Книга: Mischling. Чужекровка
Назад: Стася Глава семнадцатая. Глядят на нас руины
Дальше: Стася Глава девятнадцатая. Священная завеса

Перль
Глава восемнадцатая. Расставания

Добравшись до Кракова, мы стали бродить по городу, от дома к дому. За оконными стеклами то тут, то там шевелилась занавеска и чьи-то пальцы поправляли краешек тюля, как будто взрослые впали в детство и задумали поиграть в прятки. Многие даже не удосуживались на нас взглянуть. Например, та девушка: она сидела у стены, на фоне цветочных обоев, и читала книгу. Мне тоже хотелось когда-нибудь почитать книгу. Чтобы найти в ней ответ, кем же я была, пока не оказалась в клетке.
И чтобы в этот момент рядом сидела Мири. Но всю дорогу до Кракова она шепотом молила нас о прощении, так что я уже стала опасаться, как бы ее скорбь не нарушила то будущее, которое я для себя придумала.
– Бывает и хуже, – отозвался о Кракове Отец Близнецов.
Он ждал подтверждения от Мири, но та молчала. Губы ее сковала немая тревога: мы раз за разом ломились в закрытые двери. На улицах женщин преследовали русские солдаты, тащили в закоулки и прижимали к стенам домов. Назад женщины уже не возвращались. К нам бросались попрошайки, которые всякий раз заходились бранью, не сумев поживиться едой. Из всех выделялся мужчина, наблюдавший за нами со скамьи у часовой мастерской. Держа блокнот для записей и газету, потягивая кофе, он слушал женщину, которая отчаянно жестикулировала и явно взывала о помощи. Таких было несколько. Вдовы, беженки, горожанки – человек шесть – ожидали своей очереди переговорить с этим молодым человеком. Заметив наши лохмотья, тот вскочил с места и подбежал к Отцу Близнецов справиться, откуда мы приехали.
У молодого человека было обветренное, помятое лицо старика, словно он всю свою жизнь прожил на улице охотником и дичью одновременно. В нем угадывался солдат, но совсем не такой, как в Отце Близнецов. Глаза выдавали отеческий инстинкт: будто мы, едва переступив границы города, уже влились в его семью. Позже выяснилось, что он состоял в подпольной организации «Бриха», помогавшей евреям бежать в другие, более безопасные страны. Но тогда ясно было одно: этот человек, по имени Якуб, решил обеспечить нам кров в пустующем доме рядом со своим собственным. Это серое, унылое строение с заколоченными окнами смахивало на гнилой зуб.
– Хозяева не вернутся, это точно, – сказал Якуб.
Заметив на поблекшей стене яркое пятно краски, где еще недавно желтела мезуза, Отец Близнецов помедлил у порога, но Якуб сказал: «Не дури!» – и, широко распахнув дверь, не оставил нам выбора; пришлось войти.
Так в нашем распоряжении оказался заброшенный особняк – четыре стены и ветхая кровля. Повсюду виднелись следы бегства прежних обитателей. Перевернутые книжные полки, в раковине – женская ночная рубашка в голубой лужице. В одной стене брешь размером с три кирпича – бывший тайник. На кухонном столе – ручка и клочок бумаги с выведенным обращением, – и только.
Мы с благодарностью осмотрели помещение, после чего Отец Близнецов объявил ужин и принялся скупо раздавать свеклу из огромной банки, одиноко стоявшей в чулане. Свеклу откусывали по очереди, пачкая ладони и рот бордовым маринадом. Отказалась только Мири. На улице снова повалил снег, но в кои-то веки он оказался желанным. Подкрепляясь свеклой и пуская по кругу единственный стакан для воды, дети радовались отсутствию ненавистных примет жизни.
– Кобылы нету! – наперебой выкрикивали они. – Крыс нету, бараков нету, забора нету, уколов нету!
Настал мой черед. От долгого молчания в клетке язык у меня до сих пор ворочался плохо, но в тот миг слова пришли сами собой. Уж не знаю, откуда они взялись, но то были слова моего зайде, упавшие с неба легко и свободно, как снежинки.
