Тут и там – потерянные, перевернутые вверх тормашками предметы: птичье гнездо на лужице льда, двойной медальон, свисающий с забора. Медальон я рискнула открыть: в одной створке – прядь волос, в другой – ржавчина. Понятно, какое чувство вызывала вторая створка. Чувство это посещало меня всякий раз, когда я читала вырезанные на древесных стволах многочисленные имена – имена любимых, имена тех, кого ищут родные. Моего имени среди них не было.

Здешние нищие утверждали, что нынче седьмое февраля сорок четвертого. И не требовали подаяния.

Согласно указателям, которым больше не было веры, находились мы в Величке, к югу от Кракова. Век бы не видать этого места, как и многих других. Уйдя из Познани, мы обнаружили, что все дороги заблокированы танковыми колоннами, которые преградили нам путь к Варшаве. Чьи это танки, советские или германские, никто из нас уточнять не пошел: тьма таила слишком много опасностей. Убеждая себя, что заторы вот-вот рассосутся, в любую минуту, мы пока двигались верхом на Коняшке и вскоре заплутали.

Коняшка злился, что мы выбрали кружной путь. Феликс ругал меня за это промедление. Обычно я легко признаю свою неправоту, но тогда никакой вины за собой не чувствовала. У нас, у всех троих – я это знала, – возникли колебания. Нашему хилому отряду не по плечу была поставленная задача. Поквитаться с Менгеле! Надо мной смеялся даже мой новенький пистолет, и патроны жутковато звякали в унисон.

Мой прицел тебя подведет, грозил пистолет. Мой прицел не отличается ни удобством, ни точностью, ни надежностью.

Но у тебя же есть пули, возражала я. И ты не один. Я с тобой. Все мы здесь – одна семья. Мы с Феликсом, согласись, уже многого добились как брат с сестрой.

Из что из этого? – переговаривались патроны. У Стаси подслеповатый глаз, а значит, и прицел будет никудышным – она промажет. Меня так и тянуло запретить пулям такие мысли. Нечего меня дергать, пусть лучше думают, как поразить нашего врага в сердце или в голову.

Тут патроны зафыркали. Чтобы сменить тему, пистолет обратил наше внимание на дым.

Дым над городом пахнул так, как положено дыму: немного сосной, немного бальзамом. Его шлейфы не выписывали приветствия, но и не смахивали на красное бешенство Освенцима. И все же кое-какое свидетельство указывало, что при вермахте таких, как мы, здесь поджидала опасность. На это свидетельство мы натолкнулись в поисках ночлега.

Почему никто его не защитил? Или защитники потерпели поражение? Та деревянная синагога – представляю, сколько пламени она видела. Мы бы, наверное, и не признали в своем убежище синагогу, если бы не опаленный парóхет – полог Ковчега Господня, из синего бархата, с вышитыми фигурами львов, замаранными сажей, но с поблескивающим венцом Торы, – валявшийся в отдалении на снегу и словно своей собственной властью предотвративший хищение. При виде парохета Феликс не издал ни звука, не произнес даже тех слов, которые произнес бы его отец-раввин; он просто бросился наземь, поцеловал священную завесу и, чтобы только оторвать от земли, обернул ее вокруг обугленного столба посреди развалин. Однако парохет снова упал, не оставив нам выбора: прошлось взять его с собой.

На полу, усыпанном осколками, чернели рухнувшие балки. Из всего строения уцелел единственный угол, куда мы и направились, привязав Коняшку к ближайшей опаленной березе. У Коняшки был такой вид, как будто одной своей статью он способен вернуть синагоге былое великолепие. Правда, у него торчали ребра, но зато в устремленном на нас пристальном взгляде метались черные искры, а когда ветер приносил малейшие шорохи, жеребец беспокойно прядал ушами. Его трогательная бдительность нас успокоила.

Укрывшись синим бархатом, мы оставались настороже. Вероятно, издалека можно было увидеть только обугленные стены, огнеглазого коня, переступающего с ноги на ногу, и едва заметную синеву нашего парохета. Казалось, нам ничто не угрожает. Я собралась поинтересоваться у Феликса, как отнесся бы его отец к тому, что мы используем парохет вместо одеяла: похвалил бы нас за стойкость или осудил за богохульство, но Феликс уже крепко спал.

И само собой, нести вахту выпало нам с Коняшкой. Феликс похрапывал, а мы, чтобы не уснуть, считали звезды. Впрочем, той ночью их было слишком мало, чтобы целиком занять мои мысли, и я обычным порядком усложнила себе задачу, придумывая для них имена, а потом и судьбы. Отсылала их в самые разные страны, которых сама никогда не видела, а когда судьбы складывались, я их перечеркивала: с какой стати у звезд должно быть будущее, когда у Перль его нет?

