финни указывал ему на мелкие грамматические недочеты.

— Собел, никогда не ставь подряд два инфинитива. Нельзя писать «Теперь у водопроводчиков есть повод продолжать выдвигать свои требования». Скажи так: «Теперь у водопроводчиков есть повод выдвинуть новые требования».

Финни очень нравилось поучать подчиненных. С точки зрения стороннего наблюдателя, очень раздражало, что Собел долго додумывался до того, что другие инстинктивно понимали сразу: что Финни боялся собственной тени и всегда готов был пойти на попятную, стоило вам только возвысить голос. Это бы тщедушный, нервный человечек. Войдя в раж, он пускал слюни и зарывался дрожащими пальцами в засаленные волосы; в результате эти пальцы оставляли сальные отпечатки, словно след его личности, на всем, к чему он прикасался: на его одежде, карандашах, на телефоне и на клавишах печатной машинки. Полагаю, единственная причина, по которой он стал управляющим, состояла в том, что никто больше не согласился бы терпеть издевательства Крамма: редакционное совещание всегда начиналось с того, что Крамм из-за своей загородки кричал: «Финни! Финни!» — и Финни подскакивал, словно белка, и несся на зов. Затем долгое время слышно было безжалостное гудение Крамма, который чего-то требовал, и робкое бормотание Финни, который пытался что-то объяснять, а финальным аккордом всегда был глухой звук, с которым Крамм ударял по столу. «Нет, Финни. Нет, нет и нет! Ты в своем уме? Тебе что, картинку нарисовать? Ладно, ладно, вали отсюда. Я сам все сделаю». Поначалу казалось странным, что он готов все это терпеть: ни одна работа такого не стоит, — но объяснение было простым. В газете «Лейбор-лидер» было всего три авторских раздела: шаблонные новости спорта, которые мы получали от синдиката; внушительных размеров колонка, озаглавленная «Новое в мире труда с Джулиусом Краммом», которая помещалась напротив редакционной полосы; и врезка на две колонки на обороте сшивки, под заглавием «Бродвейский бит с Уэсом Финни».

Там же, в верхнем левом углу, помещалась и крошечная фотография автора: волосы прилизаны к вискам, зубы оскалены в уверенной улыбке. В тексте порой действительно проскакивали лейбористские нотки — например, когда речь заходила о профсоюзе актеров или рабочих сцены, — но в основном Финни подражал манере двух-трех обозревателей, которые обычно рассказывали о бродвейских новостях и ночных клубах. «Слышали о новой певичке в клубе „Копакабана“?» — спрашивал он у председателей профсоюзных организаций; потом сообщал ее имя и лукаво намекал на размер бюста и задницы, а еще несколько простодушно пробалтывался о том, из какого штата она «свалилась на наши головы»; и наконец, чтобы окончательно всех заинтриговать, подводил примерно такой итог: «О ней говорит весь город, все так и рвутся ее послушать. И общий вердикт, с которым мы полностью согласны, таков: у этой дамы есть шик». И никто из читателей не догадался бы, что ботинки Уэса давно прохудились, что он не получает никаких контрамарок и вообще никуда не ходит, разве что в кино или в столовую-автомат, где, скорчившись за столиком, жует сэндвич с ливерной колбасой. Материал для этой колонки он писал в свободное от работы время и получал за это доплату: я слышал, что пятьдесят долларов в месяц. Итак, сделка была взаимовыгодной: за незначительную сумму денег Крамм держал своего мальчика для битья в крепкой узде, а Финни, в обмен на эту маленькую пытку, мог в своей съемной меблированной комнате кромсать очередной выпуск газеты, вклеивать в альбом вырезки со своими статьями, а весь мусор, наводнявший остальные страницы «Лейбор-лидера», отправлять в мусорную корзину и нашептывать себе, засыпая, обещания грядущей свободы.

Как бы то ни было, этот человек мог заставить Собела извиняться за грамматические погрешности, допущенные в новостной заметке, и видеть это было горько. Разумеется, так не могло продолжаться вечно, и однажды все изменилось.

