Совсем не больно
Майра на заднем сиденье выпрямила спину и оправила юбку, оттолкнув руку Джека.
— Ладно, детка, — шепнул он с улыбкой, — не нервничай.
— Сам не нервничай, Джек, — буркнула она. — Я серьезно, перестань.
Он перестал ее трогать, но руку, приобнявшую плечи, так и не убрал. Майра сделала вид, что не обращает внимания, и стала смотреть в окно. Дело было ранним вечером в воскресенье, в конце декабря, и улицы Лонг-Айленда казались убогими; обочины были завалены грязными комьями слежавшегося снега; из витрин закрытых винных магазинов выглядывали картонные Санта-Клаусы.
— Мне все же неловко, что вы меня везете, в такую даль-то, — сказала Майра сидевшему за рулем Марти — просто из вежливости.
— Не бери в голову, — буркнул Марти. А потом посигналил и прикрикнул на медленно едущий впереди пикап: — Сукин сын, убирайся с дороги!
Майру это раздражало: почему Марти вечно всем недоволен? Но Ирена, его жена, обернувшись на переднем сиденье, улыбнулась.
— Марти только рад, — заверила она Майру. — Все-таки воскресенье. Лучше уж выбраться хоть куда-то, чем валяться дома на диване.
— Спасибо, — сказала Майра, — я очень вам благодарна.
По правде говоря, она бы с большим удовольствием поехала на автобусе — одна, как обычно. За эти четыре года, что Майра приезжала сюда по воскресеньям, чтобы повидаться с мужем, она привыкла к долгой дороге. К тому же ей нравилось заходить на обратном пути в маленькое кафе в Хэмпстеде, где она пересаживалась на другой автобус, и выпивать чашечку кофе с пирожным. Но сегодня они с Джеком ужинали у Ирены и Марти и засиделись допоздна, так что Марти просто не мог не предложить подвезти ее до больницы, а она не могла отказаться. И конечно, Ирена должна была непременно составить им компанию, и Джек тоже, и все трое держались так, будто делают Майре большое одолжение. А ей приходилось быть вежливой.
— Конечно, я очень вам благодарна, — громко сказала Майра. — Вам пришлось везти меня в такую даль, вместо того чтобы… Джек, перестань!
Джек снова проговорил:
— Ч-ш-ш-ш, детка, не нервничай. — Но Майра сбросила со своих плеч его руку и отодвинулась подальше.
Наблюдавшая эту сцену Ирена слегка высунула язык и захихикала, и Майра почувствовала, как лицо ее заливается краской. Стыдиться ей было нечего, разумеется, ведь и Ирена, и Марти прекрасно все знали про Джека, как и большинство ее друзей. Никто ее ни в чем не винил (ведь, в конце концов, она почти все равно что вдова), просто Джек мог бы вести себя по-человечески. Разве трудно было хотя бы руки не распускать?
— Ну наконец-то, — выдохнул Марти. — Хоть немного времени наверстаем.
Пикап свернул в сторону, автомобиль Марти стал набирать скорость, оставляя позади трамвайные линии и магазины, между тем как улица постепенно перешла в шоссе, а шоссе — в автостраду.
— Ребята, вы не против, если я радио включу? — спросила Ирена.
Она со щелчком повернула ручку, и незнакомый голос тут же попросил всех с удовольствием смотреть телевизор прямо у себя дома и прямо сейчас, сегодня же вечером. Ирена щелкнула другой ручкой — и другой голос произнес: «И знай, в магазине Кроуфорда для покупок не надо повода!»
— Выключи ты этого козла, — потребовал Марти и, вновь посигналив, перестроился на скоростную полосу.
Когда машина въехала на больничную территорию, Ирена обернулась с переднего места и сказала:
— Должна сказать, здесь красиво. Правда-правда, вы разве так не считаете? Ой, смотрите, у них елка стоит, да еще с огнями! Есть все, что нужно.
— Ну что, — спросил Марти, — куда теперь?