В конце концов, полагаясь на бдительность Коняшки, я решила, что и мне надо бы вздремнуть.

Такое простое и такое необходимое решение.

Должна сказать, что утром Коняшки на прежнем месте уже не было. Ничего другого мы не хватились, но кое-что потрясло нас сильнее, чем исчезновение коня. Там, где стоял, сонно кивая, наш бледный герой, начиналась красная полоса. Кровавый след змеился среди кострища и уползал в поля. Мы двинулись вдоль него, отмечая все остановки и возобновления пути, прошли с полмили – и оказались перед каменной пастью подземного хода. Вгляделись, но увидели только темноту.

– Не кончается, – заметил Феликс.

Трудно сказать, что он имел в виду: боль или кровавый след. Сжав мне локоть, он попытался меня оттащить, но не приложил серьезных усилий. Ему, как и мне, требовались ответы. Нас не останавливало, что искать их придется в глубинах соляной шахты, что красная тропа, не узкая и не прямая, приведет нас в соляную шахту, с виду – обитель зла.

Думаю, нас обоих ослепила эта бесконечная кровавая лента; точнее, ослепило нас ее сходство с нашими бесконечными утратами. Она выглядела как послание, хотя и влекла к средоточию ужаса. Я не рассчитывала найти в живых свою сестру, знала, что Коняшку похитила злая сила, но, как видно, решила, что меня влечет к пониманию и перерождению. Могла ли я думать иначе посреди такой красоты?

Действительно, вход в эту соляную шахту… вообразите, будто вы ступаете в наклонную воронку лилии; представьте, что скользите в несравненные светоносно-белые спирали. Спустившись по деревянной лестнице, мы сворачивали то в один мерцающий тоннель, то в другой; попадали в тупики крошечных келий, усыпанных блестками; спотыкаясь, протискивались в заиндевелые натриевые пещеры, где гнездились стаи летучих мышей. В тех подземных коридорах мы с благоговением разглядывали сердцевину нашего мира.

Но даже благоговение имеет свои пределы. В конце деревянной лестницы мы заметили, что лилия, внутри которой мы держали путь, источает нектар, привлекающий армии муравьев. Солдатики были одинаковы в своих униформах и своих горестях. Казалось, с потолка вот-вот протянется какая-нибудь светлая карающая десница и уложит их всех по очереди, словно серые костяшки домино. Но десница так и не появилась. Да если бы и появилась, Коняшку было уже не вернуть.

Ибо даже я, не великий специалист по костям, сообразила, глядя на их россыпи и на обрывки красной ленты, ведущие к водруженному на примитивную кирпичную подставку кипящему котлу, что в Варшаву нам не суждено въехать на коне, что милый Коняшка, служивший нам верой и правдой, столкнулся с невыразимой жестокостью, до боли знакомой нам самим.

Из глубин соляной шахты мой ужас долетел до центра Земли.

Есть такой сорт людей – они слышали столько воплей, всхлипов, криков, что стали к ним глухи, хотя соляная шахта усиливает громкость и дальность распространения звука. Именно так, вероятно, и случилось с этими солдатами вермахта. Их было шестеро; сидя на корточках тут и там, они подчищали свои тарелки и выпивали. Ни медведи, ни шакалы не вызывали у них интереса. Только один обернулся на нас посмотреть – тот, который помешивал в котелке мясное варево. Расхристанный, с безалаберным видом и выпученными оловянными глазами, которые выделялись на его лице, как медали за страшные злодеяния.

– Ты и сам коня свел, – прошептала я.

Определенно Коняшка сообщил это конокрадам. Известно ведь, что все животные в предсмертных муках разговаривают. Должно быть, он прокричал, что принадлежит нам, что мы втроем выполняем священную миссию, чтобы сохранить свою жизнь и отнять чужую, чтобы отомстить за Перль.

В бешенстве я ринулась вперед. Феликс попытался меня удержать.

Кашевар уже объелся кониной и накачался спиртным. Его повело в нашу сторону; он выхватил пистолет и сделал еще один шаг. Склонил голову набок и вперился в нас взглядом, не понимая, почему мы не пустились наутек. Судя по всему, наше поведение было для него внове, он отнесся к нам как к диковинкам, ниспосланным ему, чтобы развеять скуку и обреченность. Я знала, почему не убегаю. Мне нечего было бояться. Но Феликс – он-то с какой стати прирос к месту, будто у него не было выбора, кроме как стоять рядом со мной? Мы с ним опустили котомки, хотя нужно было подхватить их и бежать вверх по лестнице очертя голову. Солдат подступил еще ближе, чтобы осмотреть наши пожитки.