За возвращение моей Бесценной! – провозгласила я.
В знак солидарности Мири подняла стакан, но при этом лишь вяло улыбнулась. Может, ей страшно было остаться одной? Может, думалось, что она станет ненужной, когда я обрету мою Бесценную?
Дремала я урывками, то и дело просыпаясь с мыслями о причине ее грусти. Каждый раз протирая глаза ото сна, я видела, что Мири так и не ложилась, а просто застыла в кресле, сцепив руки. Так до меня дошло, что страшиться одиночества надо не ей, а мне.

 

Утром наше новообретенное пристанище преобразилось. Мое внимание привлекла клетка в углу комнаты. Открытая проволочная дверца безвольно висела на одной петле. Вид пустой клетки, думы о вырвавшейся на свободу птице, пусть и улетевшей навстречу гибели, пробудили во мне желание не сидеть на месте. Чтобы самостоятельно двигаться навстречу светлому будущему, которое вдруг стало возможным, мне требовались костыли.
Я поделилась этой фантазией с Мири; та как раз надевала пальто, готовясь выйти в город. Она предупредила, что костылей нынче днем с огнем не сыщешь, и пообещала справиться в госпитале. В Кракове Мири быстро включилась в новые обязанности по примеру Отца Близнецов. Тот полушепотом обсуждал что-то с Якубом за кухонным столом – я тщетно пыталась подслушать их разговор, пока остальные ребята носились вверх-вниз по лестнице, устроив наверху форменный сумасшедший дом.
Иногда быть калекой даже выгодно. Беситься вместе с детьми я не могла, зато сумела разузнать, что нас ждет. Изображая неподдельный интерес к птичьей клетке, я тайно слушала Отца Близнецов, излагавшего свои опасения.
Его тревожило состояние некой женщины. По его словам, она повидала такое, что и вообразить невозможно, спасла всех, кого могла, но остаться после этого прежней, полной жизни – выше человеческих сил. Это он знал доподлинно, поскольку и сам пережил то же самое.
Якуб отвечал не сразу, осмысливая сказанное, словно все это было ему слишком хорошо знакомо. Наконец он проговорил:
– Это тяжкое бремя помогает выжить, потому как не оставляет ни минуты, чтобы его осознать… прочувствовать, если угодно, его тяжесть.
По-моему, Отец Близнецов согласился, но я не расслышала.
Якуб заверил Отца, что сильнее и важнее его преданности – лишь нужды детей. А затем дал дельный совет: близнецов необходимо вверить заботам Красного Креста. Только так они смогут поправить здоровье, а взрослые – восстановить свои силы.
Она никогда их не оставит, с отчаянием в голосе ответил Отец Близнецов. Он говорил и о себе. Якуб призвал его подумать. Тридцать четыре ребенка, все на грани болезни и страданий. Якуб пообещал навещать нас в Кракове и сообщить нашим опекунам. Он поклялся, что нас не забудут.
Я подумала о Мири. Это о ней забыли. Без нас ей не жить. Неужели никто не заметил перемены, когда нас стало на одного меньше?
Если уж этой разлуке суждено быть, я сохраню память о Мири. Сначала я спасусь сама благодаря костылям. Потом спасу и ее от грусти.

 

Остальным я не стала рассказывать об услышанном. У детей и так полно забот. Ведь они неожиданно столкнулись со свободой. А это не так-то просто, как можно подумать. Только оправившись от путешествия, мы все еще были полны сомнений и тревог. Даже приятный смех, доносившийся из окна сверху, повергал нас в оцепенение. Но, желая хорошо провести первые дни в Кракове, мы полдня катались на трамвае бесплатно, предъявляя кондуктору свои лагерные номера. Местные жители были зачарованы – никогда еще им не приходилось видеть такое количество детей-близнецов. Только мне, Петеру и Софии не хватало половинки.
Петер поднимал коляску в трамвай и спускал ее, катил по улицам и завозил в магазины, чтобы нам вместе справиться о костылях. Он поклялся добыть костыли, и, пока мы занимались поисками, я попыталась донести до него, что помощь нужна Мири, ведь скоро придется ее оставить. Но слова не шли. Вскоре все стало понятно и без слов.
