12. Теперь это случилось с Хелен
Гарп всю жизнь пугался, когда телефон звонил среди ночи, пронзительным сигналом тревоги врываясь в душу. Кто? – вздрагивало его сердце при первом же звонке. Кого из близких сбил грузовик? Кто утонул в кружке пива? Кто лежит на обочине, растоптанный слоном в непроглядной тьме?
Гарп терпеть не мог такие вот послеполуночные звонки, но однажды и сам позвонил среди ночи – даже не заметив, что звонит в столь позднее время. В тот вечер у них гостила Дженни Филдз, и она как-то мельком обронила, что Куши Перси «вся разорвалась» во время родов и умерла от кровотечения. Гарп ничего об этом не знал и, хотя раньше он порой шутил с Хелен насчет своей былой «страсти» к Куши – и Хелен даже поддразнивала его на сей счет, – весть о том, что Куши умерла, произвела на него просто убийственное впечатление. Кушмен Перси всегда была такой активной, такой жизнерадостной, жизненная сила так и кипела в ней, и смерть ее казалась абсолютно невозможной. Сообщение, что Элис Флетчер попала в аварию, расстроило Гарпа куда меньше; собственно, он всегда был готов услышать, что с ней случилось что-нибудь этакое. Как ни печально, он всегда знал, что с Тихоней Элис вечно будут случаться всякие неприятности.
Гарп потащился на кухню и, даже не взглянув на часы и не заметив, что открывает очередную бутылку пива, обнаружил, что уже набрал номер Перси; в трубке послышались гудки. До Гарпа постепенно доходило, что Жирному Стью понадобится немало времени, чтобы проснуться и снять трубку.
– Господи, кому ты звонишь? – спросила Хелен, входя в кухню. – Ведь четверть третьего!
Повесить трубку Гарп не успел – в трубке послышался встревоженный голос Стюарта Перси:
– Да? – И Гарп легко представил себе хрупкую безмозглую Мидж, которая тоже приподнимается на постели, а потом садится рядом с мужем, напоминая нервную замученную квочку.
– Простите, что разбудил вас, – сказал Гарп. – До меня просто не дошло, что уже так поздно. Мне очень жаль!
Хелен только головой покачала и, резко повернувшись, вышла из кухни. В дверях, правда, тут же появилась Дженни, и на ее лице было написано величайшее неодобрение подобного поступка сына. Причем разочарования в ее взгляде было куда больше, чем просто гнева.
– Кто это, черт побери? – спросил Стюарт Перси.
– Это Гарп, сэр, – сказал Гарп, снова чувствуя себя мальчишкой, которому неловко за свое происхождение.
– Ну и какого черта тебе нужно! – взревел Жирный Стью.
Дженни позабыла сказать, что Куши Перси умерла несколько месяцев назад, и Гарп был уверен, что приносит свои соболезнования более или менее вовремя. И попал впросак.
– Мне очень, очень жаль! – снова сказал он.
– Это ты уже говорил! – Стюарт явно терял терпение.
– Я только что услышал… – сказал Гарп. – И хотел сказать вам и миссис Перси, что мне действительно очень жаль. Возможно, я никогда особенно этого не показывал – во всяком случае, вам, сэр, – но я действительно по-настоящему любил…
– Ах ты поросенок! – сказал Стюарт Перси. – Сынок маменькин! Японская куча дерьма! – И повесил трубку.
Даже Гарп оказался не подготовлен к такой реакции. Дело в том, что он все понял неправильно и лишь спустя несколько лет узнал все обстоятельства, при которых умудрился разбудить Жирного Стью среди ночи. Бедняжка Пух, она же безумная Бейнбридж Перси, однажды объяснила Дженни Филдз тогдашнюю ситуацию. Когда Гарп позвонил, Куши была мертва уже так давно, что Стюарту и в голову не пришло, что Гарп хочет выразить ему свое сочувствие по поводу гибели дочери. В ту ночь наконец-то испустил дух Бонкерс, это черное чудовище, и Стюарт Перси решил, что звонок Гарпа – жестокая шутка, лицемерные соболезнования по поводу смерти старого пса, которого Гарп всегда ненавидел.
И вот теперь, когда у Гарпа среди ночи зазвонил телефон, Гарп тут же почувствовал у себя на плече руку Хелен, тоже разбуженной этим звонком. Когда он снял трубку, Хелен плотно сжала коленями его ногу, просунутую между ее ногами, – словно, только прильнув к нему всем телом, чувствовала себя в безопасности. Гарп мгновенно перебрал в уме все возможные случайности. Уолт был дома и спал. Дункан тоже, он не был у Ральфа.
А Хелен думала: это мой отец! Его больное сердце… А иногда ей казалось: они наконец нашли и опознали мою мать. В морге.
А Гарп думал: маму убили. Или похитили и требуют выкуп. И ведь такие похитители не согласятся ни на что другое, кроме публичного изнасилования сорока девственниц, прежде чем отпустят столь известную феминистку невредимой. А может, они потребуют еще и жизни моих детей… В общем, мысль его уже начинала работать.
Звонила Роберта Малдун. Поэтому Гарп сразу решил, что жертвой на сей раз оказалась именно Дженни Филдз. Однако в беде была сама Роберта.
– Он меня бросил! – сказала она своим густым голосом, ставшим еще гуще от слез. – Просто выбросил меня на помойку! Меня! Можешь ты в это поверить?
– Господи, Роберта, – сказал Гарп.
– Ох, я даже представить себе раньше не могла, какое дерьмо эти мужчины! – сказала Роберта.
– Это Роберта, – шепнул Гарп Хелен, чтобы та успокоилась. – Ее любовник смотал удочки. – Хелен вздохнула, высвободила ногу Гарпа и перевернулась на спину.
– Тебе небось это совершенно безразлично? – обиженным тоном спросила Гарпа Роберта.
– Роберта, пожалуйста, – сказал Гарп. – Ну что ты говоришь?
– Извини, – сказала Роберта. – Но я подумала, что звонить твоей матери сейчас слишком поздно.
Гарпу такое логическое заключение показалось удивительным: все знали, что Дженни ложится спать очень поздно, гораздо позднее, чем он. Однако он очень любил Роберту, а ей сейчас явно было несладко.
– Он сказал, что во мне недостаточно женщины! Что я его только сбиваю с толку – в плане секса, конечно. Что я и сама еще не разобралась, кто я такая! – Роберта заплакала. – О господи, какой ублюдок! Вечно ему что-нибудь новенькое требовалось! И вечно он перед своими приятелями выпендривался!
– Пари готов держать, Роберта, тебе было вполне по силам удержать его, – сказал Гарп. – И почему ты эту дурь из него сразу не вышибла?
– Как ты не понимаешь, – сказала Роберта, – у меня нет ни малейшего желания вышибать из кого-то «эту дурь»! Я ведь все-таки женщина!
– А что, разве у женщин не бывает желания вышибить из кого-нибудь дурь? – удивился Гарп.
– Не знаю, какие там желания бывают у женщин, – заныла Роберта, – и понятия не имею, чего им вообще полагается желать. Я знаю только, какие желания возникают у меня самой.
– И какие же? – поинтересовался Гарп, понимая, что она очень хочет ему об этом рассказать.
– Если честно, в данный момент мне действительно очень хочется вышибить из него дурь! – призналась Роберта. – Но когда он тут вокруг меня слонялся и ныл, я просто сидела, как тумба, и со всем соглашалась. Я даже плакала. Плакала целый день! – со слезами выкрикнула она. – А он позвонил мне и сообщил, что если я все еще плачу, то, значит, притворяюсь уже перед самой собой!
– Ну и черт с ним, – сказал Гарп.
– Ему от меня только и было нужно, что как следует потрахаться, – сказала Роберта. – Ну почему все мужчины такие?
– Ну… – начал неуверенно Гарп.
– Ой, я же знаю, ты совсем не такой! – поправилась Роберта. – Для тебя я как женщина абсолютно непривлекательна.
– Ну разумеется, ты очень привлекательна, Роберта! – заверил Гарп.
– Но только не для тебя, – возразила Роберта. – И не лги мне. В сексуальном плане я ведь мало для кого привлекательна, верно?
– Для меня лично нет, – признался Гарп, – но для многих других мужчин – очень даже да! Очень даже!
– Ну ладно, ты настоящий друг, а это гораздо важнее, – вздохнула Роберта. – Ты ведь меня тоже совсем не привлекаешь в плане секса.
– И это абсолютно естественно, – сказал Гарп.
– Ты слишком маленький, – сказала Роберта. – А мне нравятся подлиннее. Не обижайся, ладно?
– Я и не обижаюсь, – сказал Гарп. – И ты тоже не обижайся.
– Ну естественно! – сказала Роберта.
– Может, утром перезвонишь? – предложил ей Гарп. – Утром ты и чувствовать себя будешь лучше…
– Нет, – мрачно буркнула Роберта. – Утром будет еще хуже. К тому же мне будет стыдно, что я вообще тебе позвонила.
– А может, тебе с врачом посоветоваться? – сказал Гарп. – С урологом? Или с кем там еще? В общем, с тем, который тебе операцию делал. Вы ведь с ним друзья, кажется.
– По-моему, он хочет меня трахнуть, – серьезно сказала Роберта. – По-моему, он всегда только об этом и думал. Небось и операцию предложил только потому, что хотел меня трахнуть, но ему хотелось, чтобы я сперва превратилась в женщину. За этими врачами частенько такое водится – мне один друг об этом говорил.
– Псих он – твой друг, Роберта, – заметил Гарп. – За кем такое частенько водится?
– За урологами, – сказала Роберта. – Ой, ну я не знаю!.. А тебе разве урология не кажется немножко неприличной?
