После того как Дядя изувечил мне ухо, все звуки стали отдаваться эхом. Когда я слышала что-нибудь приятное, это было даже хорошо. А когда на меня рявкали, отдавая очередной гнусный приказ, это был кошмар.

Наверно, нет нужды уточнять, что случалось чаще, ведь присматривать за мной доверили Кобыле. А угодить ей не было никакой возможности.

Был и еще один побочный эффект: в оглохшем ухе у меня постоянно звенело, в нем не утихала боль, открытая рана не затягивалась.

Зато третий побочный эффект оказался куда более желанным. Из-за сделанного в ухе прокола сны легче проникали в мозг. А после того как левое ухо оглохло, сны у меня случались весьма причудливые. Такие прекрасные, что я почти простила Дядю за то, что он проткнул мою барабанную перепонку. Потому что не могла отказать себе в удовольствии покарать его – пусть хотя бы в фантазиях – за причиненное зло.

– Тебе снилось то же самое? – спросила я Перль однажды утром, после особенно яркого эпизода мести.

Скажу честно: я проверяла сестру, хотела убедиться, что мы настроены на одну волну.

– Естественно, – ответила она.

А сама потянулась, лежа на шконке, и немного позевала, чтобы отвлечь мое внимание от своего неубедительного тона.

– И что в нем было? – не отставала я.

Зная, что обман будет написан у нее на лбу, сестра повернулась ко мне спиной и начала изучать кирпичную кладку.

– Наша семья, – сказала она, – что же еще?

Я устыдилась, что ни разу не видела во сне наших родных – ни маму с папой, ни зайде; пришлось смириться с предложенной выдумкой.

– Да, чудный сон. Хорошо бы только он раз от раза немножко менялся, – сказала я. – Тот эпизод, где зайде превращает кочан капусты в бабочку, очень даже интересный, но то, что с первой маминой слезинкой вновь и вновь появляется папа, – никуда не годится.

– На самом-то деле сон был скучный, – сказала Перль. – Непонятно, почему нам не удается придумать ничего лучшего.

– Кажется, виновата одна я, это так? В конце-то концов, ты родилась первой, – отметила я. – В таких делах ты главная. Даже в лаборатории считают, что ты – лидер.

– И этим подтверждают свою дурость, – сказала Перль. – Каждый, у кого есть глаза, увидит, что решения принимаешь ты.

Я свесила ноги со шконки. Где-нибудь в другом месте такое утро считалось бы безмятежным. Выглянуло солнце, и – в кои-то веки – вой служебных собак не заглушал птичьего щебета.

– Подъем! – гаркнула Кобыла.

Она прошлась вдоль деревянных перил, ударяя ложкой по каждой планке и протягивая руку, чтобы дернуть за ухо того, кто подвернется.

Я накрыла уши руками.

– Ничего не слышу, ничего не знаю? – поддела Кобыла.

Не отнимая ладони от ушей, я кивнула.

– Тогда ничего и не увидишь. Сегодня-то уж точно. Футбольный матч назначили. Охота небось посмотреть?

С осторожностью опустив руки, я ответила, что да, здорово было бы пойти.

Моя сестра тоже обрадовалась этому известию. В последнее время она едва шевелилась, однако сейчас, вопреки обыкновению, резво спустилась по лесенке и торопливо оделась. Но Кобыла схватила ее за шиворот и потащила куда-то в сторону.

– Разбежалась, Перль, – сказала Кобыла.

И тут нам в глаза ударил свет фар санитарного фургона, пророкотавшего мимо двери.

Увидев, как лаборантка Эльма ведет за шкирку Перль и заталкивает ее в пасть этой фальшивой «скорой помощи», я пожалела, что Менгеле не заклеил мне глаза, чтобы я больше не видела бесконечных пыток моей сестры. Но муки зрения пока еще оставались при мне.

Возглавляемые Кобылой, мы собрались во дворе. Она оказалась заядлой болельщицей и для поднятия нашего духа заговаривала с каждой из девочек о разных играх и о том, какой охранник лучше всех проявляет себя на поле. Отец Близнецов и доктор Мири не проявляли такого энтузиазма. Они ходили между шеренгами, обреченно пересчитывая нас по головам. Ко мне, прихрамывая, ковылял Пациент. Глаза у него бегали больше обычного.

– Я тебе подарочек принес, – сказал он, пряча руки за спиной.

– Мне нужно только одно, Пациент: чтобы ты поправился. – (Вместо ответа он закашлялся.) – А твое состояние пока что никуда не годится.

– Хуже, чем было, но лучше, чем будет, – жизнерадостно проговорил Пациент, – а кто на том зациклится – крапивы не добудет.

В то время это присловье было у всех на устах. Мне оно никогда не нравилось. Я отвернулась, чтобы не продолжать пустую болтовню. Сзади меня дернули за юбку. Затем похлопали по плечу. Пациент со смехом протягивал мне слуховой рожок.

– Держи, – сказал он. – Из «Канады». Слоновая кость, потому и сберегли.