Финни подозвал Собела, чтобы разъяснить ему стилистические особенности составных сказуемых. Тот морщил лоб, тщетно стараясь понять. Ни один из них не заметил, что Крамм стоит в дверях своего кабинета, в двух шагах от них, и внимательно слушает, глядя на мокрый кончик своей сигары с таким выражением, словно она была гадкой на вкус.

— Финни, — сказал он, — хочешь учить людей английскому — иди работай в школе.

Финни от неожиданности сунул карандаш за ухо, забыв, что там уже есть один карандаш. В итоге оба они упали со стуком на пол.

— Ну, я… — пробормотал он. — Просто я думал, что…

— Финни, да мне плевать. Подними свои карандаши и послушай, будь добр. Чтоб ты знал, мистер Собел не претендует на звание грамотного англичанина. Он претендует на звание грамотного американца, которым, безусловно, является. Я понятно объясняю?

Когда Собел возвращался к своему столу, вид у него был как у человека, которого только что выпустили из тюрьмы.

С той самой минуты он стал понемногу расслабляться — или почти с той минуты. Точку в этом превращении поставил инцидент со шляпой О’Лири.

О’Лири был недавний выпускник Городского колледжа и один из лучших репортеров в нашем коллективе (он потом преуспел, статьи за его подписью частенько появляются в одной вечерней газете). Той зимой он носил шляпу из непромокаемой ткани, какие продаются в тех же магазинах, что и плащи-дождевики. В этом не было ничего особенно удивительного, — надо сказать, что под ее слишком мягкими полями лицо О’Лири казалось чересчур худым, — однако у Собела она, по-видимому, вызвала тайное восхищение как некий символ не то журналистики, не то непокорности, ибо однажды утром он заявился точно в такой же шляпе, совершенно новой. На нем она смотрелась еще хуже, чем на О’Лири, особенно в сочетании с его бесформенным коричневым пальто, но самому Собелу, похоже, очень нравилась. Он даже разработал целую систему новых жестов и поз — специально для этой шляпы. Так, сев утром за письменный стол, чтобы обзвонить своих подопечных («Это Лион Собел из „Лейбор-лидера“…»), он сдвигал ее на темечко одним щелчком указательного пальца. Покидая контору, отправляясь на журналистское задание, он лихо надвигал ее на лоб, а возвращаясь, вешал на гвоздь и садился писать статью. В конце рабочего дня, кинув последний начисто переписанный текст в проволочную корзину Финни, он небрежно заминал поля шляпы, надвинув ее на одну бровь, накидывал на плечи пальто и с достоинством выходил из конторы, вальяжно махнув всем на прощанье. Я представлял себе, как пристально он изучает свое отражение в черных окнах подземки — всю дорогу до самого Бронкса, где он жил.

Казалось, он очень старался любить свою работу. Он даже принес в контору фотоснимок своей семьи — усталой женщины с заискивающей улыбкой и двух маленьких сыновей — и закрепил его на поверхности письменного стола целлофановой пленкой. Никто из нас никогда не оставлял в конторе на ночь ничего более личного, чем коробок спичек.

Как-то после полудня, ближе к концу февраля, Финни подозвал меня к своему засаленному столу.

— Маккейб, — сказал он, — хочешь вести колонку?

— Какую колонку?

— Профсоюзные сплетни, — объяснил он. — За основу будешь брать сведения, поступающие по нашим обычным каналам, и подавать их под особым углом — как сплетни или слухи. Немного юмора, с переходом на личности, что-нибудь в таком духе. Мистер Крамм считает, нам нужна такая колонка, и я сказал, что ты подойдешь лучше всех.

Не стану кривить душой, это мне польстило (ведь, в конце концов, мы все подвержены влиянию среды), но и вызвало подозрения.

— А мое имя там будет стоять?

Финни нервно заморгал.

— Нет-нет, никакой подписи, — сказал он. — Мистер Крамм хочет, чтобы колонка была анонимной. Понимаешь, ребята ведь будут передавать тебе все материалы, которые у них появятся, а тебе останется их только собирать и оформлять как надо. Это можно будет делать прямо в конторе, в рамках твоих рабочих обязанностей. Понимаешь, о чем речь?