Гарпу действительно так казалось, но он не хотел еще больше расстраивать Роберту.
– Знаешь что, ты маме позвони, – услышал он собственный голос. – Уж она-то сумеет тебе настроение поднять, уж она-то что-нибудь придумает.
– Ой, правда! Она такая замечательная! – зарыдала Роберта. – Она всегда что-нибудь придумает, но, по-моему, я слишком ее эксплуатирую.
– Она любит помогать людям, Роберта, – сказал Гарп, уверенный, что уж это-то, по крайней мере, сущая правда. Дженни Филдз всегда была исполнена сочувствия и терпения, а он, Гарп, сейчас ужасно хотел спать. – Кроме того, тебе может неплохо помочь добрая партия в сквош, – слабеющим голосом предложил он. – Может, приедешь к нам погостить на денек-другой? Мы бы отлично время скоротали, а?
Хелен навалилась на него сверху, сердито сдвинула брови и укусила его за сосок. Роберту Хелен, в общем, любила, однако на ранней стадии своей новой сексуальной принадлежности Роберта могла говорить только о себе.
– Я чувствую себя такой опустошенной. – сказала Роберта. – Во мне не осталось ни энергии, ничего… Я не знаю даже, смогу ли играть.
– Ну, попробовать-то можно, Роберта, – сказал Гарп. – Тебе нужно заставить себя что-нибудь делать.
Хелен, раздраженная этим бесконечным разговором, снова откатилась на свою половину кровати.
Однако Хелен всегда была благодарна Гарпу, когда он отвечал на поздние ночные звонки; она говорила, что эти звонки так ее пугают, что ей совсем не хочется знать, кто и зачем звонит. А потому, когда через несколько недель Роберта Малдун позвонила второй раз и снова ночью, Гарп очень удивился, что именно Хелен первой схватила трубку, хотя телефон стоял с его стороны кровати и Хелен было неудобно тянуться через него. Она рывком взяла трубку и быстрым шепотом спросила: «Да, в чем дело?» А когда услышала голос Роберты, быстренько сунула трубку Гарпу; ей и в голову не пришло поберечь его сон.
Когда Роберта позвонила в третий раз, Гарп, сказав привычное «Привет, Роберта!», почувствовал в мозгах полную пустоту. Чего-то явно не хватало. Не хватало обычного жеста Хелен, каким она стискивала его ногу. Ее ног он вообще рядом не чувствовал. Да и самой Хелен тоже рядом не оказалось. Он немного поговорил с Робертой, успокоил ее и отметил про себя, что уже два часа ночи – любимое время Роберты. Когда же Роберта наконец повесила трубку, Гарп пошел вниз поискать Хелен и нашел ее в полном одиночестве на диване в гостиной: она сидела с бокалом вина в руке и с какой-то рукописью на коленях.
– Не могла уснуть, – пояснила она, но лицо у нее было какое-то странное – Гарп даже не смог сразу определить, что это за выражение. Хотя оно и показалось ему смутно знакомым, на лице Хелен он никогда прежде его не видел.
– Сочинения почитываешь? – спросил он; она кивнула, хотя перед ней была только одна рукопись. Гарп взял ее в руки.
– Так, студенческая работа, – сказала Хелен, протягивая руку, чтобы отобрать у него рукопись.
Имя студента было Майкл Мильтон. Гарп наугад прочитал абзац.
– Похоже на рассказ, – заметил он. – Я и не знал, что ты учишь своих студентов писать художественную прозу.
– Я и не учу, – сказала Хелен, – но они все равно иногда мне свои работы показывают.
Гарп прочитал еще один абзац. И подумал, что стиль у автора самоуверенный и несколько неестественный, однако ошибок не было; что ж, по крайней мере, вполне грамотный юноша.
– Это, собственно, один из моих аспирантов, – сказала Хелен. – Очень способный, но… – Она пожала плечами, и этот ее жест вдруг показался Гарпу притворно легкомысленным, словно у растерявшегося ребенка.
– Что «но»? – спросил он и рассмеялся, потому что Хелен в этот поздний час выглядела совершенной девчонкой.
Но Хелен сняла очки, и на лице у нее снова появилось то странное выражение, которое Гарп так и не смог для себя определить. Потом она раздраженно сказала:
– Ну, я не знаю! Слишком молодой, может быть. Он просто еще совсем мальчик, понимаешь? Очень способный, но слишком юный.
Гарп перевернул страницу, прочитал еще кусок текста, вернул рукопись Хелен и, пожав плечами, сказал:
– На мой взгляд, полное дерьмо.
– Нет, вовсе не дерьмо, – серьезно возразила Хелен.
Ах ты моя рассудительная училка! – подумал Гарп. И сообщил ей, что возвращается в постель.
– Я тоже скоро приду, – пообещала Хелен.
А потом Гарп, зайдя в ванную комнату наверху, увидел себя в зеркале и наконец сумел определить, что же означало странное выражение лица Хелен. Он узнал его только потому, что не раз видел раньше – на собственном лице, но никогда на лице Хелен. Это было виноватое выражение, и оно озадачило его. Он еще долго лежал без сна, однако уснул все же прежде, чем Хелен поднялась наверх и легла в постель. Утром Гарп сам удивился: вчера он лишь мельком заглянул в ту рукопись, но первое, что пришло ему сейчас в голову, было имя аспиранта Хелен: Майкл Мильтон. Он осторожно посмотрел на Хелен, которая тоже проснулась и лежала с ним рядом.
– Майкл Мильтон, – тихонько сказал Гарп, не обращаясь к ней, но достаточно громко, чтобы она услышала. Краем глаза он видел ее равнодушно-спокойное лицо – Хелен то ли размечталась о чем-то и ничего вокруг не замечала, то ли просто не расслышала, что он сказал. А может, вдруг подумал Гарп, именно это имя как раз и крутится у нее в голове, так что, когда он его произнес, она уже повторяла его про себя и не обратила внимания, что вслух-то его произнес Гарп.
Майкл Мильтон, аспирант третьего курса, писавший работу по сравнительному литературоведению, был выпускником кафедры французского языка Йейльского университета, где получил свободный диплом; а до того он учился в Стиринг-скул, хотя там явно не слишком напрягался. А стоило ему понять, что все знают, что он поступил в Йейл, он тут же начал снова валять дурака; зато он никогда не валял дурака первый год аспирантуры, когда стажировался во Франции. По рассказам Майкла Мильтона никто бы не догадался, что он провел в Европе всего лишь год; ему удавалось создать впечатление, будто он прожил во Франции все детские и юношеские годы. Теперь ему было двадцать пять.
Но, хоть Майкл и прожил во Франции так недолго, казалось, одеждой он там запасся на всю оставшуюся жизнь: твидовые пиджаки с широкими лацканами и шлицами сзади сидели на нем безукоризненно; а покрой этих пиджаков, как и брюк, умело подчеркивал стройность его бедер и талии; такой стиль одежды даже соученики Гарпа по Стиринг-скул называли не иначе как «континентальным». Рубашки Майкла Мильтона, две верхние пуговички которых он никогда не застегивал, были из дорогой мягкой материи, удобные и просторные; от них словно веяло эпохой Возрождения – легкой небрежностью и тщательно продуманной изысканностью.
Внешне он настолько же отличался от Гарпа, насколько страус отличается от тюленя. Тело Майкла Мильтона (в одетом состоянии) являло собой образец элегантности; раздетый же он напоминал цаплю. Он был худ, даже худосочен, и довольно высок ростом, а также сутуловат, чего почти не было заметно под отлично сшитыми твидовыми пиджаками. В целом его обнаженное тело напоминало вешалку для пальто – говорят, современные модельеры предпочитают как раз такие: очень удобно вешать на них различные модели одежды. В общем, это было скорее «теловычитание», а не телосложение.
Майкл Мильтон был противоположностью Гарпа практически во всем, за исключением одного: как и Гарп, он обладал потрясающей верой в себя и полностью разделял с Гарпом добродетель или грех самонадеянности. Как и Гарп, он был даже агрессивен – в том смысле, в каком агрессивен тот, кто абсолютно в себе уверен. Между прочим, именно эти качества когда-то и привлекли Хелен Холм к Гарпу.
Теперь те же качества обнаружились вдруг у совершенно иного человека. Они и проявлялись иначе, и все же Хелен тотчас их распознала. Вообще-то ее всегда крайне мало интересовали юные «денди», которые одевались и разговаривали так, словно давным-давно устали от мира и от жизни, обретя некую печальную мудрость, потому что якобы «выросли в Европе», хотя большую часть своей пока еще недолгой жизни провели на заднем сиденье родительского автомобиля в Коннектикуте. Впрочем, в отрочестве Хелен весьма мало привлекали и борцы, которых тренировал ее отец. Однако ей всегда нравились люди, уверенные в себе, при условии, что их уверенность была действительно обоснована.
То, что привлекло к Хелен Майкла Мильтона, привлекало к ней и многих других мужчин и даже некоторых женщин. В свои тридцать с небольшим она была женщиной поистине очаровательной, и не только потому, что была хороша собой, а потому, что всегда выглядела безупречно. Кстати, отличие весьма важное, ибо вид у Хелен был такой, как если бы она не просто тщательно заботилась о своей внешности, но имела вполне разумные причины делать это. В ее случае, впрочем, ее пугающе притягательная внешность никого не вводила в заблуждение. Хелен была очень успешной женщиной. И выглядела так, словно полностью распоряжается собственной жизнью. Лишь наиболее самоуверенные из мужчин осмеливались еще раз взглянуть на нее, если она хоть раз ответила на их взгляд. Даже на автобусной остановке мужчины пялились на нее только до той минуты, пока она не поднимала на них глаза.