— Прямо, — ответила Майра. — До того большого круга, где стоит елка. Потом нужно повернуть направо, обогнуть административный корпус — и дальше до конца улицы.
Марти повернул там, где надо, и, когда они подъезжали к длинному, низкому туберкулезному корпусу, Майра сказала:
— Вон там, Марти, — да, прямо здесь и останови.
Он подъехал к обочине и остановился. Она собрала в охапку журналы, которые привезла для мужа, и ступила на тонкий слой серого снега.
Ирена обхватила плечи руками и в такой позе огляделась по сторонам:
— Ой-ой, холодина какая, да? Дорогая, скажи, во сколько ты освободишься? Часам к восьми, да?
— Да, к восьми, — подтвердила Майра. — Но послушайте, почему бы вам не поехать домой? Я с таким же успехом могу сесть в автобус, я всегда так езжу.
— Я что, по-твоему, ненормальная, что ли? — возмутилась Ирена. — Ты думаешь, я готова всю дорогу домой слушать, как Джек там сзади выпендривается? — Она засмеялась и подмигнула. — Хватит мне того, что, пока ты будешь внутри, придется его развлекать, а ты еще хочешь, чтобы я с ним домой ехала. Лучше уж мы тут покрутимся, может, выпьем чего-нибудь понемногу, ну а потом, ровно к восьми, мы за тобой вернемся.
— Ну ладно, хорошо, только я бы лучше…
— Вот прямо здесь, — объявила Ирена. — Увидимся прямо здесь, перед главным входом, ровно в восемь. Ну давай, поспеши, и закрой поскорее дверцу, а то мы тут насмерть замерзнем.
Майра с улыбкой захлопнула дверцу. Джек на нее дулся: не удостоил ее взглядом, не улыбнулся в ответ, не помахал рукой. Машина тихонько отъехала. Майра прошла по дорожке и поднялась по ступеням туберкулезного корпуса.
В тесном фойе пахло паровым отоплением и мокрой обувью. Майра поспешно прошла через фойе, мимо двери с надписью «Сестринская. Чистая зона», прямиком в просторную, шумную центральную палату. В палате было тридцать шесть коек, разделенных на две равные группы широким проходом и на более мелкие открытые квадратные ячейки — перегородками высотой до плеча; в каждой такой ячейке помещалось по шесть коек. Все постельное белье и пижамы были желтого цвета, чтобы в больничной прачечной их можно было отличить от белья из других отделений — незараженного. В сочетании с бледной зеленью стен это давало болезненную цветовую гамму, к которой Майра никак не могла привыкнуть. Да еще этот ужасный звуковой фон: у каждого пациента был радиоприемник, и казалось, что все они одновременно слушают разные станции. Возле некоторых кроватей кучками толпились посетители, один из новеньких лежал, нежно обнявшись с женой, но остальные мужчины казались одинокими, они читали или слушали радио.
Муж Майры заметил ее, только когда она вплотную подошла к его постели. Он сидел на кровати, закинув одну ногу на другую, и, нахмурившись, глядел на то, что лежало у него на колене.
— Привет, Гарри, — поздоровалась Майра.
Он поднял глаза:
— О, привет, дорогая. Прости, не заметил тебя.
Она наклонилась и торопливо чмокнула его в щеку. Бывало, что они целовались и в губы, хотя было нельзя.
Гарри взглянул на часы:
— Поздновато ты сегодня. Автобус опоздал?
— Я приехала не на автобусе, — ответила Майра, снимая пальто. — Меня подвезли. Помнишь Ирену, мы работаем вместе? Они с мужем привезли меня на своей машине.
— Очень мило с их стороны. Что же ты их не привела?
— Они торопились, у них там еще какие-то дела. Но оба передавали тебе большой привет. Смотри, что я тебе привезла.
— О, спасибо, отлично! — Он взял журналы и разложил их на кровати: «Лайф», «Кольерс» и «Попьюлар сайнс». — Отлично, милая! Посиди со мной немного.