Вернувшись в новое пристанище, мы обнаружили заплаканную Мири – она сидела на стуле, сжав в руках пустую чашку. Стоя у очага, Отец Близнецов велел нам собраться. Пересчитав детей, он сверился со списком и сказал, что пора обсудить будущее, – и тут все наперебой начали делиться планами. Дети говорили о воссоединении с семьями, одноклассниками, возвращении домой.
– Вы можете вернуться, – предупредил Отец Близнецов, – но, возможно, в ваших домах живут другие люди. Возможно, в вашей стране вас никто не ждет. А ваши пожитки… может статься, они принадлежат кому-то другому.
Произнося эти слова, он смотрел на Мири, словно ожидая опровержения. Но та уставилась в чашку, будто на дне лежало решение нашей проблемы.
– Лучше Красного Креста о вас никто не позаботится, – промолвил Отец Близнецов и стал посвящать нас в подробности, но младшие дети заглушили его словами протеста, карабкаясь на стул Мири, обращаясь к ней с мольбами, от огорчения спотыкаясь друг о друга; Мири спрятала лицо в рукав пальто, словно пытаясь отгородиться.
Старшие тоже начали протестовать, но, хорошенько подумав, выкрикнули единственный вопрос: когда?
В ответ услышали: через четыре дня.
Отец Близнецов переговорил с каждым по очереди. Софии сказал, что добудет ей новое пальто, близнецов Блау заверил, что их не разлучат. Все эти обещания звучали вполне обычно, но потом я услышала, как Цвиллингефатер очень мягко сказал Петеру, что планы добраться до Брно в силе. Петер заметил мое смятение.
– Подруга тетки, – сдержанно произнес он. – Она говорит, что теперь станет мне матерью. Живет в Брно. Отец Близнецов отвезет меня к ней по дороге в Крнов.
Эта новость удивила не меня одну.
– Как тебе это удалось? – спросили остальные. – Ты обманул ее? Как ты добился ее расположения?
Я могла бы объяснить: Петер не мог не нравиться. Он отдавал, дрался, искал – кто бы отказался от такой компании? Именно это мне хотелось сказать остальным детям, для которых он вдруг стал загадкой и – судя по выражениям лиц: косым взглядам и неприкрытому презрению – объектом неприязни. На мой вопрос, что их так разозлило, Петер ответил, что и мне следует на него сердиться. Ведь семья нынче – редкость.
Конечно, Петер многое для меня сделал. Зная, что нас разлучат, я хотела и сама что-нибудь для него сделать. Но были только слова. Поэтому я сказала, что у меня десять воспоминаний. Из них – желанных только шесть. Так что у меня всего шесть воспоминаний. Первое – лицо доктора Мири. Второе – Петер, везущий мою тележку. Третье – ворота, но те ворота, из которых мы вышли. Четвертое – Петер, швыряющий камень в эти ворота. Пятое – Петер, бегающий по улицам в поисках костылей. Шестое – не совсем воспоминание, а скорее желание его иметь – Кое-Кто.
– Три из шести моих воспоминаний связаны с тобой, – заявила я.
После этого Петер стал искать с удвоенной настойчивостью. В оставшиеся дни мы прочесывали улицы в поисках пары костылей: стучались в двери, останавливали прохожих, справлялись в госпитале, даже у Якуба поинтересовались.
– Нет ли у вас костылей? – спросила я в первый день поисков.
– Костылей нет, зато лучок имеется, – ответил он, протягивая Петеру две желтые головки лука.
Как видно, ему очень трудно было нам отказывать.
В тот вечер, в заброшенном доме, я опустила луковицы в суповую кастрюлю и наблюдала, как они кружатся и перекатываются, излучая безграничный золотистый оптимизм. В этих золотых переливах я увидела знак – до заката Якуб найдет костыли.
На следующее утро он встретил нас весело:
– За едой пришли?
Нет. Мы поблагодарили его за суп. Спросили, нет ли костылей.
– Нет, – произнес он с сожалением. – Возьмите вот это.