А в университетских коридорах близ родной кафедры английского языка Хелен и вовсе не привыкла, чтобы на нее глазели; конечно, на нее посматривали и здесь, но взгляды эти были мимолетны и уклончивы. Потому Хелен и оказалась совершенно не подготовлена к долгому и откровенному взгляду, каким однажды одарил ее Майкл Мильтон. Они шли по коридору друг другу навстречу, и он просто остановился и уставился на нее. И первой глаза отвела именно она, а он повернулся и продолжал смотреть – уже ей вслед; и еще спросил у кого-то – достаточно громко, чтобы она услышала: «Она что, преподает здесь или просто так приходит? Чем она, собственно, здесь занимается?»
Во втором семестре Хелен вела спецкурс «Отражение авторской позиции в нарративе»; собственно, это был семинар для аспирантов, который посещали и наиболее способные студенты-старшекурсники. Хелен интересовало развитие и усложнение нарративной техники в современном романе, когда особое внимание уделяется прежде всего позиции самого автора. И на первом же семинаре она заметила этого студента, выглядевшего постарше остальных, с тонкими бледными усиками, в отличной дорогой рубашке, на которой две верхние пуговицы были небрежно расстегнуты. Она постаралась не смотреть на него и раздала составленный ею вопросник, где, в частности, имелся и такой пункт: «Почему вас заинтересовал именно этот семинар?» И в ответ аспирант по имени Майкл Мильтон написал: «Потому что с первой минуты, как я тебя увидел, мне захотелось стать твоим любовником».
После семинара, оставшись в своем кабинете одна, Хелен перечитала сей нестандартный ответ на вполне стандартный вопрос. Она была уверена, что знает, кто этот Майкл Мильтон; реши она, что это совсем другой мальчик, один из тех, на кого она даже внимания не обратила, она бы показала листок с наглым ответом Гарпу. И Гарп, наверное, тут же потребовал бы: «А ну-ка, покажи мне этого полового гиганта!» Или сказал бы: «Слушай, а давай познакомим его с Робертой Малдун!» И они бы вместе посмеялись, и Гарп стал бы подшучивать над тем, как она «ведет студентов за собой». И намерения этого юнца, кто бы он ни был, так бы и остались на бумаге, ни единого шанса он бы не получил. Это Хелен прекрасно знала. Не показав Гарпу вопросник с ответом Майкла, она уже почувствовала себя виноватой; и все же ей было интересно, что будет дальше, если Майкл Мильтон – и впрямь тот, кого она себе представляла. У нее действительно и в мыслях не было заходить слишком далеко – просто чуть-чуть дальше, а чуть-чуть не считается, размышляла Хелен у себя в кабинете.
Если б Харрисон Флетчер по-прежнему работал на кафедре, она бы непременно показала вопросник ему. Вне зависимости от того, кто такой этот Майкл Мильтон. Даже если это действительно тот юноша, который сумел встревожить ей душу, она бы все равно обсудила эту проблему с Харрисоном. У Харрисона и Хелен в прошлом были кое-какие общие тайны вроде этой, и они старательно оберегали их от Гарпа и Элис. Это были постоянно возникавшие, но вполне невинные тайны взаимоотношений преподавателей со студентами. Хелен знала: расскажи она Харрисону о том, что Майкл Мильтон заинтересовался ею, и это помогло бы ей избежать реальных контактов с молодым человеком.
Но Гарпу она ни словом не обмолвилась о Майкле Мильтоне, а Харрисон, разумеется, давно уехал устраиваться на новую работу. Вопросник был заполнен поистине каллиграфическим почерком; так писали в XVIII веке – черными чернилами и пером специальной заточки. Написанное Майклом Мильтоном выглядело более вечным, чем напечатанный рядом вопрос, и Хелен без конца читала и перечитывала его ответ. Она прочитала и его ответы на другие вопросы: год и день рождения, в какой школе учился, какие курсы прослушал на отделении английской филологии и сравнительного литературоведения. Просмотрела ведомости – оценки у него были хорошие. Позвонила двум своим коллегам, чьи лекции Майкл Мильтон посещал в прошлом семестре, и выяснила, что Майкл Мильтон – студент хороший, хотя довольно агрессивный и гордый до тщеславия. Из отзывов коллег она также уяснила – хотя они впрямую об этом и не говорили, – что Майкл Мильтон человек одаренный, но в общении довольно неприятный. Она подумала о нарочито расстегнутых верхних пуговицах на рубашке (теперь она уже была уверена, что это именно он) и представила себе, как сама застегивает их. А еще она представила себе тонкую линию усиков у него над верхней губой. Позднее Гарп назвал эти усики Майкла Мильтона «оскорблением миру волос и губ». По мнению Гарпа, это было настолько жалкое подражание нормальным усам, что Майкл Мильтон сделал бы одолжение собственной физиономии, если бы их сбрил.
Но Хелен тонкие усики на губе Майкла Мильтона почему-то нравились.
– Да тебе вообще никакие усы не нравятся! – сказала она Гарпу.
– Мне не нравятся эти усы! – возразил он. – А против усов вообще я ничего не имею. – Он продолжал стоять на своем, хотя на самом деле Хелен была права: Гарп ненавидел все усы на свете после столкновения в парке с тем молодым усатым насильником. Этот парень раз и навсегда отравил Гарпу отношение ко всем усатым мужчинам вообще.
Хелен также нравилось, что у Майкла Мильтона длинные бачки, кудрявые и блондинистые. У Гарпа бачки были очень короткие, они кончались почти на уровне глаз или верхнего края ушей, хотя волосы у него были густые и всегда достаточно длинные, чтобы закрывать ухо, которое наполовину сгрыз проклятый Бонкерс.
Кроме того, Хелен заметила, что ее начинает раздражать эксцентричность Гарпа. А может, она просто стала чаще замечать проявления этой эксцентричности? В последнее время Гарп весьма усердно работал над книгой, а когда он писал, у него просто не хватало времени на всякие эксцентрические выходки. Но Хелен так или иначе находила выходки мужа эксцентричными и весьма надоедливыми. Например, ее бесило поведение Гарпа на подъездной дорожке, в корне противоречившее его же убеждениям. Для человека, который так беспокоится о целости и сохранности своих детей и без конца вопит о лихачах-водителях, об утечках газа и т. п., у Гарпа была поистине ужасная манера въезжать на подъездную дорожку и в гараж после наступления темноты.
Дело в том, что их подъездная дорожка круто поворачивала в гору, тогда как сама улица шла под уклон. И если Гарп знал, что дети уже легли спать, он, чтобы не разбудить их, выключал мотор и фары и по инерции катил вверх по подъездной дорожке; пока ехал под гору, он набирал скорость, достаточную, чтобы перевалить через вершину дорожки и въехать прямо в темный гараж Однако потом ему все равно приходилось заводить машину, чтобы отвезти домой очередную приходящую няню. Хелен утверждала, что ему просто не хватает острых ощущений, что эти его ухищрения ребячливы и опасны. В темноте Гарп вечно наезжал на игрушки, разбросанные на подъездной дорожке, и сокрушал детские велосипеды, оставленные возле ворот гаража.
Одна из приходящих нянь как-то пожаловалась Хелен, что терпеть не может, когда Гарп сползает по улице с выключенным двигателем и потушенными фарами (у него был и еще один фокус: он выжимал сцепление и резко включал свет только перед тем, как выехать на проезжую часть улицы).
Интересно, я одна испытываю такое беспокойство? – думала Хелен. Она никогда не считала себя беспокойной, пока не задумалась о вечном беспокойстве Гарпа. Давно ли обычное поведение Гарпа и его привычки стали ее раздражать? Она не знала. Знала только одно: она заметила, что они ее раздражают, практически в тот день, когда прочитала ответы Майкла Мильтона на свою анкету.
Хелен ехала на работу, обдумывая, что именно скажет самонадеянному юному наглецу, когда набалдашник на рычаге переключения скоростей в ее «вольво» вдруг отломился и обнажившийся металлический стержень оцарапал ей кисть. Хелен выругалась, поставила машину на обочину и стала изучать ущерб, нанесенный переключателю скоростей и ей самой.
Собственно, набалдашник уже которую неделю держался на честном слове, крепеж совершенно разболтался, и Гарп несколько раз пытался закрепить набалдашник с помощью клейкой ленты. Хелен сердито твердила, что он чинит машину «левой задней ногой», но Гарп никогда и не претендовал на лавры мастера на все руки, к тому же уход за машиной входил в число домашних обязанностей Хелен.
Такое разделение труда, хотя по большей части и согласованное, оказывалось порой чрезвычайно неудобным. В основном домашним хозяйством занимался Гарп, но белье гладила Хелен («ведь, – говорил Гарп, – это тебя волнует, выглажена одежда или нет»), и Хелен же отгоняла машину на станцию техобслуживания («ведь, – говорил Гарп, – это ты ездишь на ней каждый день и лучше знаешь, что именно требует починки»). Хелен не возражала против глажки, но чувствовала, что машиной заниматься должен все-таки Гарп. Когда она отгоняла машину в ремонт, ей совершенно не улыбалось ехать из автомастерской в университет на грузовике, в грязной кабине рядом с каким-нибудь молодым автомехаником, который уделял гораздо больше внимания ей, чем рулю и дороге. Мастерская, где ремонтировали их машину, была Хелен хорошо знакома, и там к ней относились по-дружески, однако сама она бывать в мастерской не любила; и шуточки насчет того, кто повезет ее сегодня на работу, раз «вольво» останется в гараже, ей уже вконец осточертели. «У кого есть время отвезти миссис Гарп в университет?» – выкликал старший механик, обращаясь куда-то в сыроватую и маслянистую тьму ремонтных ям. И трое или четверо юнцов, грязные как черти, но с полной боевой готовностью на физиономиях, швыряли свои гаечные ключи и длинноносые масленки, выскакивали из ям и бросались к ней, предлагая ее отвезти, – чтобы хоть на краткий миг разделить тесную, набитую всякими железками кабину с хрупкой «профессоршей».