Майра повесила пальто на спинку стула, стоявшего возле кровати, и присела на него.
— Здравствуйте, мистер Чанс, — поздоровалась она с высоченным негром, который лежал на соседней койке.
Тот заулыбался и закивал:
— Как поживаете, миссис Уилсон?
— Хорошо, спасибо. А вы?
— Да что толку жаловаться, — ответил мистер Чанс.
Перегнувшись через спинку мужниной кровати, Майра заглянула к Реду О’Мере; он лежал и слушал радио.
— Здравствуй, Ред!
— О, миссис Уилсон! Здравствуйте. Не заметил, как вы пришли.
— А к тебе сегодня жена тоже придет?
— Она теперь приходит по субботам. Вчера вечером была.
— Понятно, — сказала Майра. — Передавай ей привет.
— Обязательно, миссис Уилсон.
Потом она улыбнулась пожилому мужчине, который лежал у противоположной перегородки; его имя она никак не могла запомнить. К нему никто никогда не приходил. Мужчина как-то застенчиво улыбнулся в ответ. Майра устроилась поудобнее на низеньком стальном стуле и открыла сумочку, чтобы достать сигареты.
— Гарри, а что это у тебя на коленях? — Там лежало кольцо из светлого дерева, около фута в диаметре. По его краю были вставлены деревянные же гвоздики, а на них намотано изрядное количество голубой пряжи.
— Это? — переспросил Гарри, приподняв с колен странное устройство. — Это называется ручная вязальная машинка. Мне выдали для трудотерапии.
— Машинка?
— Ну да. Вот смотри. Берешь этот маленький крючок и как бы поддеваешь нить и накидываешь на каждый гвоздик, вот так. И продолжаешь в том же духе по кругу снова и снова, пока не получится шарф или шапка или еще что-нибудь.
— Ого, — подивилась Майра. — Мы что-то такое в детстве делали, только мы брали обычную катушку и втыкали в нее гвоздики. Просто оборачивали нитку вокруг гвоздиков и протягивали через катушку, получалось что-то вроде вязаной веревки.
— Правда? — проговорил Гарри. — Простую катушку, говоришь? Вот ты напомнила, и теперь я сообразил, что сестра, кажется, тоже что-то такое делала. С катушкой. Да, принцип тот же, только в большем масштабе.
— Что же ты вяжешь?
— Даже не знаю, так, дурачусь от нечего делать. Думал шапку связать или еще что-нибудь. Там видно будет. — Он внимательно осмотрел результаты своего труда, повертев перед глазами вязальную машинку, потом потянулся к прикроватной тумбе и положил работу на нее. — Хоть какое-то занятие.
Майра открыла пачку, и он взял сигарету. Когда он потянулся за спичкой, ворот желтой пижамы слегка разошелся, и Майра увидела его грудь — невероятно худую, частично запавшую с одного боку, где не было ребер. Она разглядела край отвратительного на вид свежего шрама от последней операции.
— Спасибо, милая, — сказал он.
Сигарета при этом подпрыгивала в его губах. Затем он откинулся на подушки, вытянул на простыне ноги в носках.
— Гарри, ты как себя чувствуешь? — спросила Майра.
— Отлично чувствую.
— Выглядишь ты уже лучше, — соврала она. — Тебе бы теперь немного веса набрать, и вообще все будет отлично.
— Давай раскошеливайся! — произнес голос, перекрывший шум радиоприемников.
Оглядевшись по сторонам, Майра увидела, что по центральному проходу к ним подкатывается в инвалидном кресле маленький человечек — перебирая по полу ногами, как и все туберкулезники, потому что, если крутить колеса руками, приходится сильно напрягать грудь. Он направлялся прямиком к кровати Гарри, улыбаясь во весь свой желтозубый рот.
— Раскошеливайся, — повторил он, припарковав кресло возле кровати.
Из повязки на груди незнакомца торчал кусок резиновой трубки. Завиваясь кольцами, он спускался по пижамной рубахе, к которой крепился английской булавкой, и концом своим входил в резиновую крышку бутылки, тяжело оттянувшей нагрудный карман.