У нас были при себе три ножа, топорик, два пистолета и одна облатка с ядом для Менгеле. А сверх того горбушка хлеба, ломтик колбасы и комок ветоши для перевязки ран. В мешке с камнями лежала рояльная клавиша Перль. Мне не верилось, что это кого-нибудь заинтересует. Солдат с изумлением разглядывал оружие. Я беспокоилась не за себя, а за Феликса. Беги! – молила я одними губами. Он не внял.

– Целый арсенал, – отметил солдат. – Укокошить меня вздумали?

– Н-н-нет, не вас, – пробормотала я. – Мы настоящего фашиста ищем. Вы ведь сейчас не все заодно, правда? Так вот, мы вам стóящую наводку дадим. Можете выгодно сдать его хоть русским, хоть американцам. Так ведь? А в обмен вы, наверное, вернете нам оружие и отпустите? Этот тип – он будет для вас отличной добычей. Получше Гиммлера. Поболее Геббельса. Покруче самого Гитлера…

– Йозеф Менгеле, – не выдержал Феликс. – Она тебе толкует про Йозефа Менгеле.

Голос его даже не отразился от стен. Казалось, само эхо было в тот день на нашей стороне, хотя и следовало по пятам за солдатом, который изучал наше оружие, переворачивая его с металлическим лязгом, отдававшимся в соляных коридорах.

– Мы скажем, где его искать… только вы нас отпустите! – взмолилась я. – Кто его поймает, того объявят героем. За него награду дадут… после всех его злодейств за ним весь мир охотится.

На солдата эта речь не произвела ни малейшего впечатления. Он целился в нас из нашего же пистолета. Мы видели, что дуло подрагивает. Солдат переводил пистолет с меня на Феликса и обратно. Но в конце концов мишенью стал Феликс.

Мой друг, в котором уязвимость сочеталась с храбростью, на которого были устремлены мои мечты, который знал, как укротить зиму, сократить многие мили и приручить тоску. Мой брат. Мой близнец. Я знала, что привязалась к нему на всю жизнь. Хотела видеть, как он повзрослеет и в то же время останется мальчишкой. Хотела видеть, как начнут редеть его волосы, когда мои тронет седина, как закажу ему новые зубы, чтобы он мог жевать, – да что там говорить, я была готова жевать за него. Глядя на Феликса, я видела только хорошее.

Я шагнула вперед и загородила его собой в надежде принять на себя пулю. Мне пуля не могла причинить вреда. Только Феликс этого не знал и оттолкнул меня в сторону. Солдат вновь прицелился.

– А ну, раздевайтесь оба.

Пришлось нам сбросить шкуры Медведя и Шакала, внешние покровы, защищавшие нас в темень и холод, отгонявшие всякие сомнения в нашем истинном могуществе.

Бравада, заимствованная у этих зверей, испарилась. Как же больно было видеть наше плюшевое тепло в руках врага! Следом скользнуло мое платье, потом две кофты. И вновь я стояла голая, стыдливо прикрываясь руками, и тело мое, которое ничего не забыло, переняло обязанность Перль заботиться о прошлом и указало дорожку от уколов на моих предплечьях. Я воздела глаза к потолку соляной шахты, чтобы только не видеть ни себя, ни Феликса. Вероятно, он покрылся гусиной кожей; вероятно, обмочился от страха и явственно захлюпал носом. Когда он сбросил штаны, солдат захохотал над его пенисом и поддел кончик прикладом винтовки.

Я подумала: не иначе как этот вояка знаком с Таубе, прослышал, что нас всегда незаслуженно щадили, и решил исправить эту несправедливость. Никакого желания нас пощадить он не выказал. Как-то раз, в минуту безумства и смятения, Таубе тоже сорвался, однако тут же убрал ногу в ботинке с моей спины. Но этот солдат не испытывал никакого смятения: он уже решил, что с нами делать.

– Башмаки сбрасывай! – рявкнул он мне. – И носки заодно.

В левом носке у меня хранился яд. Я подумала, как поступили бы мстители, и, стягивая с ноги шерстяной носок, вытащила облатку и осторожно сунула за щеку.

Когда мы остались босиком, я начала разглядывать клочья Коняшкиной шкуры, разбросанные наподобие лоскутов. Как же я раньше не заметила, проехав столько миль верхом, что Коняшка был белым, как рояльная клавиша Перль? Сейчас это отметил мой здоровый глаз, и, как ни странно, впервые с того дня, когда Менгеле закапал мне свою отраву, больной глаз согласился. С него спала черная пелена. Оба глаза видели белизну. Без вариаций, без оттенков серого, без каких-либо погрешностей. Все было предельно ясно.

И вот что я увидела: солдат щупал то единственное, что осталось у меня на память о Перль: ее клавишу. Вытащил ее из моей котомки, с любопытством повертел в пальцах и отшвырнул.