Гарп говорил Хелен, что, когда машину в ремонт сдает он, добровольцев отвезти его практически не бывает; ему частенько приходилось ждать в гараже по целому часу и в конце концов нанимать какого-нибудь бездельника, чтобы тот отвез его домой за деньги. Поскольку подобные поездки изрядно сокращали драгоценное утреннее время, которое Гарп мог провести за письменным столом, он решил окончательно переложить все заботы о «вольво» на плечи Хелен.
Рычаг переключения скоростей давно уже служил предметом их вялых споров.
– Ты ведь можешь просто позвонить туда и заказать новый, – говорила Гарпу Хелен, – а я подъеду и подожду, пока они его привинтят. Но я не желаю оставлять там машину на целый день или ждать, слушая, как они пыхтят и пукают, пытаясь приделать обратно эту штуковину. – Она бросила Гарпу отломанный набалдашник, но он тут же отнес его в машину и снова старательно пристроил на прежнее место.
Отчего-то, с досадой думала Хелен, эта штуковина отваливается только тогда, когда за рулем именно я! С другой стороны, она ведь действительно гораздо чаще ездила на машине, чем Гарп.
– Черт! – буркнула Хелен и поехала на работу, стараясь не обращать внимания на безобразный голый штырь, царапавший руку каждый раз, когда приходилось переключать скорость. В итоге на чистенькой юбке ее делового костюма даже остались кровавые пятна. Она припарковала машину и, прихватив набалдашник с собой, двинулась через автостоянку к зданию, где работала. Сперва она хотела выкинуть проклятый набалдашник в мусорный бак, но потом заметила на нем какие-то меленькие циферки. Ну хорошо, решила она, из кабинета я позвоню в гараж, назову им эти цифры, а потом уж непременно выброшу эту штуковину. Или отошлю ее по почте Гарпу!
Именно в таком настроении, досадуя на всю эту ерунду с рычагом переключения скоростей, Хелен и столкнулась в холле возле своего кабинета с щеголеватым молодым человеком, у которого две верхние пуговицы на рубашке были вечно расстегнуты. При ближайшем рассмотрении оказалось, что плечи его твидового пиджака слегка обвисли, волосы, пожалуй, были чересчур прямыми и чересчур длинными, а усы – неровными, и один ус, острый, как кончик ножа, свисал прямо к уголку рта. Хелен не очень понимала, чего ей в данный момент хочется – любить этого молодого человека или просто почистить его, привести в порядок.
– А вы рано встаете, – заметила она и дала ему подержать отломанный набалдашник, чтобы освободить руки и отпереть дверь кабинета.
– Вы что, поранились? – спросил он. – У вас кровь. – Впоследствии Хелен пришла к выводу, что у него, должно быть, особый нюх на кровь, ведь небольшая царапина у нее на запястье уже почти перестала кровоточить.
– А вы что, собираетесь стать врачом? – спросила Хелен, пропуская его в кабинет.
– Собирался, – ответил он.
– И что же вам помешало? – удивилась она, глядя на него, но обходя письменный стол и поправляя и без того вполне аккуратно лежащие на нем книги и бумаги. А потом зачем-то подошла к окну и стала поправлять жалюзи, закрепленные в точности так, как всегда нравилось ей. Очки она сняла, и теперь он представлялся ей каким-то мягким и расплывчатым.
– Мне помешала органическая химия, – сказал он. – Я этот курс завалил. И потом, мне хотелось пожить во Франции.
– О, так вы жили во Франции? – спросила Хелен, понимая, что должна задать именно этот вопрос, что именно это он считает своей главной отличительной чертой, иначе для чего бы он стал сразу же упоминать об этом. Он ведь умудрился даже в ее вопросник это впихнуть! Пустышка, догадалась она, все еще надеясь, что в нем есть хоть немножко интеллигентности. И, как ни странно, испытала облегчение, обнаружив, что он такая пустышка, словно это делало его менее опасным для нее, словно она, обретя возможность смотреть на него чуть свысока, почувствовала себя гораздо свободнее.
Они поболтали о Франции, что несколько развлекло Хелен, потому что она говорила о Франции не менее свободно, чем Майкл Мильтон, и знала ее не хуже, хотя в Европе никогда не бывала. Заодно она сообщила ему, что, на ее взгляд, у него нет особых причин участвовать в ее семинаре.
– Особых? – переспросил он, настойчиво заглядывая ей в глаза и улыбаясь.
– Во-первых, – сказала Хелен, – вы ждете от семинара абсолютно нереальных результатов.
– О, так у вас уже есть любовник? – спросил ее Майкл Мильтон, по-прежнему улыбаясь.
Он держался до того нахально, что Хелен даже не оскорбилась и не рявкнула в ответ, что с нее вполне хватает и мужа, что его это совершенно не касается и что она вообще не его поля ягода. Вместо этого она сказала ему, что для достижения цели ему, по крайней мере, следовало бы записаться к ней на факультатив. Он сказал, что с удовольствием это сделает, но она ответила, что никогда не берет факультативщиков посредине второго семестра.
Она понимала, что до конца его не разубедила, однако и не ободряла его. В итоге они с Майклом Мильтоном вполне серьезно целый час проговорили об основной теме ее семинара по специфике нарратива. Майкл Мильтон толково говорил о «Волнах» и «Комнате Джейкоба» Вирджинии Вулф, правда, «К маяку» знал не так хорошо, и Хелен сразу поняла, что он только делает вид, будто читал «Миссис Дэллоуэй». Когда он наконец ушел, она задумалась и волей-неволей согласилась с двумя своими коллегами, у которых ранее спрашивала о Майкле Мильтоне: бойкий на язык, щеголеватый, самоуверенный, но неприятный в общении – словом, из таких, что никогда ей не нравились. Было в нем еще какое-то хрупкое изящество, каким бы притворным и поверхностным оно ни казалось, – и это тоже отчего-то было ей неприятно. Зато коллеги Хелен не заметили его дерзкой улыбки и такой манеры носить одежду, словно он уже наполовину раздет. Впрочем, коллеги Хелен были мужчинами; вряд ли стоило ожидать, что они оценят дерзкую улыбку Майкла Мильтона так, как ее могла оценить Хелен. Эта улыбка говорила примерно следующее: я хорошо тебя знаю, я хорошо знаю все, что тебе нравится. Такая улыбка могла довести ее до бешенства, но в данном случае она ее искушала, а потому ей хотелось пощечиной стереть эту улыбку с лица Майкла Мильтона. Но пощечина не годилась. Единственным способом убрать улыбку с его лица, как представлялось Хелен, было вот что: она непременно должна доказать этому наглецу, что он совсем не знает ни ее, ни того, что ей нравится.
Впрочем, она понимала, что способов доказать ему это у нее не так уж много.
Собираясь домой, она весьма неосторожно схватилась за сломанную ручку переключения скоростей, и голый металлический штырь глубоко вонзился ей в мякоть ладони. Она хорошо помнила, куда Майкл Мильтон положил набалдашник – на подоконник, прямо над мусорной корзиной, где уборщица найдет его и, скорее всего, выбросит. Его и следовало выбросить, однако Хелен вспомнила, что так и не позвонила в мастерскую – насчет тех маленьких цифр, – а значит, ей или Гарпу придется звонить туда из дома и заказывать новый набалдашник, не зная этих чертовых циферок, а просто ориентируясь на то, какого года выпуска их «вольво», и все неизбежно кончится тем, что набалдашник не подойдет.
В кабинет Хелен решила не возвращаться, а потом за прочими заботами совершенно позабыла позвонить уборщице и попросить не выбрасывать набалдашник. Да, наверное, все равно было уже слишком поздно.
Ну и ладно, думала Хелен, это ведь не только моя вина. Гарп тоже виноват. А может, и никто не виноват. Просто иногда случается, что все пропадает.
Но отчего-то она по-прежнему чувствовала себя виноватой. Когда Майкл Мильтон дал ей почитать свои работы – старые, написанные на других курсах, – она согласилась их прочесть и прочла, потому что это, по карайней мере, была вполне допустимая и невинная тема для обсуждения. Потом стал понаглее, одновременно демонстрируя ей свое чрезвычайное доверие, и попросил ее посмотреть некоторые его творческие наработки – рассказы и весьма патетические стихи о Франции. Но и тогда Хелен чувствовала, что их долгие беседы не выходят за рамки обычных деловых взаимоотношений между аспирантом и преподавателем.
Было совершенно нормально пойти вместе на ланч – ведь надо было обсудить его работы. Причем оба прекрасно понимали, что эти работы отнюдь не главное. Для Майкла Мильтона годилась любая тема, оправдывавшая долгие беседы с Хелен. Что же касается самой Хелен, то она все еще беспокоилась о реальных результатах занятий и выводах, которые может сделать общественность, так что, когда у Майкла Мильтона больше не осталось в запасе ни курсовых, ни «литературных опусов», они стали обсуждать все книги подряд, которые оба читали. Затем Хелен поняла, что им нужна новая тема и что это уже ее проблема, ибо Майкл Мильтон отлично знает, какая тема неизбежно будет ими затронута. Она видела: он просто нагло выжидает, когда она решится поддержать эту тему. Иногда Хелен думала: а вдруг у него хватит наглости высказать вслух то, что он тогда написал в ее вопроснике? Но надеялась все же, что вряд ли до этого дойдет, потому что оба знали: следующий ход – ее. Майкл Мильтон, проявляя столь удивительное терпение, демонстрировал Хелен, что он уже взрослый мужчина. А Хелен больше всего на свете хотела застать его врасплох.