— Давай-давай, раскошеливайся, — все твердил незнакомец.
— Ах да. — Гарри рассмеялся. — Прости, Уолтер, я и забыл.
Открыв ящик прикроватной тумбы, он достал оттуда долларовую купюру и вручил ее маленькому человечку. Тот сложил ее, ловко орудуя тонкими пальцами, и убрал в карман — тот же, где лежала бутылка.
— Ну что, Гарри, — удовлетворенно проговорил он, — сочлись, что ли?
— Сочлись, Уолтер, — подтвердил Гарри.
Уолтер откатился в своем кресле назад и развернулся, и тогда Майра увидела, что его грудь, спина и плечи сильно искалечены, так что и смотреть страшно.
— Простите, что влез в разговор, — бросил он через плечо, обращаясь к Майре, и бледно улыбнулся.
Она тоже улыбнулась:
— Ничего страшного. — Когда он укатился прочь по тому же проходу, Майра спросила: — О чем вообще речь?
— Да так, мы пари заключили на бой, который был вечером в пятницу. А я совсем забыл.
— Понятно. Я его раньше видела?
— Кого, Уолтера? Конечно, милая, я почти уверен. Ты наверняка видела его, когда я был в хирургии. Старина Уолтер там больше двух лет пролежал, а обратно сюда его перевели только на прошлой неделе. Парню нелегко пришлось. Но он молодец, воля железная.
— А что это за штука у него на пижаме? Что за бутылка?
— Дренаж, — объяснил Гарри, вновь опускаясь на желтую подушку. — Старина Уолтер — отличный парень. Я рад, что он вернулся. — Затем он понизил голос, чтобы никто, кроме Майры, не слышал. — Сказать по правде, он один из немногих хороших ребят, кто остался еще в этой палате. Многих уже нет, а некоторые в хирургии.
— А новые ребята тебе не нравятся? — спросила Майра — тоже вполголоса, чтобы Ред О’Мера не услышал: ведь он появился здесь не так давно. — Мне кажется, они славные.
— В общем, они нормальные, наверное, — согласился Гарри. — Просто мне проще общаться с такими, как Уолтер. Мы через многое вместе прошли. В этом все дело, хотя… не знаю. Эти новички иногда раздражают меня — их манера говорить, например. Вот, скажем, они ровным счетом ничего не знают о туберкулезе, а думают, что знают все. И попробуй им слово скажи. В общем, это иногда раздражает.
Майра сказала, что вроде бы понимает, о чем он, но ей показалось, что тему лучше сменить.
— Ирене эта больница очень понравилась — рождественская елка и все остальное.
— Правда? — Гарри очень аккуратно протянул руку и стряхнул пепел с сигареты в безупречно чистую пепельницу, что стояла на прикроватной тумбе. После долгого лежания в кровати он стал очень аккуратным и осторожным. — А как дела на работе?
— Наверное, неплохо. Помнишь, я рассказывала тебе, как девушку по имени Дженет уволили за то, что она задержалась после обеденного перерыва, и как мы все боялись, что начальство начнет закручивать гайки?
— Да-да, помню, — подтвердил Гарри, но было видно, что он этого не помнит и вообще не очень-то слушает.
— В общем, кажется, все рассосалось. На прошлой неделе Ирена с двумя другими девочками вместо получаса вернулись с обеда почти через два часа, и никто им ничего не сказал. Причем одна из девчонок, Роза, уже месяца два как ждет увольнения, но даже ей никто ничего не сказал.
— Серьезно? — переспросил Гарри. — Вот здорово.
Повисла пауза.
— Гарри, — позвала Майра.
— Что, милая?
— Тебе ничего нового не сказали?
— Нового?
— Ну, то есть придется тебе делать операцию на другой стороне или нет?
— Нет, милая, не сказали. Я ведь говорил тебе: теперь об этом речь зайдет не скоро. Я ведь, кажется, подробно все объяснил.