Я понимал.

— И в рамках моей обычной зарплаты, — проговорил я. — Ведь так?

— Именно так.

— Спасибо, не надо, — ответил я и вдруг, в приступе великодушия, предложил ему обратиться к О’Лири.

— Нет, не выйдет, я его уже спрашивал, — вздохнул Финни. — Он тоже не хочет. Никто не хочет.

Разумеется, мне следовало догадаться, что он опрашивает по списку всех сотрудников, в порядке предпочтения. А судя по тому, что час был уже не ранний, я оказался ближе к концу списка.

Когда вечером мы вышли из конторы, Собел поравнялся со мной и зашагал рядом. Он шел по тротуару, накинув пальто на плечи, как старинный плащ, так что рукава болтались, и придерживал на голове свою любимую матерчатую шляпу, проворно перепрыгивая через ямы, полные жидкой грязи.

— Маккейб, я скажу тебе кое-что по секрету, — проговорил он. — Я буду вести колонку для нашей газеты. Все уже решено.

— Серьезно? — переспросил я. — А платить будут?

— Платить? — Он подмигнул. — Я тебе расскажу. Пойдем выпьем кофе.

Он затащил меня в сияющее кафелем, залитое паром нутро кафе-автомата, и, когда мы устроились за влажным угловым столиком, все рассказал.

— Финни говорит, что денег не будет, так? Ну я и говорю: ладно. Еще он говорит, что подписи тоже не будет. И я согласился. — Он опять подмигнул. — Будем играть по-умному.

— В каком смысле?

— В каком смысле? — Он всегда повторял вопрос, который ему задавали, высоко поднимая черные брови и словно смакуя его, пока вы дожидались ответа. — Слушай, я раскусил этого Финни. Это решение принимает не он. Думаешь, он тут вообще что-то решает? Не будь наивным, Маккейб. Все решения принимает мистер Крамм. А мистер Крамм человек умный, будь уверен.

Кивая, он поднял свою чашку с кофе, но, обжегшись, поджал губы, поморщился, некоторое время дул в нее и наконец с нетерпеливой осторожностью стал понемногу отхлебывать.

— Ну ладно, — сказал я. — Но, прежде чем рассчитывать на что-то, я бы на твоем месте все же поговорил с Краммом.

— Поговорил бы? — Он со звоном поставил чашку. — Да о чем тут говорить? Послушай, мистеру Крамму нужна колонка, верно? Думаешь, ему не все равно, будет ли под ней стоять мое имя? Ну а деньги? Думаешь, если я напишу хорошую колонку, он станет жмотиться и не заплатит? Смеешься, что ли? Это все Финни, неужели не ясно? Он все время ко мне придирается, потому что боится потерять собственную колонку. Понимаешь теперь? Так что не буду я ни с кем разговаривать, пока не напишу материал. — Он с силой ткнул себя в грудь большим пальцем. — Я буду делать это в свое личное время. Потом отнесу мистеру Крамму, и вот тогда мы поговорим. Я знаю, что делаю.

Он устроился поудобнее, положил локти на стол, а чашку обхватил ладонями, поднес к губам и снова стал дуть на кофе.

— Что ж, — сказал я, — надеюсь, ты прав. Хорошо, если так все и выйдет.

— Ну, может, и нет, — признал он и скорчил неуверенную гримасу, склонив голову набок. — Это, конечно, лотерея.

На самом деле это было сказано просто из вежливости, чтобы я не сильно завидовал. Он мог позволить себе выразить сомнение, поскольку не испытывал его. А я был уверен: он уже представляет, как расскажет обо всем жене.

На следующее утро Финни подошел к каждому рабочему столу и каждому из нас объявил, что теперь мы должны передавать Собелу все сплетни и слухи, какие нам попадутся: колонка должна была появиться уже в следующем номере. Позже я видел, как он наставляет Собела: объясняет, как для этой колонки нужно писать. Я заметил, что говорил только Финни, а Собел молча сидел и надменно выпускал тонкие струйки сигаретного дыма.