Но в этом клубке новых для нее чувств и переживаний было одно, которое очень ей не нравилось; она совсем не привыкла чувствовать себя виноватой; Хелен Холм всегда чувствовала себя правой во всем, и ей было просто необходимо и тут оправдать себя. Порой ей казалось, что она уже почти достигла того состояния души, когда чувствуешь себя совершенно свободной от всякой вины, но окончательно утвердиться в нем пока что никак не могла.
Именно Гарп должен был дать ей необходимое ощущение. Возможно, он учуял соперника; Гарп и писателем-то стал из чувства соперничества, да и из своих писательских неудач в итоге выбрался на той же могучей волне.
Он знал, что Хелен читает чьи-то чужие литературные произведения. Гарпу и в голову не приходило, что у его жены на уме не только литература, но с типично писательской ревностью он видел, что написанное кем-то другим не дает ей спать по ночам! На заре их любовных отношений Гарпу удалось увлечь Хелен рассказом «Пансион «Грильпарцер», и теперь чутье подсказывало ему, что стоит снова поухаживать за ней подобным образом.
Но если для совсем молодого писателя такой мотив был вполне приемлем, то теперь он представлялся Гарпу весьма сомнительным – особенно если учесть, что он столько времени вообще ничего не писал. Возможно, простой в творчестве был абсолютно необходим для обдумывания сделанного и прожитого, когда колодец памяти вновь наполняется чистой влагой воображения, когда готовишься писать нечто новое после надлежащего периода молчания. В какой-то степени рассказ, который он написал для Хелен сейчас, и отражал эти вынужденные и не вполне естественные обстоятельства своего зарождения. Рассказ был написан не под воздействием какого-то реального события, а скорее чтобы дать выход владевшему Гарпом беспокойству.
А возможно, это было и необходимое упражнение для литератора, который давно ничего не писал. Но Хелен с полным безразличием отнеслась к тому, что Гарп настойчиво сует ей свой новый рассказ.
– Я наконец кое-что закончил! – заявил он после ужина.
Дети давно спали, и Хелен хотелось одного: лечь с ним в постель и долго-долго заниматься любовью, чтобы обрести наконец душевное равновесие и успокоиться, потому что она как раз дочитала все, что успел написать Майкл Мильтон, и больше им, казалось, обсуждать будет нечего. Она знала, что не должна выказать ни малейшего разочарования по поводу рукописи, которую дал ей Гарп, однако усталость взяла верх, и Хелен лишь тупо смотрела на рукопись, лежавшую на столе среди грязных тарелок
– Я сам помою посуду, – предложил Гарп, расчищая для жены путь к своему рассказу.
У Хелен упало сердце; она уже и так слишком много прочла. Секс или, по крайней мере, супружеская нежность – вот тема, которую она хотела бы сейчас обсудить, и лучше бы это дал ей Гарп, а не Майкл Мильтон.
– Я хочу, чтобы меня любили, – сказала Хелен Гарпу. Он споро убирал со стола грязные тарелки, точно официант, рассчитывающий на хорошие чаевые.
– Сперва прочитай рассказ, милая, – рассмеялся он. – А потом пойдем в постельку.
Но ей была отвратительна назначенная Гарпом очередность действий. Разумеется, между тем, что писал Гарп, и жалкими ученическими упражнениями Майкла Мильтона даже и сравнения быть не могло. Хотя Майкл считался в университете одним из самых одаренных студентов, Хелен не сомневалась, что он на всю жизнь останется среди писателей только учеником. И вообще, дело не в этом. Дело во мне, думала Хелен; я хочу, чтобы кто-нибудь обратил на меня внимание! Манера Гарпа проявлять к ней внимание вдруг показалась ей оскорбительной. Собственно, он проявлял внимание не к ней, а к своим произведениям! А это не самая главная тема, упрямо думала Хелен. Благодаря Майклу Мильтону она успела опередить Гарпа в оценке высказанного и невысказанного между близкими людьми. «Ах, если бы люди говорили друг другу то, что у них на уме!» – писала Дженни Филдз. Наивное, но простительное заблуждение; оба они – и Гарп и Дженни – отлично понимали, как трудно это сделать.
Гарп тщательно мыл тарелки, ожидая, когда Хелен дочитает его рассказ. Машинально – опытный преподаватель! – она взяла красный карандаш и принялась читать. Но она же совсем не так должна читать мой рассказ! – думал Гарп; я же не один из ее студентов! Однако он продолжал молча мыть посуду, понимая, что теперь Хелен уже не остановить.
Т.С. Гарп
БДИТЕЛЬНОСТЬ
Чуть не каждый день, когда я пробегаю свои законные пять миль, какой-нибудь автомобилист с нахальной улыбкой притормаживает, затем едет рядом со мной и (находясь в полной безопасности на своем сиденье в машине) задает мне всякие дурацкие вопросы, например: «Ты к чему это готовишься?»
Во время занятий бегом главное – глубокое и размеренное дыхание, и я редко сбиваюсь с ритма, так что я хватаю ртом воздух, когда отвечаю любопытствующему: «Я просто поддерживаю спортивную форму – чтобы автомобили обгонять».
Реакция на мои слова бывает разной: у глупости есть свои уровни, как и у всего на свете. Разумеется, водителям никогда не приходит в голову, что я отнюдь не их конкретно имею в виду, что я просто поддерживаю спортивную форму и вовсе не затем, чтобы соревноваться в скорости с их автомобилями, во всяком случае не на шоссе. Там я конечно же пропускаю их вперед, хотя иногда мне кажется, что я действительно мог бы их догнать. Но я бегаю по шоссе совсем не для того, чтобы привлечь внимание, как думают некоторые.
Поблизости от моего дома просто больше негде бегать. Даже если бежишь на средние дистанции, приходится покидать пределы своего пригорода. Там, где я живу, на каждом перекрестке стоит стоп-знак, а кварталы у нас маленькие, и бесконечные повороты под прямым углом очень неудобны для бегуна. Бегать же по тротуарам просто опасно – из-за собак, из-за разбросанных детских игрушек, из-за вечно работающих поливальных установок. А если окажешься на относительно удобном для бега пространстве, перед тобой тут же возникает какая-нибудь дряхлая старуха, которая, занимая весь тротуар, осторожно ползет, опираясь на костыли или на поскрипывающую трость. Естественно, воспитанный человек не станет орать «Дорогу!» столь беспомощному существу, но, даже когда я огибаю таких старушек на вполне безопасном расстоянии, хотя и не снижая скорости, они все равно пугаются, а в мои намерения совершенно не входит вызывать у кого-то инфаркт.
Так что для тренировок остается только шоссе; причем по-настоящему я тренируюсь именно в нашем пригороде, ибо считаю себя вполне подходящим соперником для автомобилей, которые набирают скорость поблизости от моего дома. Если они, пусть неохотно, но все же останавливаются перед знаком на каждом перекрестке, то никогда не набирают скорость больше пятидесяти миль в час, так что я всегда их легко нагоняю. Я-то ведь могу пробежать и наискосок по лужайкам, по открытым верандам, по детским площадкам мимо качелей и бассейнов; я могу, наконец, просто перепрыгнуть через живую изгородь. А поскольку мой мотор работает беззвучно, равномерно и всегда в такт, я хорошо слышу, не настигает ли меня какая-нибудь машина. Да и у стоп-знаков мне останавливаться не нужно.
Так что в конце концов я их обгоняю, машу рукой – и они всегда останавливаются. И, хотя я безусловно в прекрасной физической форме и готов к поединку с автомобилем, не это поражает любителей больших скоростей. Нет, почти всегда их поражает, что я гожусь им в отцы, потому что сами они почти всегда очень молоды. Да, именно мой возраст заставляет их задуматься. А начинаю я с очень простого вопроса: «Вы там, когда ехали, моих детишек не видели?» Голос мой звучит громко и встревожено. Если за рулем случайно оказывается лихач постарше, он сразу пугается, думая, что нечаянно сбил кого-то из малышей, и сразу же занимает оборонительную позицию.
– Видите ли, у меня двое маленьких детей… – говорю я почти трагическим тоном; я даже позволяю своему голосу чуть-чуть дрогнуть, как бы с трудом сдерживая слезы или невыразимый гнев. Возможно, иной водитель думает, что я гонюсь за похитителем своих детей или же его, совершенно невинного, подозреваю в педофилии.
– А что случилось? – нервно спрашивает он.
– Так вы, значит, не видели моих детей, да? – снова спрашиваю я. – Маленького мальчика, который катает свою младшую сестренку в красной тележке? – Это, разумеется, чистейшая выдумка. У меня двое мальчиков, и не таких уж маленьких; да и тележки у них нет. В это время они, вполне возможно, смотрят телевизор или гоняют на велосипедах в парке – где, на мой взгляд, совершенно безопасно, потому что машин там нет.
– Нет, – отвечает водитель, совершенно сбитый с толку. – По правде сказать, каких-то детей я видел, но, по-моему, не этих. Да в чем дело-то?
– А в том, что вы чуть их не убили! – говорю я.
– Но я их даже не видел! – протестует он.
– Вот именно! Вы слишком быстро ехали, чтобы их заметить! – говорю я.
Такой довод действует безотказно, и я всегда произношу эти слова как неоспоримое доказательство вины лихача. И с этого момента ни один из «гонщиков» уже не бывает абсолютно уверен в собственной невиновности. Эту сцену я давно отрепетировал до блеска. Пот (неизбежный при занятиях бегом) стекает по моему лицу ручьями, капает с усов и подбородка на дверцу автомобиля. Сбитый с толку лихач видит перед собой отца, который искренне тревожится из-за своих детей, потому и бежал так быстро, и вид у него совершенно безумный, и усы какие-то жуткие…
– Извините! – обычно бормочет несчастный водитель.