Он укрыл мне ноги пледом. Тепло пледа было мне знáком, что до заката Якуб найдет костыли.
Но на третий день, завидев нас, Якуб опустил голову. Он просто не мог сказать «нет», поэтому я и не стала спрашивать. В благодарность Якуб вложил в мои руки перочинный ножик.
– Больше у меня ничего нет, – сказал он с горечью.
Поблагодарив Якуба, мы отъехали. Я стала рассматривать ножик. Заметив мое разочарование, Петер стал уверять:
– Его можно обменять на что-нибудь дельное.
На крыльце нашего заброшенного дома я стала выводить пальцем рисунок на замерзшем стекле. Сначала один костыль, затем второй, а потом поднялась вьюга и уничтожила мои фантазии.
Я решила больше не доверять знакам.
В конце-то концов, зачем ждать Провидения – я сама должна окрепнуть, чтобы позаботиться о Мири, пусть мне и суждено до конца дней оставаться прикованной к коляске.

 

Если рядом не было Петера, я проводила время с Мири, которая каждое утро бродила по улицам Кракова. Я была при ней как сиделка – по крайней мере, так говорила Мири. И правда, она просто не могла оставить меня в покое. Вместе мы зашли в здание Красного Креста, прошлись мимо многочисленных коек. Мири, конечно, понимала, что я все время высматриваю костыли, но хотела занять меня, посадив накладывать бинты под ее руководством. Эта работа мне нравилась. Но моей наставнице она нравилась еще больше, ведь чужая боль помогала ей забыть свою. Занимаясь ранеными, Мири словно возрождалась. По большей части это были женщины, ведь не каждый солдат, попавший в Краков, стоил нашей заботы. Женщины, девушки и девочки, которые из-за войны слишком быстро повзрослели. Я смотрела на них и думала: «А понравилась бы им броня моей клетки?»
Днем Мири сменял на посту другой врач, и мы шли на станцию. Там искали имя. Имя сестры Мири. Или имя самой Мири на случай, если ее разыскивает Иби. Вся стена станции была заклеена именами, но Иби среди них не было, да и Мири она не искала. Сотни имен, писем, обращений – и ни одного для нас. Но однажды, за день до расставания, Мири схватила клочок бумаги, сказав, что автору записки надо нанести визит. Рука ее дрожала, а глаза наполнились слезами – удивительно, что сквозь слезы она смогла прочесть написанное. Мне удалось мельком увидеть лишь адрес. По поводу содержания записки спрашивать не пришлось – всем своим видом Мири дала понять, что это визит долга, а не счастливое стечение обстоятельств, и в отчаянии повела меня по адресу.
На стук из двери показалась голова, обмотанная платком. У женщины были ярко-красные губы и кудри в тон – одним словом, колоритный персонаж. Позади нее виднелась некогда роскошная комната, гостиная с золочеными обоями и прекрасной мебелью, поблекшей за годы запустения.
Женщина с любопытством покосилась на нас и уже собиралась что-то сказать, как какой-то пьяный мужик, спускаясь по лестнице, споткнулся и пообещал вернуться назавтра для продолжения веселья. Так мы узнали, что это не обычный дом. Мири отвернулась, но женщина сбежала по ступенькам, взяла ее за плечи и стала внимательно изучать.
– Очень хороша собой, – сказала она с одобрением. – Вижу у вас дочь, которую надо кормить. – Женщина с сожалением посмотрела в мою сторону. – Да только девочек у меня хватает.
– Прошу п-прощения, – пробормотала Мири. – Мы ошиблись адресом.
Она глянула на записку, которую теперь заметила и женщина. Глаза ее округлились.
– Если вам знакомы эти имена, – с мрачным видом женщина взяла записку из рук Мири, – я не могу вас отпустить. Надо поговорить. – Представившись Габриэллой, она жестом велела нам войти. – Не беспокойтесь, – сказала женщина, заметив сомнение на лице Мири. – Ничего дурного ваша подопечная тут не увидит. – Мадам, девочки, ну и чашечка чая.