Мы только что отправили номер в печать, так что до крайнего срока подачи материала оставалось еще две недели. Поначалу попадалось мало что: вытрясти новости из наших подшефных профсоюзов вообще было непросто, не говоря уже о сплетнях. Всякий раз, как кто-нибудь передавал Собелу записку, он хмурился, ставил на ней какую-то пометку и кидал ее в ящик стола; раз-другой я замечал, как он бросал записки в мусорную корзину. Мне запомнилось одно из нескольких сообщений, которые я ему передал: представитель местного профсоюза, за связи с которым я отвечал, наорал на меня через закрытую дверь: он требовал, чтобы его не смели беспокоить, ибо его жена только что родила двойню. Но Собелу было неинтересно.

— Ну родились у парня двойняшки, и что?

— Дело хозяйское, — заметил я. — А что, много более интересных историй?

Он пожал плечами:

— Есть кое-что. Беспокоиться не о чем. Только знаешь что… я всю эту ерунду не особенно-то использую. Все эти сплетни. Кто вообще читает такую дрянь? Нельзя забить ею целую колонку. Должно быть что-то другое, на чем все будет держаться. Согласен?

В другой раз Собел (а он не мог уже говорить ни о чем, кроме своей колонки) благодушно усмехнулся и сказал:

— Жена говорит, что я стал так же невыносим, как когда работал над своими книгами. Пишу, пишу, пишу. Она, правда, не возражает, — добавил он. — Она даже очень рада. Всем об этом рассказывает: соседям, всем подряд. В воскресенье приехал ее брат. Стал расспрашивать меня о работе — знаешь, в такой манере, как бы свысока. Я молчу, а жена как выпалит: «Лион теперь ведет колонку в газете» — и рассказала ему все в подробностях. Черт возьми, ты бы видел его лицо!

Каждое утро он приносил с собой все, что сделал накануне вечером, — целую охапку бумаги, исписанной от руки, — и в обеденный перерыв печатал все это и вычитывал, жуя сэндвич прямо за рабочим столом. Домой он каждый вечер уходил последним. Когда мы, один за другим, покидали контору, он, погруженный в свои мысли, словно в состоянии некоего транса, молотил по клавишам печатной машинки. А Финни не отставал: «Эй, Собел, как успехи с новым заданием?» — но тот всякий раз уходил от ответа, только щурил глаза да вызывающе задирал подбородок. «А что вас, собственно, беспокоит? Получите вы свой материал», — говорил он и подмигивал мне.

Утром того дня, на который был назначен срок сдачи текста, Собел явился на работу с крошечной заплаткой из туалетной бумаги на щеке: он так нервничал, что порезался во время бритья, — в остальном же он казался даже увереннее, чем обычно. В то утро не нужно было никуда ни звонить, ни идти: в день сдачи материала мы обычно сидели в конторе — вносили последние исправления в заметки и вычитывали гранки. Вот и Собел, явившись в контору, первым делом разложил перед собой на столе чистовую рукопись, чтобы перечесть ее напоследок. Это занятие так поглотило его, что он не отрывал глаз от текста, пока Финни не встал ему прямо под локоть.

— Ну что, Собел, может, сдашь мне уже материал?

Собел собрал свои бумаги в кучу и заносчиво загородил рукой. Он твердо посмотрел на Финни и произнес непререкаемым тоном, который, похоже, репетировал все эти две недели:

— Я покажу его только мистеру Крамму. Вам не покажу.

Все лицо Финни стало превращаться в перекрученный комок нервов.

— Не-не-не, мистеру Крамму ни к чему это видеть, — запротестовал он. — И к тому же его еще нет. Не дури, Собел, сдавай материал.

— Финни, ты попусту тратишь время, — заявил Собел. — Я буду ждать мистера Крамма.

Ворча, избегая торжествующего взгляда Собела, Финни ретировался к собственному письменному столу и вновь принялся вычитывать гранки «Бродвейского бита».