По всей вероятности, этот допотопный слуховой аппарат некогда принадлежал состоятельной даме. Его отличала безупречная отделка, а ручка была вырезана в форме конской головы. Конь, как видно, был строптив: полуоткрытый рот, развевающаяся, словно на ураганном ветру, грива. Неизвестно еще, что сказал бы Дядя, увидев меня во дворе с этой штуковиной.

– Давай попробуем, – стал уговаривать Пациент. – Приставь к больному уху, а я что-нибудь скажу.

Я не стала пробовать и лишь недоверчиво погладила конскую гриву.

– Не вздумай отказаться, – сказал Пациент. – Я у Петера выторговал. А он по моей просьбе со склада стянул. Конечно, девчонке с Петером легче договариваться – даст себя пощупать, да и все. А мне пришлось выменять на сигарету.

– Лучше бы сигарету мне принес, – фыркнула я.

– От сигарет слух не улучшается, – как всегда, рассудительно заметил он. – А так я смогу тебе в левое ухо сказать что-нибудь важное и даже необходимое.

Это был резонный довод. Наши разговоры нравились мне чем дальше, тем больше. С ним я могла обсуждать подробности, о которых не упоминала в присутствии Перль. Например, о том, как прикончить Дядю. Где именно, каким способом, да так, чтобы побыстрее.

Во время футбольного матча мы, дети, стояли вдоль левой кромки поля и старались не смотреть на правый край, где собрались блоковые, а также семьи охранников, приехавшие погостить на выходные: гости, все как один в прекрасном настроении, расстелили яркие одеяла и полулежа подкреплялись сосисками, картофельным салатом и булочками. Матери бегали по траве за своими ангелочками-малышами, читали дочкам книжки с картинками, фотографировали диковины Освенцима. Я нарочно зажмурилась, когда прямо на меня направили объектив фотоаппарата. Моему примеру последовал и Пациент. С каждым днем, как я заметила, причем не без удовольствия, мы с ним делались все более похожими друг на друга.

Как только мы открыли глаза, начался матч.

Мяч летал от охранников, которые вышли на поле в новенькой спортивной форме, к узникам, одетым в полосатые лохмотья. Пациент оказался азартным болельщиком; пришлось ему напоминать, чтобы умерил свой пыл – хотя бы для того, чтобы поберечь внутренности. От надсадных воплей, предупреждала я, того и гляди лопнут его слабые места.

– Даже не надейся, что наши выиграют, – добавила я.

– Это мы еще поглядим, – лучась от воодушевления, сказал он мне в здоровое ухо. – Но если мы выиграем, поезда развернутся вспять и помчатся через леса и горы. Если мы выиграем, гетто и ночной стук в дверь останутся лишь в страшных снах.

Надеясь на мое одобрение, Пациент умолк, но только на миг. Он купался в своих мечтах, призвав на помощь всю силу воображения. В этом мы с ним тоже походили друг на друга.

– Если наши выиграют, – продолжал он, – мой брат будет моим братом, а не покойником. Он не узнает, что такое пытки. И не спросит, чем я занимался, когда он умирал.

Меня так и тянуло сказать: чудес не бывает. Кое-какие здешние тайны и странности были мне известны, но воскрешение из мертвых? Не верилось – и все тут. Но я вовремя сообразила, что не имею права убеждать его в невозможности счастливого исхода, поскольку и сама до недавних пор была убеждена в невозможности тех зверств, которые творились в Освенциме.

Но свои мысли я оставила при себе; если Пациента и увлекли мои соображения, он замаскировал это преувеличенным вниманием к игре.

Заключенные понуро перемещались по полю. Но если в первом тайме их нерасторопность казалась предрешенной, то во втором в ней уже сквозила доблесть. Одни двигались как сомнамбулы, другие собрали в кулак всю свою волю, которой не могло хватить надолго, и, вероятно, взбадривали себя надеждами на победу. Если удары оказывались слабыми, а розыгрыши – вялыми, то мячу было все равно; он переходил от узника к начальнику охраны, как посредник в заключении какого-то немыслимого пакта. В третьем тайме один из охранников для смеха отправил мяч за пределы площадки и заменил его круглым дрожжевым караваем, который ввел в игру с фонтаном крошек. Даже сидевшие на деревьях вороны не позарились на эти крошки, а только задрали черные как сажа головы к солнцу и сделали вид, что ничего не произошло. Я последовала их примеру, а Пациент – моему.

Теперь нашим вниманием владела не игра, а гряда облаков, живших своей облачной жизнью. Сообща мы вглядывались в их очертания, как это свойственно наивной малышне.

– Часы, – начала я, указывая пальцем на первое облако.

– Фашист! – поправил Пациент.

Я ткнула пальцем в сторону другого облака:

– Кролик.

– Фашист, – сказал Пациент.

Дальше продолжалось в том же духе. Где я смогла узреть невесту, привидение, зуб, ложку, Пациенту виделись только фашисты. Некоторые из них спали, ковыряли в зубах, но по большей части они умирали. Умирающих фашистов добивали разнообразные болезни, дикие звери, бабушка Пациента и остро заточенный хлебный нож у него в руках.