Я не могла допустить, чтобы клавиша упала и зарылась в пыль. Перль не было в живых, причем по моей вине. У меня в голове пронеслось: если я не подхвачу эту клавишу, то и пусть мне достанется полной мерой – так и надо. Как была голышом, я бросилась в ноги солдату, поймала свое сокровище и заревела от счастья, хотя и получила ботинком под ребра. И еще раз. И еще. Облатка билась о зубы, резец грозил раздавить тонкую скорлупку. В руке я держала жизнь сестры, а во рту – смерть Менгеле.

Даже в этот миг я понимала, что важнее.

Прогремел выстрел; я решила, что ранена. Но нет, мне не суждено было попасть под пулю. На моих глазах Феликс, шатаясь, попятился и от боли забыл прикрывать свою наготу. Схватился за плечо, зажимая рану.

Переводя взгляд с Феликса на солдата, я, признаюсь, начала сходить с ума: на мгновение мне показалось, что передо мной стоит не какой-то убогий дезертир, а сам Доктор, Ангел Смерти, наделавший столько зла, что Земля уже низвергла его со своей поверхности.

Скорее всего, видение это объяснялось глубиной шахты: известно, что в недрах людям являются духи, фантомы и прочие иллюзии. Но вина лежала на мне. Пусть бы меня одну посетил этот призрак, но нет: множеству людей год за годом, десятилетие за десятилетием являлся один и тот же облик. Уже давно не дети, давно не пленные, они вечно ощущали на себе этот взгляд, будто на осмотре. Как, хотелось бы знать, он маскируется, гадали мы. А мир смотрел на нас как на безумных.

Вот и я определенно видела его в этой шахте.

Призрак исчез лишь после того, как я разглядела ранение Феликса. Менгеле такого бы не нанес – он располагал более выигрышными и эффективными способами причинять мучения. Его зверство было слишком выверенным и элегантным, чтобы он мог оставить на плече у Феликса кровоточащую рану, грубую, безобразную, нисколько не способствующую прогрессу науки.

Солдат повторно прицелился, но мы уже неслись вверх через две ступеньки, подгоняемые яростью солдата, который, чуть не ослепнув от злости, тоже затопал по ступенькам. В какой-то миг он поскользнулся и рухнул мордой на деревянные планки. Я задержалась дольше разумного, чтобы посмотреть, как он бессильно катится вниз, тряпичной куклой подскакивая на каждой ступеньке. Мне казалось, что зрелище поверженного врага способно переменить прошлое: вот-вот поезда развернутся вспять, синие цифры исчезнут, игла никогда не вопьется мне в вену.

Даже со стреляной раной мой друг бежал по лестнице резвее, чем я. Он то и дело подталкивал меня вверх всем своим потрясенным телом, чтобы без промедления увести меня от места гибели Коняшки. И ведь они снова убили любимое существо, обездолили нас, лишили защиты. Если мы и вырвались из их лап, я не могла считать это победой. И не видела смысла продолжать борьбу. С радостью проглотила бы ту пилюлю с ядом, будь у меня уверенность, что мне придет конец.

– Гляди! – ахнул Феликс, указывая дрожащим пальцем на небо.

Оттуда падали люди, человек десять – то ли друзья, то ли враги, но за спиной у каждого раскрылось облако уходящей зимы. Невзирая на ранение в плечо, мой друг заметил их первым. Его измученное лицо преобразилось от зрелища – и жажды – свободного полета.

Но под нами была лишь эта взрытая, проклятая земная твердь. У меня за щекой все еще лежала нетронутая облатка: она сулила избавление. Все остальное мы потеряли.

Прощай, Коняшка. Любимый наш. Невинней, чем Перль при нашем с нею появлении на свет. Ты был лучше, чем все лучшее в нас обеих. Вот бы этот мир стал похож на тебя.

Прощайте, топорик, и пистолет, и три драгоценных ножа. Вы были яростнее и острее, чем предначертано мне.

Бывайте, наши меховые покровы. Прощай, Медведь. Прощай, Шакал. Вы делали нам грозными и жизненными, вы гордо вписывали нас в Систематику Живой Природы, да так, как мне самой не под силу. С вашей помощью мы превращались в хищников – иногда без этого не выжить.

Голышом я пробивалась сквозь снежные заносы, подставляя плечо своему другу и направляя его к спасительному ряду отдаленных домишек. Мы ковыляли вперед, надеясь получить помощь, прикрыть наготу, залечить раны, а над головами у нас плыли парашютисты, легкие и свободные. От зависти я стала грозить им кулаком. Бездумно кричала, не задумываясь, кто меня услышит и кто снова начнет распоряжаться моим телом. Мы с Перль прошли через это не раз, и мне уже было все равно.

– Стася, – взмолился Феликс, – так ты долго не протянешь.

Это были слова пророчества, предостережения, любви.

О, если бы только я к ним прислушалась!