Я же тем утром возился возле монтажного стола и клеил макет первого раздела. Я стоял, пытаясь сладить с шаблонами огромных страниц и с ножницами, измазанными клеем, когда сзади подкрался Собел. Вид у него был встревоженный.

— Маккейб, хочешь прочитать мой материал? — спросил он. — Пока я не сдал? — И с этими словами он вручил мне свою рукопись.

Первое, что бросилось мне в глаза: в верхней части первой страницы он прикрепил свою фотографию: маленький портрет, в той самой матерчатой шляпе. Второе, что меня удивило, — заголовок:

Говорит Собел Автор: Лион Собел

Я не припомню дословно, что было в первом абзаце, но он был написан примерно в таком духе: Это «дебют» новой рубрики в «Лейбор-лидере» и одновременно «что-то новенькое» от нашего давнего корреспондента, которому прежде не доводилось вести колонку. Тем не менее он далеко не новичок в работе со словом, даже напротив, он «ветеран пера» и не раз подвизался на идеологическом поприще: из-под его пера вышли девять книг. Разумеется, сочиняя те объемные фолианты, он преследовал совсем иную цель, нежели в этой колонке, и, однако, он искренне надеется, что и эта колонка дерзнет проницать величайшую тайну человечества — иными словами, будет говорить истину.

Подняв глаза, я увидел, что Собел снял заплатку с пореза и по его щеке струится кровь.

— Знаешь, — сказал я, — в любом случае я бы на твоем месте не стал передавать ему материал в таком виде — со своей фотографией. Я хочу сказать, не будет ли лучше, если он сначала прочитает, а потом уж…

— Ну ладно, — согласился Собел, размазывая кровь по лицу серым носовым платком. — Ладно, фотографию я уберу. Давай прочитай до конца.

Но читать до конца уже не было времени. Крамм явился в контору. Финни с ним переговорил, и теперь он стоял в дверях своего кабинета, яростно жуя потухшую сигару.

— Эй, Собел! Ты хотел меня видеть? — крикнул он.

— Одну секунду! — ответил Собел.

Он разгладил страницы своего сочинения, снял фотографию, засунул ее в задний карман брюк и направился к двери. Уже на полпути к кабинету Крамма он вспомнил, что нужно снять шляпу, и швырнул ее на вешалку — неудачно. Потом он исчез за перегородкой, а мы все затихли и стали слушать.

Реакция Крамма не заставила себя ждать:

— Нет, Собел. Нет, нет и нет! Что это такое? Что ты пытаешься мне тут втюхать?

Финни, который остался в общем помещении, зажмурился и, хихикая, хлопнул себя ладонью по щеке: прервал эту комедию только испепеляющий взгляд О’Лири.

Потом мы услышали возражающий голос Собела — тихий, невнятный; он произнес одну-две фразы, и тут снова загремел Крамм:

— «Величайшая тайна человечества» — это сплетни, что ли? Это слухи? Ты не умеешь следовать указаниям? Погоди-ка минуту. Финни! Финни!

Финни мигом подскочил к двери: он был счастлив услужить. Мы слышали, как он давал ясные, уверенные ответы на все вопросы Крамма: да, он объяснил Собелу, какая колонка нужна; да, он предупредил, что она будет анонимной; да, Собелу предоставили достаточно материала. Речь Собела звучала нечленораздельно, он говорил сдавленным, безжизненным голосом. В конце концов Крамм что-то гаркнул в ответ, и, хотя слова мы не разобрали, всем стало ясно: все кончено. Затем они вышли из кабинета. У Финни на лице застыла глупая улыбка, с какою люди в толпе глазеют на дорожные происшествия. Собел был бесстрастен как смерть.

Он подобрал свою шляпу с пола, снял пальто с вешалки, надел то и другое и подошел ко мне.

— Прощай, Маккейб, — сказал он. — И не переживай.

Пожимая ему руку, я почувствовал, как мое лицо расплывается в той же идиотской улыбке, что и у Финни, и задал глупый вопрос:

— Ты уходишь?