– Здесь повсюду полно ребятишек, – говорю я ему. – В других местах вы, разумеется, можете ездить как угодно быстро! Но, прошу вас, ради детей: здесь больше не гоняйте! – Я никогда не стараюсь говорить грозно; напротив, в этом месте мой голос звучит просто умоляюще. Однако, несмотря на мои честные, полные слез глаза, они видят, что перед ними с трудом сдерживающий себя фанатик.
Чаще всего, как я уже говорил, за рулем сидит совсем еще мальчишка. Мальчишкам вечно хочется словить кайф, промчаться на бешеной скорости, пугая прохожих и в том же лихорадочном ритме, в каком звучит их любимая музыка по радио или в наушниках плеера. И я отнюдь не собираюсь всех их перевоспитывать. Я только надеюсь, что впредь они будут гонять где-нибудь в другом месте. Я же признаю, что шоссе в полном их распоряжении, и, когда тренируюсь там, я прекрасно знаю свое место: бегу по мягкой пыли обочины, по раскаленному песку, по гравию, по осколкам пивных бутылок, распугивая одичавших котов и птиц с подбитыми крыльями, отбрасывая ногой использованные презервативы. Но рядом с моим домом автомобили царствовать не будут! Пока я там живу, по крайней мере.
Обычно они усваивают преподанный мною урок.
Пробежав свои пять миль, я делаю еще пятьдесят пять отжиманий, затем пять стометровых пробежек по двору, затем пятьдесят пять приседаний и пятьдесят пять «мостиков». Я не то чтобы помешан на числе «пять», но все эти энергичные и довольно тупые упражнения легче делать в одинаковых количествах, не запоминая кучу разных цифр. После душа (примерно в пять часов) я за оставшуюся часть дня позволяю себе выпить пять банок пива.
Ночью я на автомобили не охочусь. Ночью дети не должны играть на улице – ни по соседству с моим домом, ни где-либо еще. Ночью, так я полагаю, именно автомобиль правит во всем современном мире. Даже в пригородах.
Вообще-то ночью я из дома выхожу редко и не позволяю членам моей семьи шастать по улицам. Но однажды мне пришлось-таки стать свидетелем ночной автомобильной аварии. Это явно был несчастный случай. Тьму внезапно взрезали снопы света от фар, странным образом направленные вертикально вверх; ночную тишину разорвал скрежет металла и звон бьющегося стекла. Всего лишь в полуквартале от меня в полнейшей темноте и прямо посредине улицы вверх колесами валялся «лендровер» и, точно кровью, истекал маслом и бензином; уже натекла такая огромная лужа, что в ней отчетливо отражалась луна. И единственным звуком был свист в перегретых трубках мертвого двигателя. «Лендровер» выглядел как танк, подорвавшийся на фугасе. Здоровенные выбоины и трещины на мостовой говорили о том, что автомобиль несколько раз перевернулся, прежде чем замер посреди улицы.
Дверцу со стороны водителя можно было лишь приоткрыть, но, как ни странно, этого оказалось достаточно, чтобы внутри зажегся свет. И там, в освещенном салоне, все еще за рулем, все еще вверх ногами и все еще живой, находился какой-то толстяк. С виду целый и невредимый. Его макушка аккуратно упиралась в потолок машины, который, разумеется, теперь стал полом, однако он как бы и не замечал перемену перспективы. Куда больше его озадачивало то, что к его лицу, буквально «щека к щеке», будто чья-то голова, прижимался огромный коричневый шар для боулинга. Возможно, толстяк и воспринимал прижатый к щеке шар, как мог бы воспринимать, скажем, оторванную голову своей любовницы, до аварии покоившуюся у него на плече.
– Это ты, Роджер? – спросил он вдруг. Я не понял, ко мне он обращается или к этому шару.
– Это не Роджер, – сказал я, отвечая и за себя, и за коричневый шар.
– Мудак он, этот Роджер, – сообщил толстяк. – Чуть яйца мне не отбил своими шарами.
Вряд ли он имел в виду некий в высшей степени странный сексуальный эксперимент, и я пришел к выводу, что он имеет в виду все-таки занятия боулингом.
– Это ведь его шар, Роджера! – пояснил толстяк, указывая на коричневый шар, прижатый к его щеке. – Мне бы надо было сразу догадаться, что он не мой, он ведь ко мне в сумку не влезал. Мой-то шар в любую сумку влезал, а вот у Роджера шары какие-то странные. Я все пытался его шар в свою сумку запихнуть, когда «лендровер» с моста слетел.
Хотя я точно знал, что поблизости нет ни одного моста, но все же попытался представить себе эту ситуацию. Однако внимание мое отвлекло бульканье льющегося бензина – словно пиво в глотке измученного жаждой человека.
– Вам надо выбраться отсюда, – сказал я перевернутому игроку в боулинг.
– Я Роджера подожду, – отвечал он. – Роджер вот-вот меня догонит.
И правда, вскоре на улицу вылетел второй «лендровер»; они были как близнецы из армейской колонны на марше. «Лендровер» Роджера пролетел мимо с погашенными огнями и, разумеется, вовремя остановиться не сумел – врезался в автомобиль толстяка, и обе машины, точно боксеры в клинче, прогромыхали по улице еще метров десять как минимум.
Роджер, судя по всему, и впрямь был мудак, но я уточнять не стал, а просто задал ему вполне логичный вопрос:
– Это ты, Роджер?
– Угу, – буркнул он. Его дрожащий автомобиль был погружен во тьму и странно поскрипывал; мелкие осколки лобового стекла и фар с легким звоном ссыпались на асфальт, точно конфетти.
– Да уж конечно! Кто же еще, кроме Роджера! – простонал толстяк, по-прежнему торчавший вверх ногами – и по-прежнему вполне живой! – в освещенном салоне своей изуродованной машины. Мне было видно, что из носа у него медленно стекает струйка крови: видимо, шар для боулинга все-таки сделал свое дело.
– Ты – полный мудак, Роджер! – завопил он вдруг. – Ты зачем мой шар к себе в сумку засунул!
– Ну, значит, кто-то унес мой, – спокойно отвечал Роджер.
– Да у меня он, твой чертов шар, придурок! – рявкнул толстяк.
– Ну, это все пустяки, – сказал Роджер, – а вот с какой стати ты мой «лендровер» взял? – И в темной машине Роджера вспыхнул огонек сигареты; похоже, он и не думал выбираться наружу.
– Вам нужно поскорее включить аварийный фонарь, – посоветовал я ему, – а вашему толстому приятелю следует немедленно выбраться из машины. Там целое море бензина натекло. И вряд ли вам стоит курить.
Но Роджер продолжал курить, не обращая на меня ни малейшего внимания. Он безмолвно сидел в темной машине, как медведь в берлоге, и толстяк снова заорал – будто все это происходит не в действительности, просто ему снова снится тот же сон:
– Это ты, Роджер?
Я пошел домой и позвонил в полицию. В дневное время да еще рядом с домом я бы, во-первых, никогда не потерпел такого безобразия, а во-вторых, не стал бы жаловаться в полицию. Но люди, которые ездят играть в боулинг, путая свои «лендроверы» с чужими, это не обычные пригородные лихачи, и я решил: пусть получат свое по закону.
– Алло, полиция? – сказал я.
Я давно усвоил, чего можно ожидать от полиции, а чего нет. И отлично знаю, что они отнюдь не горят желанием брать граждан под арест, когда я сообщал им о лихачах, они слушали меня равнодушно, не выказывая ни малейшего интереса к подробностям. Говорят, есть люди, которых полиция очень даже хочет арестовать, но у меня сложилось твердое мнение, что лихачам полицейские изначально симпатизируют и не слишком ценят рвение тех, кто норовит их задержать по собственной инициативе.
Я сообщил в полицию о местонахождении потерпевших аварию любителей боулинга, а когда полицейский спросил (они всегда этим интересуются), кто звонит, я ответил: «Роджер».
Зная полицейских, я понимал, что в итоге может получиться очень даже интересно. Полицейские почему-то всегда больше заинтересованы в том, чтобы причинить беспокойство человеку, сообщившему о преступлении, чем самим преступникам. В общем, прибыв на место аварии, полицейские взяли в оборот именно Роджера. Я видел, как они там спорят и ругаются, но мог уловить лишь обрывки разговора.
– Он и есть Роджер, – твердил толстяк. – Он – Роджер, так его и этак.
– Но я не тот Роджер, который вам звонил, ублюдки! – возражал Роджер.
– Это правда, – задумчиво подтвердил толстяк. – Этот Роджер ни за какие коврижки не стал бы звонить в полицию!
Через несколько минут полицейские дошли до того, что стали выкликать Роджера – ночью, в нашем мирно спящем пригороде!
– Есть здесь кто-нибудь по имени Роджер? – орал один полицейский.
– Роджер! – громогласно вторил ему толстяк, но мой темный дом и темные дома моих соседей безмолвствовали. Утром, я прекрасно знал, полицейских здесь уже не будет и битых машин тоже. Останутся только масляные пятна да осколки битого стекла.
С облегчением и даже, пожалуй, с радостью по поводу разбитых автомобилей я почти до рассвета смотрел, как полицейские растаскивали сцепленные «лендроверы» и наконец уволокли их прочь. Они были похожи на двух до изнеможения уставших носорогов, застигнутых врасплох в момент совокупления. Однако Роджер и толстяк, извлеченные из своих машин, стояли и спорили, размахивая своими шарами для боулинга, пока не погасли уличные фонари; словно по сигналу, они тотчас умолкли, пожали друг другу руки и двинулись в разные стороны – причем с таким видом, будто знали, куда им надо.