Мы поднялись по ступеням за Габриэллой, через гостиную вышли в кухню; мрачного вида девица-подросток, руки и ноги которой были сплошь покрыты синяками, с ненавистью глянула в сторону Мири, будто та – ее давнишний враг. Отвесив насмешливый поклон, девица выдвинула для Мири стул.
– Брысь отсюда, Евгения! – рявкнула хозяйка в недоумении от подобной выходки; девица, еще раз смерив Мири презрительным взглядом, отправилась к троице, праздно сидевшей на ступенях.
В пропахшей духами кухне Габриэлла стала еще ласковей: она привычными движениями приподняла меня с каталки и усадила на кресло, словно проделывала это каждый день. Затем, положив записку на стол, она стала с чувством разглаживать заломы, как будто это могло сблизить ее не просто с именами, но с их обладательницами.
– Я написала записку племянницам, – сказала она. – Не думаю, что жива их мать. Она, как и ты, была калекой, а такие, как известно, долго не протягивали.
Мири спросила хозяйку, прошла ли та Освенцим.
– Я тут отсиделась, – ответила Габриэлла. – Работу эту я не выбирала. Раньше портнихой была. Но кому нужны красивые платья в военное время? А об Освенциме я знаю от своих девочек. Две из них вернулись… из как его… из «Пуффа», что ли?
Мири мельком взглянула на девочек, сидевших на ступеньках, – из-за рюшей на застиранном нижнем белье они смахивали на облезлых попугаев. Она явно высматривала среди них Иби. Но не нашла.
– Я слыхала, в Освенциме ценились близнецы. Евгения рассказывала. – Габриэлла указала на мрачную девицу в синяках. – Говорила, что у близнецов был шанс выжить. Оставляя на станции записку, я была уверена, что мои племяшки мертвы. Но вот приходите вы с этой запиской в руках. Вы же не с плохими вестями явились?
Молчание Мири показалось мне странным. Ведь так просто было рассказать, что в ее обязанности входило присматривать за близнецами в Освенциме, пытаться сохранить жизни парам ценой собственной души. Но она промолчала. Я решила воспользоваться случаем и сказать за нее. Поэтому тоном моей сиделки я, как взрослая, спросила Габриэллу, как звали ее племянниц.
– Эсфирь и Серафима, – с грустью произнесла хозяйка, поглаживая записку.
Эсфирь и Серафима – эти имена всколыхнули воспоминания о первой ночи в «Зверинце». В воображении всплыла картинка, как они вытаскивают тело мертвой девочки из своей койки и забирают ее одежду.
– Смышленые девочки, – осторожно произнесла Мири. – Я была их врачом.
Возродившаяся надежда преобразила Габриэллу: глаза ее загорелись, щеки порозовели.
– Где они теперь? Могу я их увидеть? – Взгляд ее скользнул вокруг, оценивая количество переделок, необходимых для подобающего приема двух беженок.
Не успела Мири и рта раскрыть, как заговорила Евгения.
– Врач в Освенциме – это совсем не врач, – произнесла она со злобой. – Спросите ее, кому она подчинялась. Спросите, чем она там занималась.
В замешательстве от подобного выпада Габриэлла посмотрела на Мири. Напрасно глаза ее горели от стыда. Габриэлла протянула руку к руке Мири, но та лишь вздрогнула. Слезы беззвучно катились по ее щекам, при этом лицо не выражало никаких эмоций. Но эти слезы – она просто утопала в них. Одна за другой, они множились, сливаясь в реки. Как мне защитить Мири, гадала я.
Вдруг слова сами ко мне пришли. В тот момент они появились из какого-то потайного места в душе, о котором я и не подозревала. Я рассказала Габриэлле, что тоже знала ее племянниц. Хорошие были девочки, добрые. Последним их поступком могла бы гордиться любая тетушка. Оказавшись в «Зверинце», девочки тут же стали замышлять, как бы помешать Доктору Смерть. Планы эти занимали их постоянно. Каждый раз, подобно хитрым лисицам, они подбирались к доктору, услаждая его слух, его эго, потоками лести. Притворяясь, что любят то же, что и он, думают так же, как и он, девочки дождались удобного момента: оказавшись один на один с доктором в машине, они выхватили из карманов рукояти припрятанных хлебных ножей. Хоть замысел и не удался, в тот момент они были живее всех живых, а планы убить доктора – пусть глупые, пусть наивные – стали лагерной легендой. Я сказала, что думаю о них каждый день. Вспоминаю так живо, что в сознании они сливаются в одного человека, который будто и есть я сама.