Он кивнул. Потом пожал руку О’Лири: «Счастливо, малыш!» — и замялся, словно раздумывая, стоит ли обменяться рукопожатиями с остальными сотрудниками. В конце концов он решил, что достаточно будет взмахнуть указательным пальцем, — и вышел на улицу.

Финни не стал терять времени и тут же в общих чертах описал сцену, которая разыгралась в кабинете у Крамма:

— Этот парень свихнулся! Он заявил Крамму: «Либо вы берете мой материал, либо я ухожу». Вы только представьте! А Крамм смотрит на него и говорит: «Уходишь, значит? Убирайся отсюда, ты уволен». Да и что он еще мог сказать?

Отвернувшись, я обнаружил, что фотоснимок жены Собела и его сыновей остался на письменном столе, под слоем прозрачной пленки. Отодрав пленку, я взял фотографию и вышел на улицу. «Эй, Собел!» — крикнул я. Он успел пройти один квартал и явно направлялся в сторону метро. Я побежал за ним и едва не сломал себе шею, поскользнувшись на заледеневшей грязи. «Эй, Собел!» Но он не услышал.

Вернувшись в контору, я взял телефонный справочник Бронкса и нашел его адрес, положил фотокарточку в конверт и отправил по почте. К сожалению, этим история не закончилась.

Днем я позвонил редактору одного отраслевого журнала для производителей скобяных изделий, до войны я сам там работал. Он сказал, что сейчас штатной вакансии нет, но скоро она может появиться и что он с удовольствием побеседует с Собелом, если тот потрудится зайти. Идея была дурацкая: платили там даже меньше, чем в «Лидере»; кроме того, это была работа для зеленых юнцов, чьи отцы хотели, чтобы их сыновья поднаторели в скобяном бизнесе, — не исключено, что Собела бы забраковали с порога, он бы и рта не успел открыть. Но мне показалось, что это лучше, чем ничего, и, едва выйдя из конторы тем вечером, я зашел в ближайшую телефонную будку и опять отыскал в справочнике номер Собела.

Мне ответил женский голос — но не тот высокий, еле слышный голосок, какой я ожидал услышать. Он был низкий и мелодичный: вот и первая из целого ряда неожиданностей.

— Миссис Собел? — спросил я, нелепо улыбаясь в телефонную трубку. — А Лион дома?

Она почти уже произнесла: «Минуточку», но передумала:

— Кто его спрашивает? Его сейчас лучше не беспокоить.

Я назвал свое имя и попытался объяснить про скобяные изделия.

— Не понимаю, — сказала она. — Что это все-таки за газета?

— Это отраслевое издание, — ответил я. — Думаю, платить будут немного, но все-таки это, скажем так, по-своему хорошее место.

— Понятно, — проговорила она. — То есть вы хотите, чтобы он пошел туда и попросился на работу? Так, что ли?

— Ну, то есть, конечно, если он захочет, — пояснил я. У меня выступил пот. Невозможно было соотнести бесплотный образ с фотографии, которую держал на письменном столе Собел, с этим невозмутимым, почти красивым голосом. — Просто я подумал, что он, возможно, захочет попробовать.

— Минуту, пожалуйста, я у него спрошу.

Она положила трубку рядом с телефоном, и мне было слышно, как они разговаривают где-то в стороне. Поначалу слов было не разобрать, но потом я услышал, как Собел сказал:

— Ладно, я поговорю с ним — поблагодарю за звонок.

А потом зазвучал ее голос, полный бескрайней нежности:

— Нет, дорогой, ну зачем это? Он не заслуживает.

— Маккейб нормальный парень, — возразил Собел.

— А вот и нет, — заявила она, — иначе ему хватило бы такта оставить тебя в покое. Позволь я сама. Ну пожалуйста. Дай я его отошью.

Вернувшись к телефону, она сказала:

— Нет, муж говорит, что такая работа его не интересует.

Потом она вежливо поблагодарила меня, попрощалась, и я стал выбираться из телефонной будки — кругом виноватый и весь вспотевший.