Я пыталась разглядеть то, что видел он, когда, с грязными потеками на щеках, лежал на земле; пыталась проследить за его взглядом. Пациент закашлялся, но деликатно отвернулся, чтобы болезнетворные миазмы летели не на меня, а на землю.

– Ну объясни, где тут фашист, – говорила я, глядя на недавно приплывший пуховый ком, который Пациент объявил нацистом, пронзенным отравленной стрелой.

Вместо ответа парнишка достал из кармана свой хлебный нож и стал изучать лезвие. У нас в «Зверинце» всем выдавали такие ножи (в основном с тупыми, болтающимися лезвиями), чтобы разрезать пайки хлеба. Но у Пациента ножик был опасно заточен о камни.

– Дай срок – я убью фашиста, – шепнул он и резко сел.

– Я тоже хочу убить, – прошептала я в ответ. – Но совершенно определенного. Сам знаешь кого.

Пациент принялся вонзать нож в землю вокруг себя.

– Все они одинаковы, – заявил он. – Кто под руку подвернется, того и зарежу.

При этих его словах на меня внезапно накатила боль. Какая-то незнакомая, вторгшаяся неведомо откуда. Прикинулась теплотой, а сама впилась в меня жалом, да таким мощным, что я едва не упала в обморок. Надо мной беззаботно резвились облака. Дурацкие облака. Мне они опротивели. Мало того что в них не было ни тени сочувствия к нашим бедствиям, так еще ни у одного не хватило ума принять облик моей сестры. Корчась от этой боли, я думала только о Перль, которую увезли в санитарном фургоне. Но представить, что делают с ней в лаборатории, я не могла – просто не получалось.

Она сильнее меня, твердила я себе, она выдержит.

Напрягая всю свою волю, я старалась не думать о самом плохом.

– Когда-нибудь, – сказала я своему другу, – убивать не придется вовсе. Потому что эта война… будет же конец.

– Ты имеешь в виду конец света? – Пациент нахмурился.

– Да нет же, конец войны, – уточнила я. – Эта война закончится.

Он пожал плечами. Не знаю, что было тому причиной: мои ощущения или очередной гол, забитый охранниками.

– Конец света, конец войны. Это одно и то же, – выговорил он.

И с этими словами, в приступе ярости, которую подхлестнул выигрыш охраны, Пациент, вскочив на ноги, запустил свой хлебный нож в сторону облаков-фашистов, и его истерзанный организм не вынес даже такого незначительного жеста, потому что паренек заковылял спиной вперед, с глухим стуком рухнул на землю и ударился головой о камень. По телу пробежала судорога. Кобыла даже с места не сошла; меня сковало ужасом. Я стала звать Отца Близнецов, потом доктора Мири. Пациента били судороги, глаза горели. Вратарь узников с криком бросился к нам, хотел прижать Пациента к себе и вставить ему между челюстями какую-нибудь щепку, чтобы тот не прикусил язык. Завидев эту спасательную операцию, один охранник вытащил пистолет. Раздались выстрелы. Два – в воздух, один – в живую плоть. Вратарь узников с простреленным животом рухнул рядом с дергающимся мальчишеским телом.

Сквозь толпу пробивался Дядя с каталкой. На ходу разгоняя зевак яростным криком, он перешагнул через тело вратаря, чтобы забрать Пациента.

Когда того увозили на каталке, у меня возникло страшное предчувствие. Мне подумалось, что больше я не увижу своего друга. Я опустила взгляд на свои трясущиеся руки, сжимавшие его подарок. До меня и без этого рожка доносились вопли Дяди, направленные прямо в неподвижное лицо Пациента, как будто в напрасной надежде вернуть мальчика к жизни.

И среди этих воплей и криков я ощутила муки своей сестры, от которых я пыталась отгородиться, поскольку она сильнее, поскольку она сама так решила, поскольку я не смогла бы существовать ни с кем другим. Это страдает Перль, твердила боль у меня внутри. Боль эта металась, скручивалась и говорила: Со своей долей поступай как хочешь, но я не допущу, чтобы меня не замечали, перенастраивали, терпели.

Заслышав это, я выронила рожок.

Он упал в нескольких шагах от узника-вратаря, который лежал на краю футбольного поля, одной рукой зажимая рану. Как такое получается, что мы до последнего сохраняем любознательность, намерение испытать и узнать все – даже перед лицом смерти? Понимаете, когда на кромке футбольного поля этот вратарь заметил неуместную и чуждую вещицу из слоновой кости, он в предсмертном тумане пополз вперед, словно от этого рожка ожидал услышать заключительный наказ, крик, звук. Но охранник, заметивший его интерес, прикончил вратаря одним выстрелом в спину и схватил рожок. Только тогда узник застыл. Между полами его лагерной униформы вспыхнули красные облака… у меня на глазах они расплывались и ползли по горизонту его плеч.