Габриэлла поцеловала меня в макушку и горячо обняла – так крепко, будто прижимала не меня, а девочек, которых потеряла. Прикосновения ее были пронизаны глубоким горем, но голос звучал решительно.
– Благодаря тебе я смогу жить дальше, – прошептала она.
Казалось, Габриэлла никогда не разожмет руки, но вдруг она отпустила меня, прошлась взад-вперед по комнате, словно желая убедиться, что может продолжать. Тут ей в голову, верно, пришла идея, потому что она метнулась к шкафу у входа. Оттуда полетели всевозможные вещи: шарфы, зонты, шляпы, даже шиньон. Пробравшись через весь этот хлам в глубину шкафа, она достала и торжественно протянула мне то, чего в Кракове было не достать.
– Один солдатик оставил, – сказала она. – Недоросток, да к тому же доходяга – точно не вернется. Лучше уж пусть тебе достанутся, чем какому-нибудь пьянчуге.
Хоть и старенькие, костыли вдохнули в меня новую жизнь. С их помощью я могла ходить – или уж по крайней мере не только ковылять. Можно было продвинуть костыль вперед, затем подтянуть ногу – так, через несколько шагов я увидела, что это мне под силу. Пусть я останусь калекой, но зато смогу быстро передвигаться, приспосабливаться, действовать.
С костылями я могла лучше заботиться о Мири.
Выйдя из публичного дома, Мири спросила, откуда эта история о тайных замыслах, возмездии, жажде смерти Менгеле, и я рассказала, что она сидит во мне так глубоко, что я даже не знаю первоисточника, знаю только, что это правда или полуправда, – по крайней мере, ее тепло было настолько сильным и ощутимым, что отбрасывало тень, похожую на мою вторую половинку.
– Не забывай ее, – посоветовала Мири.
Так и вышло, что рассказ этот стал моим первым настоящим воспоминанием о сестре-близняшке, которая когда-то у меня была.

 

В утро перед расставанием меня разбудили лучи солнца, высветившие сквозь щели в заколоченных окнах ряды спящих на полу детей, укутанных в одеяла и тряпье. Слева от меня спала София, громко похрапывая, распластав руки на моей груди. Справа лежали костыли, увидев которые я вспомнила, что теперь могу сама уйти куда угодно и забрать с собой Мири.
Но в этот день они попытались передать меня Красному Кресту.
Едва открыв глаза, я увидела, как на кухне ведутся приготовления к отъезду. Мири и Отец Близнецов сидели на полу, разделенные кучей детской обуви. Мири законопачивала прорехи бумагой, а Цвиллингефатер перевязывал сверху бечевкой. В тишине, дрожащими руками, они чинили башмак за башмаком, явно расчувствовавшись перед близким расставанием. Взгляд Мири упал на вещмешки у дверей – один для Петера, другой для Отца Близнецов. Собравшись с духом, но не поднимая взгляда, Мири обратилась к Отцу:
– Цви, ты ни разу не усомнился в моих действиях. Почему? Другие… сколько мне приходилось слышать небылиц о себе, о том, что я сотворила. Все эти рассказы преследуют меня до сих пор.
Заткнув очередную прореху, она завязала узлом бечевку.
– Ты делала все, что в твоих силах, – просто ответил Отец Близнецов.
С этими словами он посмотрел на Мири в надежде, что она примет эту правду, согласится, но этого не произошло, и, нагнувшись, Отец стал расставлять рядами залатанные ботинки, будто хотел привести все в порядок. Когда он отвернулся, Мири воспользовалась моментом и проскользнула к двери. Заметив, что я не сплю, она знаком велела мне следовать за собой. Но Отец Близнецов не собирался воздерживаться от церемоний прощания. Подняв глаза от ботинок, он произнес именно те слова, которые она, как бывший врач, более всего хотела услышать.