Утром с вопросами явились полицейские, все еще весьма озабоченные проблемой второго Роджера. Но от меня они ничего не узнали – ведь они же ничего не пытаются узнать о тех лихачах, о которых я им сообщаю, правда? «Ну что ж, если это случится снова, – говорят они мне в таких случаях, – непременно дайте нам знать».
К счастью, у меня редко возникает необходимость обращаться в полицию; я и сам вполне способен справиться с обидчиком. Лишь однажды мне довелось остановить водителя, которого я раньше уже останавливал, – но и его только дважды. Это был нахальный молодой водопроводчик в кроваво-красном грузовичке. Ядовито-желтая надпись на борту грузовичка гласила, что данный слесарь осуществляет любой ремонт по требованию заказчика, и далее следовали крупные буквы:
О. ФЕКТО.
ВЛАДЕЛЕЦ КОМПАНИИ И СТАРШИЙ СЛЕСАРЬ
С повторными нарушителями у меня разговор короткий. – Я вызываю полицию, – заявил я молодому человеку. – И сейчас же звоню вашему боссу, старику О. Фекто! Вообще-то надо было позвонить ему еще в прошлый раз!
– Я сам себе босс, – важно сказал он, – и это мой водопроводный бизнес, понял? А теперь отвали!
И я понял: передо мной как раз и есть «старик О. Фекто» – удачливый наглый коротышка, для которого официальные власти ровным счетом ничего не значат.
– Здесь вокруг полно детей, – сказал я, взывая к его совести. – И двое из них мои собственные.
– Ага, ты мне уже говорил, – заметил водопроводчик и так нажал на педаль газа, что мотор взревел, словно прочищая глотку. В выражении лица этого типа таилась явная угроза, она словно прорастала сквозь кожу – так у подростков начинает прорастать борода на еще нежном детском подбородке. Одной рукой я взялся за ручку дверцы грузовика, а вторую положил на опущенное боковое стекло.
– Прошу вас, постарайтесь не ездить здесь так быстро! – сказал я.
– Да ладно, попробую, – сказал О. Фекто. Мне бы тут же и отпустить его с миром, но он закурил сигарету и улыбнулся, и мне показалось, что в этой гнусной улыбке отразилось все зло мира.
– Если я тебя еще раз здесь поймаю, – теперь я говорил уже с угрозой, почти с бешенством, – я твой паршивый грузовичок в задницу тебе вобью, ясно?
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, О. Фекто и я, потом он что было сил газанул, и грузовик так рванул с места, что мне пришлось поспешно отскочить на тротуар. И в водостоке у бортового камня я увидел маленький искореженный грузовичок без передних колес, детскую металлическую игрушку. Я схватил этот грузовичок и бросился вдогонку за О. Фекто. Через пять кварталов я его почти нагнал и сумел швырнуть в него искалеченной игрушкой; металлический грузовичок ударился о дверцу кабины и отскочил, не причинив водопроводчику ни малейшего вреда, хотя грохот был будь здоров. Но разъяренный О. Фекто ударил по тормозам; при этом из кузова вылетели штук пять довольно длинных водопроводных труб и железный ящик с инструментами, который раскрылся, изрыгнув из себя отвертку и несколько мотков толстой проволоки. Водопроводчик выпрыгнул из кабины, что было сил хлопнув дверцей; в руках он сжимал здоровенный гаечный ключ. Похоже, любая вмятина на его красном грузовике приводила парня в ярость. Я подхватил выпавшую из кузова трубу длиной этак футов пять и мигом расколошматил ему левый задний фонарь. Я уже говорил, в этот период у меня все на свете самым естественным образом как-то связывалось с цифрой «пять»: между прочим, даже окружность моей груди (при вдохе) – пятьдесят пять дюймов.
– У тебя задний фонарь разбит, – сообщил я водопроводчику. – В таком виде нельзя ездить по улицам.
– А вот я сейчас вызову полицию и заявлю на тебя, ублюдок чертов! – прошипел О. Фекто.
– Это я на тебя в полицию заявлю, – спокойно ответил я. – Ты нарушаешь скоростной режим, ты угрожаешь жизни моих детей! Нам с тобой есть о чем с полицейскими поговорить! – И, подсунув трубу под задний номер грузовика, я одним движением согнул его, точно письмо пополам сложил.
– Ну все! – сказал водопроводчик. – Еще раз тронешь мой грузовик, и тебе конец! – Однако в тот момент труба казалась мне легче ракетки для бадминтона; я легонько взмахнул ею и кокнул ему второй задний фонарь.
– Эй, а тебе, между прочим, уже обеспечены серьезные неприятности, – заметил я. – Учти: если вздумаешь еще кататься по нашим улицам, то пользуйся только первой скоростью и непременно включай мигалку. – Но сперва придется тебе ее заменить, думал я (взмахивая водопроводной трубой).
Вот тут-то и появилась пожилая дама, которая решила выяснить, что это за шум возле ее дома. Дама, разумеется, тотчас меня узнала – я уже немало «гонщиков» остановил на ее углу.
– О, какой же вы молодец! – воскликнула она.
Я улыбнулся, и пожилая дама засеменила к нам, то и дело останавливаясь и осматривая траву на своей ухоженной лужайке. Вдруг она заметила искалеченный игрушечный грузовик, с явным ужасом и отвращением подняла игрушку и понесла ко мне. Я положил грузовичок в кузов этому О. Фекто и туда же отправил осколки от разбитых задних фонарей и мигалки. У нас очень чистый пригород; я вообще мусор терпеть не могу. А на шоссе, занимаясь бегом, я ничего, кроме мусора, не вижу. Валявшиеся на земле трубы я тоже поднял и сложил в кузов, а концом той трубы, которую по-прежнему держал в руках, точно боевое копье, сгреб в кучку отвертку и мотки проволоки. О. Фекто собрал все это в свой металлический ящик. Возможно, он куда лучший водопроводчик, чем водитель, подумал я; во всяком случае, огромный гаечный ключ явно чувствовал себя в его руке очень уютно.
– А вам, молодой человек, должно быть стыдно! – сказала О. Фекто пожилая дама. Водопроводчик лишь сверкнул в ее сторону глазами.
– Этот – один из самых худших, – сообщил я старушке.
– Подумать только! – воскликнула она. – Послушайте, вы ведь уже вполне взрослый мальчик! Вам бы следовало лучше соображать, когда вы за рулем.
О. Фекто попятился к кабине, хотя, судя по его виду, он бы с удовольствием запустил в меня гаечным ключом, а затем прыгнул за руль и дал задний ход.
– Езжайте осторожнее, – снова напомнил я ему.
Когда он благополучно погрузился в кабину, я пихнул в кузов трубу, которую по-прежнему держал в руках, взял старую даму под руку и повел по тротуару к ее дому.
Когда красный грузовик рванул с места, сопровождаемый вонью горелой резины и таким ужасным звуком, точно у кого-то кости выворачивают из суставов, я почувствовал, что старая дама дрожит от страха; через ее хрупкий острый локоток эта дрожь передалась и мне, и тут только я понял, как рискованно доводить людей до такой степени бешенства, до какой я довел О. Фекто. Рев его грузовичка слышался уже кварталах в пяти от нас, и я молился за здравие всех собак, кошек и детей, которые могут оказаться на пути его бешеной машины. И конечно же я подумал, что жить теперь стало раз в пять сложнее, чем раньше.
Еще я подумал, что мне, наверное, пора прекратить свой «крестовый поход» против любителей больших скоростей. Я, пожалуй, с ними слишком далеко захожу, но они так меня злят – своей неосторожностью и опасной безалаберностью, в которых я усматриваю прямую угрозу моей собственной жизни и жизни моих детей! Я всегда ненавидел автомобили и водителей, которые любят лихачить. Я не в силах подавить яростный гнев на этих лихачей, так рискующих чужими жизнями! Да пусть себе гоняют как сумасшедшие на своих машинах – только где-нибудь в пустыне! Нельзя же допустить, чтобы в мирных пригородах ради забавы стреляли из ружей! И с парашютами пусть прыгают, если им так хочется, – где-нибудь над океаном! Но не там, где живут мои дети!
– Господи, что бы мы без вас делали? – громко воскликнула старая дама. – Во что превратился бы наш тихий уголок!
Я так и не смог вспомнить, как ее зовут. Без меня, думал я, «наш тихий уголок», возможно, стал бы мирным. Возможно, несколько более мертвым, но мирным.
– Они все ездят так ужасно быстро! – продолжала старая дама. – Ах, если бы не вы!.. Мне иногда кажется, что они вот-вот влетят на своих чудовищных авто прямо ко мне в гостиную!
А я в это время смущенно думал, что испытываю тот же нервозный страх, что и эта восьмидесятилетняя женщина, и мои страхи и опасения скорее похожи на маразматические страхи выживших из ума стариков, чем на нормальное беспокойство людей моего поколения, то есть людей еще довольно молодых!
Господи, и до чего тупую жизнь я веду! – подумал я, направляясь со старой дамой к крыльцу ее дома и помогая ей благополучно миновать все трещины и ямки на дорожке.
И тут водопроводчик вдруг вернулся! Я думал, старушка просто умрет от страха у меня на руках. Красный грузовик вылетел на тротуар, пронесся мимо нас прямо по лужайке старой дамы, вдавив в землю молодое деревце, и чуть не опрокинулся, когда, резко затормозив, вывернул с корнями часть довольно высокой и мощной живой изгороди, а затем, буксуя, расшвырял по всей лужайке куски дерна размером с пятифунтовый бифштекс. Потом он опять выскочил на тротуар и, оглушительно лязгнув железяками в кузове, съехал на мостовую и рванул вверх по улице; я видел, как грузовичок разъяренного водопроводчика на углу улиц Доджа и Ферлонга, снова вылетев на тротуар, ободрал весь зад припаркованной там машины и, не обращая внимания на открывшийся и хлопающий задний борт кузова, с невероятной быстротой умчался вдаль.