Рот его расплылся в улыбке, но хмурый взгляд, казалось, говорил: «Что за дурацкий вопрос». Таким же взглядом он когда-то, давным-давно, отвечал на вопрос: «Как ты думаешь, когда тебя отпустят домой?»
На сей раз он стал объяснять:
— Пойми, сначала мне нужно оправиться после этой последней операции. В этом деле спешить нельзя, нужно двигаться шаг за шагом. Нужен долгий послеоперационный период, чтобы можно было сказать, что я чист, тем более в моем случае, когда уже было несколько рецидивов за последние — сколько там? — четыре, кажется, года. Так что теперь нужно выждать, не знаю сколько — полгода, наверное, а то и больше, — и посмотреть, как пойдут дела на этой стороне. И тогда уже определяться, что делать со второй стороной. Может, сделают еще одну операцию, а может, и нет. Ты ведь понимаешь, милая, в таком деле ничего нельзя сказать наверняка.
— Конечно, Гарри, я понимаю, прости. Я не хотела задавать глупые вопросы. Просто хотела знать, как ты себя чувствуешь и как вообще дела. Тебе больно?
— Нет, уже совсем не больно, — сказал Гарри. — Во всяком случае, если не поднимать руку слишком высоко, например. Если поднять, бывает больно, а еще во сне я иногда перекатываюсь на этот бок, и тогда тоже больно, но если находиться в более или менее нормальном положении, совсем не больно.
— Вот и хорошо, — сказала Майра. — Я очень, очень рада.
Оба молчали довольно долго, как им показалось, и в окружении разнообразных звуков — шума радиоприемников, смеха и кашля, которые раздавались с соседних коек, — молчание их казалось странным. Гарри с отсутствующим видом принялся листать большим пальцем страницы журнала «Попьюлар сайнс». Майра остановилась взглядом на фотографии в рамке, что стояла на прикроватной тумбе: на снимке они были вдвоем, перед самой свадьбой, во дворе у ее матери, в Мичигане. Она казалась совсем юной и длинноногой в этой юбке образца 1945 года и явно не умела еще одеваться и не знала, как встать, и вообще ничего еще не знала и готова была ко всему, а на лице — детская улыбка. А вот Гарри… удивительное дело, но на этой фотографии он казался даже старше, чем теперь. Наверное, оттого, что лицо у него было круглее и вся фигура крепче, да и одежда способствовала: на нем была темная короткая куртка, на ногах — сияющие сапоги. Ах, до чего же он был хорош собой, с этим волевым подбородком и с твердым взглядом серых глаз, — гораздо симпатичнее, например, чем коренастый, чересчур крепко сколоченный Джек. Теперь же, когда Гарри сильно похудел, и губы, и глаза у него как-то смягчились, и в целом он стал похож на худенького маленького мальчика. Его изменившееся лицо теперь хорошо подходило к пижаме.
— Ох, как я рад, что ты принесла мне этот журнал, — сказал он, указывая на «Попьюлар сайнс». — Тут есть статья, которую я очень хочу прочитать.
— Я очень рада, — отозвалась Майра, но ей очень хотелось воскликнуть: «Неужели это не может подождать до моего ухода?»
Гарри отложил журнал, преодолевая желание немедленно взяться за чтение, и спросил:
— Милая, а как дела во всем остальном? Я имею в виду — кроме работы.
— Отлично, — сказала она. — Позавчера получила письмо от мамы — такое рождественское, что ли. Она передает тебе самые сердечные приветы.
— Вот и хорошо, — проговорил Гарри, но желание немедленно прочесть статью стало перевешивать. Он снова перевернул журнал, открыл на своей статье и как бы невзначай прочел пару строк — словно просто желая убедиться, что статья и вправду его, — а затем погрузился в чтение, забыв обо всем на свете.
Майра прикурила новую сигарету от окурка предыдущей, взяла журнал «Лайф» и стала листать его. Время от времени она поднимала взгляд, чтобы посмотреть на мужа. Он лежал и, читая, покусывал костяшку пальца и почесывал подошву ноги в носке согнутым большим пальцем другой ноги.