– Дети будут по тебе скучать, – сказал он.
По глазам Мири было видно, что она поверила.
Протопав к выходу на костылях, я увидела, как возле камина Петер поднял голову – волосы у него на затылке взъерошились – и сонно покосился в мою сторону. К этому прощанию я готовилась загодя. «Когда мы в следующий раз увидимся…» – начала я, но не смогла закончить так, как хотела. Я не смогла сказать: Все наладится, я снова буду ходить, ты поправишься, все найдутся, мы будем на свободе, у нас будет родина, нас не будут истязать, морить голодом, нам не придется видеть боль.
Но тогда… тогда я не смогла закончить фразу.
Двадцать лет спустя у меня появится возможность договорить, но необходимость в этом отпадет. Уже взрослые, мы будем ожидать во дворике. Петер покажет фотографии жены, способной понять, почему после телефонного звонка он запирает на ночь двери на засов, зачем хранит под кроватью коробки с материалами о возможном местонахождении самого изворотливого преступника, сперва сбежавшего из Освенцима, затем переведенного в Гросс-Розен, снова бежавшего, теперь уже в Розенхайм, и нанявшегося рабочим на ферму: там он сортировал картофель, аккуратно раскладывая в кучки товарного вида клубни под началом самого фермера, а затем бежал в Бразилию, свое последнее пристанище, где писал мемуары, слушал музыку и купался в море.
Но речь не о нем, как бы он того ни желал.
Речь о Петере. Как предсказывала Мири, Петер оказался очень способным. До такой степени, что после войны не сразу сумел себя найти. Сбежав из-под опеки, он разъезжал по разным странам, будто не мог отрешиться от роли посыльного; скитания прекратились лишь после того, как он встретил женщину, не побоявшуюся создать семью с человеком, про которого ее родственники говорили: здоровье у него ни к черту, так что, дескать, не удивляйся, если ребенок ваш не выживет или, еще того хуже, родится уродцем, – чего еще ждать после опытов Доктора? Однако дети – два мальчика – появились на свет здоровыми и красивыми, очень похожими на отца. Я могла бы весь день разглядывать эту фотографию, но мы оказались во дворике совсем с другой целью.
Закончился суд над Эльмой. Нам разрешили посетить ее в тюрьме и напомнить о былых злодеяниях. Немецкий суд назначил Эльме пожизненное заключение и еще тринадцать лет. Приговор оказался суровее, чем другие, вынесенные в ходе процесса над преступниками из Аушвица-Биркенау: теперь Эльме было суждено умереть на холодном полу тюремной камеры.
Первым зашел Петер. Не знаю, что он ей сказал. Вернувшись, Петер не произнес ни слова, но кивком дал понять, что мне нужно войти. Он всегда знал, что мне нужно.
Клетка Эльмы была просторнее моей. Никто не вонзал иглы ей в хребет, никто не перетягивал веревкой лодыжки, никто не рассекал ее чрево, чтобы потом соединить края раны неопрятным швом и с детства лишить возможности материнства. Эльма была коротко острижена, но не обрита наголо. Одежда убогая, но нагота прикрыта. Эльму лишили свободы, но детства никто не отнимал, как она отняла мое. Даже сидя за решеткой, она жаждала отнять еще больше и при виде трости ухмыльнулась, словно бросая мне вызов. Одно было ясно: остаток дней бывшая лаборантка проведет под шум собственных мыслей. Ее не утешит ни зайде, ни мама, даже голубь не помолится о ней на подоконнике. Подобная кара выглядела вполне заслуженной. Эльму было не жалко, но все же вид ее внушал беспокойство. Уместно было бы дать ей пару советов, как выжить в этой клетке, но она бы не оценила. Вместо этого я предложила Эльме то, что ценила сама, – прощение. В ответ она лишь с отвращением плюнула в мою сторону. Я и это простила.