Проводив потрясенную старушку до дому, я сразу позвонил в полицию и жене – чтобы она не выпускала детей на улицу. Этот водопроводчик явно спятил! Господи, думал я, так вот как я помогаю соседям! Довожу психов до невменяемого состояния!
Старушка все это время сидела в кресле-качалке, тихая, как растение. Когда О. Фекто опять вернулся – на этот раз он проехал буквально в нескольких дюймах от стеклянной двери ее гостиной, гудя что было силы и сминая юные деревца, – старая дама даже не пошевелилась. Я стоял у двери, ожидая последнего решающего удара, однако счел за благо не показываться безумцу О. Фекто на глаза, иначе он попытается въехать прямо в дом.
К тому времени, как прибыли полицейские, водопроводчик успел попасть в аварию, пытаясь разминуться с фургоном на перекрестке Колдхилл и Норт-лейн. О. Фекто сломал себе ключицу и, как ни странно, сидел в кабине совершенно прямо, хотя сам грузовик лежал на боку. Этот безумец оказался явно не в состоянии выбраться наружу через дверцу, которая теперь была у него над головой, а может и не пытался. Выглядел он совершенно спокойным и слушал свой радиоприемник.
С тех пор я старался не слишком задевать чувства водителей-лихачей, если замечал, что они обижены уже одним тем, что я посмел их остановить и вроде бы собираюсь упрекать за нарушение правил движения. Просто говорил им, что немедленно звоню в полицию, и быстро ретировался.
Как выяснилось, за О. Фекто тянулся длинный хвост безрассудных поступков, вызванных его неадекватной реакцией на различные ситуации, и это не давало мне оснований простить себя. «Послушай, но ведь все сложилось как нельзя лучше, – уговаривала меня жена. – Во всяком случае, тебе удалось убрать этого психа с наших улиц!» Надо сказать, обычно она весьма критически относится к моей привычке «всюду совать свой нос». Но тут я сам никак не мог отделаться от мысли, что довел рабочего человека буквально до того, что он слетел с катушек, и если бы О. Фекто задавил какого-нибудь ребенка, еще неизвестно, чьей вины тут было бы больше. Думаю, и моей хватало бы.
На мой взгляд, в наши дни либо всякий вопрос имеет моральную окраску, либо вопросов, имеющих моральную окраску, вообще нет. Точно так же, как в наши дни либо нет никаких компромиссов, либо вокруг одни только компромиссы. Но мне все равно: я всегда бдителен, всегда на страже. Я не могу оставить все, как есть.
Только не говори ничего, убеждала себя Хелен. Пойди поцелуй его и прижмись покрепче, а потом тащи побыстрее наверх, об этом проклятом рассказе вы поговорите позже. Значительно позже! Но она понимала, что этого он ей не позволит.
Посуда была перемыта и убрана, и он уже сидел за столом напротив нее.
Хелен постаралась улыбнуться как можно сладострастнее и сказала:
– Я хочу с тобой в постельку!
– Тебе не понравилось? – спросил Гарп.
– Давай поговорим в постели, – предложила она.
– Черт побери, Хелен! Это ведь первый рассказ за столько месяцев, который мне удалось закончить. И я хочу знать, что ты о нем думаешь.
Хелен прикусила губу и сняла очки. Своим красным карандашом она не сделала ни единой пометки.
– Я люблю тебя, – сказала она.
– Да, да, – нетерпеливо произнес он, – я тоже тебя люблю! Но потрахаться можно и в другой раз. А сейчас ты мне скажи: как тебе мой рассказ?
И Хелен вдруг совершенно расслабилась – почувствовала, что он каким-то образом отпустил ее на волю. А ведь я так старалась! – думала она, испытывая громадное облегчение.
– К черту твой рассказ! – сказала она. – Он мне совершенно не понравился, и обсуждать его сейчас я не желаю. Тебе-то ведь абсолютно безразлично, чего именно хочу сейчас я, верно? Ты ведешь себя как маленький ребенок за обеденным столом: думаешь только о своей персоне.
– Тебе не понравился мой рассказ? – переспросил Гарп.
– Ну, не могу сказать, что он совсем плох, – сказала Хелен, – но, по-моему, он просто никакой. Так, пустячок. Зарисовка. Если он предваряет некое более серьезное произведение, то я бы хотела знать, какое именно и когда ты его наконец напишешь. А пока это ничто, ты и сам понимать должен. Причем сделано все наспех, верно? Такие штучки ты одной левой писать можешь!
– Но ведь рассказ забавный, разве нет? – спросил Гарп.
– Да, пожалуй, – вяло согласилась Хелен. – Но не более забавный, чем любой анекдот. Вот ты скажи, в чем его суть? Может, это пародия на самого себя? Но ты еще не так стар и не так много написал, чтобы начинать над собой посмеиваться. Это нечто вроде… самооправдания и речь-то, в сущности, идет только о тебе самом. Правда-правда. Но рассказ вполне остроумный.
– Ах, я сукин сын! – сказал Гарп. – Остроумный?
– Вот ты часто говоришь, что некоторые люди пишут хорошо, но сказать им нечего, – продолжала Хелен. – А как бы ты назвал такой вот рассказ? Разумеется, его даже сравнивать нельзя с «Грильпарцером»! Он и пятой части «Грильпарцера» не стоит! Или даже десятой!
– Но «Пансион «Грильпарцер» – моя первая большая вещь, – сказал Гарп. – Этот рассказ совершенно другой, в том числе по жанру…
– Да, один – о чем-то важном, а второй – ни о чем, – сказала Хелен. – Один – о людях, а второй – только о тебе. В одном есть и тайна, и точность восприятия, а в другом – лишь голое остроумие. – Когда в Хелен пробуждался критик, остановить ее было трудно.
– Эти два рассказа вообще несравнимы, – сказал Гарп. – Ведь новый, во-первых, гораздо меньше, а…
– Вот и давай не будем больше о нем говорить, – сказала Хелен.
Гарп некоторое время обиженно молчал, потом сказал:
– Тебе и «Второе дыхание рогоносца» не понравилось, и следующий роман тоже вряд ли понравится.
– Какой следующий роман? – спросила Хелен. – Ты что же, новый роман пишешь?
Гарп еще сильнее надулся и замолк. Она просто ненавидела его за то, что он заставляет ее так с ним поступать. Ведь она любит его и очень хочет лечь с ним в постель
– Слушай, – сказала она, – пойдем в постель, а? Но теперь уже он углядел возможность слегка уязвить ее – или, может, продемонстрировать ей некую недопонятую истину – и ясными глазами посмотрел на нее.
– Давай вообще не будем говорить ни слова, – попросила она. – Давай просто ляжем в постель, хорошо?
– Так ты считаешь, – словно не слыша ее, заговорил он, – что «Пансион «Грильпарцер» – моя лучшая вещь? – Он знал мнение Хелен о «Втором дыхании», а еще знал, что, хотя «Бесконечные проволочки» ей очень нравились, первый роман есть первый роман, и в нем не может не быть недостатков. Да, она действительно считает, что «Пансион «Грильпарцер» – его лучшая вещь!
– Ну, в общем, да, – мягко призналась она. – Ты же прелестно пишешь и отлично знаешь, что я вправду так думаю.
– Наверное, я просто еще не вполне раскрыл свой творческий потенциал, – неприязненно сказал Гарп.
– Ничего, раскроешь, – утешила она, чувствуя, что всякое сочувствие и любовь неудержимо исчезают из ее голоса.
С минуту они молча смотрели друг на друга, и Хелен отвела глаза первой. Гарп двинулся по лестнице наверх.
– Ты спать идешь? – спросил он. Но даже не обернулся, и она не могла прочитать по его лицу, что он намерен делать и каковы сейчас его чувства к ней. То ли он скрывает их от нее, то ли они похоронены под его проклятой работой.
– Чуть позже, – сказала она.
Он помедлил на лестнице и спросил:
– Читать что-нибудь будешь?
– Нет уж, досыта начиталась, хватит с меня пока что, – сказала она.
Гарп ушел. А когда Хелен поднялась в спальню, он уже спал, чем страшно ее расстроил. Как он вообще мог взять и уснуть, если хоть немного считается с ее чувствами? Но на самом деле он думал и о ней, и о многом другом и пришел в полное замешательство; он и уснул потому, что был слишком озадачен и расстроен ее оценкой. Будь он способен сосредоточиться на чем-то одном, то конечно же еще не спал бы, когда она поднялась в спальню. И тогда им удалось бы многого избежать и многое спасти…
Но он уснул, и Хелен присела рядом на краешек кровати и стала смотреть на него с какой-то просто невыносимой для нее самой любовью. Она видела, что член у него в полной боевой готовности, словно он все-таки ждал ее, и она тихонько взяла его член в рот и ласково массировала языком, пока Гарп не кончил.
Он проснулся, страшно удивленный и отчего-то страшно виноватый – казалось, даже не сразу понял, где он и с кем. Хелен же, напротив, виноватой отнюдь не выглядела, только печальной. И, вспоминая впоследствии об этой ночи, Гарп решит, что она, наверное, догадалась, что ему снилась миссис Ральф.
Когда он вернулся из ванной, Хелен уже спала. Она уснула почти мгновенно, наконец-то почувствовав себя совершенно невиновной. Теперь она имела полное право видеть собственные сны! А Гарп еще долго лежал без сна с нею рядом, удивляясь, сколь невинно выражение ее лица, – пока ее не подняли дети.