Так они провели остаток часа посещений. Незадолго до восьми часов через центр палаты прошла группа людей. Улыбаясь, они катили по проходу пианино на резиновых колесиках: это были артисты от Красного Креста, они выступали каждое воскресенье, по вечерам. Процессию возглавляла миссис Балачек — добродушная грузная дама, пианистка. За нею следовало пианино: его катил бледный молодой тенор с вечно влажными губами. Далее шествовали певицы: пышное, со строгим лицом сопрано в платье из тафты, которое, казалось, было тесно в пройме; стройное контральто с чемоданчиком. Пианино прокатили мимо койки, где лежал Гарри, остановились примерно в центре палаты и стали доставать ноты.
Гарри оторвался от чтения:
— Вечер добрый, миссис Балачек!
Она сверкнула на него очками:
— Как дела, Гарри? Послушаешь несколько рождественских гимнов?
— Да, мэм.
Пациенты стали один за другим выключать радиоприемники, и гам постепенно стих. Но прежде чем миссис Балачек успела ударить по клавишам, в дело вмешалась медсестра, дама приземистого сложения, в туфлях на резиновой подошве. Она тяжело прошлепала по проходу, вытянув вперед руку, чтобы музыку не начинали, пока она не сделает объявление. Миссис Балачек снова села, а медсестра, вытянув шею, возгласила:
— Час посещений окончен! — сначала в один конец палаты, потом в другой: — Час посещений окончен!
Потом она кивнула миссис Балачек, улыбнулась под стерильной белой маской и потопала обратно. Шепотом посовещавшись с коллегами, миссис Балачек в качестве вступления заиграла «Новогодние колокольчики», чтобы заглушить шум, который неизбежно производили уходящие посетители. Щеки ее тряслись, а певцы тем временем собрались в сторонке, чтобы тихонько прокашляться. Они ждали, пока шум уляжется и публика будет готова уделить им полное внимание.
— Ого! — удивился Гарри. — Я и не думал, что уже так поздно. Идем, я провожу тебя до двери.
Он медленно сел и спустил ноги на пол.
— Нет-нет, Гарри, не беспокойся, — сказала Майра. — Лучше лежи.
— Нет, все в порядке, — возразил Гарри, и его ноги скользнули в тапки. — Подай мне халат, милая. — Он встал, и Майра помогла ему накинуть вельветовый купальный халат — явно слишком короткий.
— Доброй ночи, мистер Чанс, — сказала Майра; мистер Чанс ей улыбнулся и кивнул.
Затем она пожелала доброй ночи Реду О’Мере и пожилому господину, а потом и Уолтеру: их путь пролегал по центральному проходу, мимо его инвалидного кресла. Майра взяла Гарри за руку и удивилась: до того тонкой оказалась эта рука, — а затем стала внимательно наблюдать за каждым его осторожным движением, за каждым шагом. Они стояли лицом к лицу, среди маленькой кучки посетителей, которые неловко топтались в передней, все никак не решаясь уйти.
— Ну что? — нарушил молчание Гарри. — Будь осторожна, милая. Увидимся на той неделе.
— Ой-ой-ой, — простонала чья-то мать, выходя, съежившись, наружу. — Ну и холод сегодня.
Она обернулась, чтобы помахать сыну рукой, затем схватила мужа за локоть и спустилась с крыльца на дорожку, покрытую снегом. Кто-то придержал дверь для остальных посетителей. Помещение наполнилось холодным воздухом. Потом дверь снова закрыли, и Майра с Гарри остались одни.
— Хорошо, Гарри, — сказала Майра. — Ну а теперь иди ложись и слушай музыку.
Стоя вот так в приемной в распахнутом халате, он казался очень хрупким. Майра протянула руку и поправила халат, прикрыв ему грудь, потом взялась за висячие концы пояса и крепко их завязала, а Гарри стоял, глядя на нее сверху вниз, и улыбался.