Прощение не вернуло мне родных, не утолило боли, не притупило ночных кошмаров, не ознаменовало ничего нового, но и не положило конец старому. Прощение позволяло повторять и признавать тот факт, что я все еще живу, доказывать, что их опыты, номера, пробы – все было впустую, ведь меня не уничтожили, а значит, недооценили детскую выносливость. Благодаря прощению стало ясно, что им не удалось стереть меня с лица земли.
Сказав Эльме слова прощения, я напомнила ей о тех, кто не имеет такой возможности. Перечислила их имена.
Петер был единственным из списка Отца Близнецов, кого мне довелось увидеть снова.
В тот день, когда я покинула заброшенный дом, мне и в голову не приходило задуматься о будущем всех тех невинных детей. Кто мог знать, где они окажутся, чем будут жить, о чем печалиться. Кому-то повезло осесть в новых городах и получить новые профессии, либо преуспев настолько, чтобы превозмочь прошлое, либо потерпев неудачу из-за постоянной пульсации в голове. Одни создавали семью с себе подобными, прошедшими нацистские лагеря смерти, другие так и не смогли вступить в брак, не имея за душой ничего, кроме ночных кошмаров. Кто-то смог обрести покой и свободу в кибуцах, иные добровольно легли под нож, чтобы только выжечь из памяти неизгладимые воспоминания, вырвать с корнем страдания, впечатанные Доктором.
Все они когда-то были детьми.

 

Когда приехал грузовик с настоящим красным крестом, я спряталась.
Было слышно, как санитары забирают детей. Одни кричали, брыкались, хватались за дверные косяки. Всем тридцати двум пришлось сдать хлебные ножи – лезвия со звоном падали в кучу на полу. Жаль, мне не удалось их припрятать, – риск был слишком велик. Я притаилась во дворе за сугробом, загородившись тележкой. Из моего укрытия было видно, как детей ведут к грузовику. Бодро шагала София, держа под мышкой подаренную куклу. Эрик и Эли Фаллингер будто вросли в землю, недоверчиво косясь на санитаров. Тройняшки Альденбурги прятались за спиной Мири, которая уговаривала их выйти к санитарам. На ее лице отражалась только скорбь. Она стала пересчитывать детей, выкликая имена, и обнаружила мое отсутствие. Начала меня звать. Санитары пытались ее успокоить, но Мири твердила, что в Кракове небезопасно, изо дня в день творятся разные бесчинства, с девочкой может случиться что угодно, ведь ей столько пришлось пережить, а она к тому же инвалид – легкая добыча для хулиганья.
Мири звала меня, пока не сорвала голос.
Жестоко было заставлять ждать ту, которая со мной нянчилась, тем более что она не на шутку нервничала, но я не могла высунуть носа, пока машина Красного Креста не уехала восвояси. Только теперь появилась возможность убедить Мири, что нам с ней надо держаться вместе. Выждав час, я встала на костыли, чтобы проникнуть в дом. Там было темно. Я зажгла свечу, но ходить с ней не смогла – руки были заняты. Поэтому, стоя посреди комнаты, я стала вглядываться сквозь тусклый свет. Мне хотелось сказать Мири, что теперь нужно все начать сначала. Но то была уже не Мири, даже не та Мири, которая вымаливала наше прощение. Она съежилась в углу возле клетки – в сознании, но с отсутствующим взглядом. Мне показалось, что игра, благодаря которой я воскресла, способна вернуть к жизни и Мири, помочь ей преодолеть желание смерти.
Я стала думать о рыбах. Сначала вид, потом род, а затем третья ступень иерархии – та, что интересовала меня больше всего.
Семейство – моя первая мысль.
Даже семейству приходит конец – второе, что пришло в голову. Но я гнала от себя эту мысль. Конечно, Мири будет жить просто потому, что она мне нужна, но, увидев, что ей не оторвать взгляд от того места, где еще недавно были ее теперь потерянные тридцать два ребенка, я поняла, что ей не жить, если я не начну действовать немедленно. Отбросив костыли, запинаясь, я шагнула навстречу помощи.
Отчаяние несло меня вперед – шаг, два, три, – потом я упала и закричала на весь город, на весь Краков.
Назад: Стася Глава семнадцатая. Глядят на нас руины
Дальше: Стася Глава девятнадцатая. Священная завеса