— Все, давай возвращайся, пока не простудился.
— Ладно. Доброй тебе ночи, милая.
— Доброй ночи, — сказала она и, привстав на цыпочки, чмокнула его в щеку. — Доброй ночи, Гарри.
Возле входной двери она оглянулась и увидела, как он идет по проходу к своей койке, крепко затянутый в халат со слишком высокой талией. Потом она вышла из здания, спустилась по лестнице и, охваченная внезапным холодом, подняла воротник пальто. Машины Марти видно не было. На пустой дороге виднелись лишь удаляющиеся спины других посетителей, проходящих в это мгновение под фонарем, в сторону автобусной остановки, расположенной возле административного корпуса. Майра поплотнее закуталась в пальто и отступила поближе к стене здания, чтобы укрыться от ветра.
«Новогодние колокольчики» доиграли, затем раздался приглушенный звук аплодисментов, и мгновение спустя началась основная программа. Прозвучали несколько торжественных фортепианных аккордов, потом вступили голоса:
Слышишь, ангелы поют
Гимн младенцу-королю…
Вдруг у Майры к горлу подступил комок, и огни фонарей поплыли перед глазами. В следующее мгновение, закусив кулак, она безудержно разрыдалась, выдыхая маленькие клубы пара, которые уносились во тьму. Она долго не могла остановиться и при каждом прерывистом вдохе издавала высокий резкий звук, который, казалось, должен быть слышен на многие мили вокруг. Наконец это прекратилось, по крайней мере почти; ей удалось унять дрожь в плечах, прочистить нос, убрать платок и захлопнуть сумочку уверенным деловым жестом.
Тут темноту прорезал свет автомобильных фар. Он приближался, прощупывая заснеженную дорогу. Майра пробежала по дорожке вперед и стала ждать, дрожа на ветру.
В салоне автомобиля висел теплый запах виски, колыхались вишневые искорки сигарет. Ирен прокричала:
— Эй, садись быстрее! И захлопни дверь!
Когда дверца закрылась, руки Джека обвили Майру, и он густым шепотом проговорил:
— Привет, детка.
Все они были немного пьяны, и даже у Марти поднялось настроение.
— А ну-ка, держитесь! — крикнул он — и заложил крутой вираж вокруг административного корпуса, промчался мимо наряженной елки — и выровнял руль, направляясь по прямой дороге к воротам, набирая скорость. — Держитесь-ка крепче!
Лицо Ирены покачивалось над спинкой переднего сиденья, она болтала без умолку.
— Майра, дорогая, послушай! Дальше по дороге мы обнаружили восхитительное заведение, что-то вроде придорожного ресторана, только там совсем не дорого. В общем, мы хотим заехать туда вместе с тобой, выпить по стаканчику… Ты как?
— Замечательно, — откликнулась Майра, — отлично.
— Просто, ты понимаешь, мы тебя уже здорово опередили, и вообще, мне хотелось, чтобы ты взглянула на это заведение… Марти, ты только не заводись. — Она хохотнула. — Сказать по правде, если бы за рулем этой машины сидел кто-то другой и если бы этот кто-то выпил столько же, я бы боялась до смерти. Но старина Марти никогда не подведет. Он лучший в мире водитель хоть пьяный, хоть трезвый — плевать.
Но ее никто не слушал. Забывшись в поцелуе, Джек скользнул рукой Майре под пальто, ловко нырнул глубже — под все слои одежды — и стиснул ей грудь.
— Детка, ты больше не злишься? — пробормотал он ей прямо в губы. — Поедем выпьем по маленькой?
Ее руки обвили его широкую спину и сцепились друг с другом где-то в районе позвоночника. Затем она позволила Джеку развернуть себя таким образом, чтобы ему было удобнее тихонько скользнуть рукой по ее бедру.
— Ладно, — шепнула Майра. — Только чур по одной, а потом…
— Хорошо, детка, ладно…
— А потом, дорогой, сразу домой.
